Она приблизилась ко мне, готовясь взять у меня кровь на анализ.

«Нет», – я вытянула вперед руку, жестом показывая ей остановиться.

«Вы отказываетесь сдать кровь?» – спросила она обвинительным тоном.

Я покачала головой. У меня не нашлось ни слов, ни сил объяснить ей, что мне нужно было просто какое-то время, чтобы прийти в себя, что я просто не могла вынести еще одного или нескольких уколов, так как и без того страдала от боли.

«Ладно», – схватила она свои принадлежности и вышла из палаты.

«Ваша пациентка упрямится», – объявила она громко, в пределах слышимости от моей палаты, резиденту, с силой запихнув мою медкарту в специальный кармашек на двери.

Я не понимала, как я могла так быстро все испортить. Я не пыталась упрямиться. Этот ярлык был навешен на меня совершенно неожиданно.

«Упрямый». Как часто я использовала этот ярлык, чтобы описать пациента или его родных? Гораздо чаще, чем я готова была бы это признать. Мы постоянно навешиваем на наших пациентов ярлыки. Мы нарекаем их открытыми к сотрудничеству, наркоманами, реалистами или упрямцами. Мы используем эти слова, чтобы вкратце дать понять своим коллегам, к чему им следует готовиться.

«Упрямый» в данном контексте было сокращением от «Пациент отказывается действовать по плану. У меня есть хороший, продуманный план, а он его не поддерживает». Я пыталась понять, почему мы вообще предполагали, что наш план может выступать в роли индикатора, с помощью которого можно измерять комплаентность наших пациентов. Почему мы составляли его без участия пациентов? Почему мы настаивали на таком процессе, в котором кто-то обязательно одерживает победу, а остальные проигрывают?

Оказавшись в той кровати, мучимая болью, я была страшно напугана и отчетливо ощущала свою полную зависимость от совершенно незнакомых людей, как в удовлетворении своих самых базовых потребностей, так и в самых сложных аспектах моего медицинского ухода. Я чувствовала себя настолько беспомощной, что это невозможно представить, когда ты здоров и полностью самостоятелен. После этого неприятного инцидента я предпринимала жалкие попытки расположить к себе медперсонал. Я полагала, что должна им понравиться, чтобы они обо мне должным образом позаботились. Я полагала, что должна заслужить болеутоляющие своим хорошим поведением. Мне казалось, что я должна доказать им, что заслуживаю этого.

Наши пациенты в курсе тех ярлыков, которые мы на них навешиваем. Один из моих пациентов, прежде хронически употреблявший метамфетамин, однако несколько лет назад полностью с ним завязавший, частенько оказывался в нашем отделении. Когда я видела его в последний раз, он был только что после операции по удалению желчного пузыря. Я пришла к нему в палату сразу же после операции, и он явно мучился от боли.

«Тебе нужно что-то от боли? – спросила я. – Вид у тебя измученный».

«Нее, – удрученно ответил он. – С моим прошлым я знаю, что не могу ни о чем просить. Они просто решат, что я хочу получить дозу».

«Нет, не может быть», – сказала я. Мне хотелось, чтобы это было не так.

«Еще как может, – обреченно возразил он. – Может, они и дадут мне что-нибудь, пока вы здесь, однако стоит вам уйти, и я снова стану для них очередным наркоманом в поисках дозы».

Зависимость – не единственная вещь, которая, какой бы простой она ни казалась, на деле нередко гораздо сложнее. То же самое касается и заботы друг о друге. Снизошедшее на меня тогда через боль озарение стало даром. Даром самопознания и признания прошлых неудач. Мне довелось столько всего сделать неправильно. Как я могла позволять себе кого-либо осуждать? Почему я вообще могла допустить, будто знаю что-то о своих пациентах, бегло пролистав их медкарту?

Те допущения, которые мы делаем о других людях, гораздо больше говорят о нас самих, чем о тех, о ком мы формируем свое мнение. Никто не вправе накладывать свои критерии на чьи-то чужие страдания.

Образования были иссечены и отправлены в лабораторию с целью выявления раковых клеток. Таковых обнаружено не было. Мою боль все-таки должным образом утихомирили, и меня выписали, чтобы я уверенно шла на поправку. Одним из неожиданных приятных последствий того, что у меня вырезали полпечени, стало практически полное избавление от боли, которую я испытывала с каждым вдохом и выдохом. Моей диафрагме больше не приходилось упираться в твердую, как камень, поверхность. За какие-то шесть недель мне удалось добиться того, что когда-то казалось мне попросту недосягаемым. Большую часть дней боль меня не беспокоила, и раздумывая о своем будущем, я теперь позволяла себе выходить за пределы предстоящей недели. Я начала действительно верить в то, что могу по-прежнему быть жива через год, два и даже через пять лет.