Виктория Иванова и Нина Исакова были непременными участницами маминых авторских концертов, проходивших один или два раза в год в Малом зале консерватории, Октябрьском, Бетховенском или зале Дома композиторов на ул. Неждановой. Мама очень тщательно к ним готовилась. Репетировала со всеми участниками без устали. Ее работу с певцами и певицами не только перед авторскими концертами, но перед любым исполнением на радио или в концертном зале нужно было бы записывать на магнитофон как урок, во время которого торжествовали профессионализм, требовательность и точность. Больше всего она не выносила «бессмысленного вокала». Она заставляла своих исполнителей вдумываться не только в каждую мысль, но буквально в каждое слово, тем более что всякое слово в ее вокальной музыке всегда было глубоко прочувствовано музыкальными средствами. Она не успокаивалась до тех пор, пока не получала желаемого результата. Единственное, чего я не могу сказать, это что она начинала больше заниматься на рояле перед своими концертами, в которых участвовала и как пианистка. Это ее не волновало, сказывались природные свойства. Мама – композитор, за роялем, на сцене – это три компонента, составлявшие ее сущность. Свойственные ей непосредственность и естественность ни в чём не поражали так, как в этой сумме трех слагаемых: творчество, сцена, рояль.

Мама очень заботливо относилась к своим сценическим туалетам. Особенно хорошо мне помнится ее последний, как она выражалась, «вид». Серо-черное бархатное платье (мама обожала бархат), поверх платья черный же бархатный труакар без рукавов, застегнутый на бирюзовую пряжку, очень шли к ее уже почти седым волосам, крупной голове, значительным чертам лица, и все это в соединении с истинной женственностью.

Обыкновенно в начале концерта выступал какой-нибудь известный младший хор. Потом шла камерно-инструментальная музыка. Мама аккомпанировала свои виолончельные сочинения Евгению Альтману, скрипичные – Григорию Жислину, а в последние годы Олегу Кагану. Раньше виолончельные пьесы играл С. Н. Кнушевицкий. Мама считала его едва ли не лучшим нашим виолончелистом. «Мои виолончельные пьесы, – пишет мама, – впервые сыграл в авторском концерте С. Н. Кнушевицкий, прекрасный певец виолончели. Его звук отличался совсем особым свойством. Одновременно мягкий, сильный, глубокий, певучий и льющийся, тянущийся, как самый прекрасный человеческий голос». Потом звучала фортепианная музыка. Замечательно играла мамины «Танцы» для фортепиано Мария Гринберг. Фортепианную музыку играла и мама сама, и ее внучка Катя, которую, я писала уже, именно во время маминого авторского концерта заметил Сергей Артемьевич Баласанян.

Второе отделение обычно отдавалось вокалистам. И это был настоящий праздник вокальной музыки, доступной, утонченной, страстной, печальной, горькой, радостной. Единственный мамин романс патриотического содержания на стихи Ованеса Шираза «Без устали смотрел бы я» в исполнении Тамары Милашкиной был отмечен печалью, пронизан печальными армянскими интонациями. Непременным участником маминых концертов был Евгений Кибкало. С предельной выразительностью Кибкало пел мамин романс «Если я паду средь чужих полей»; он был красив, обаятелен и обладал прекрасным голосом, вкладывал в свое исполнение душу, – насколько я понимаю, его сценический расцвет на сцене Большого театра длился недолго, он взлетел, как комета, но не умел беречь себя. Ну и, конечно, Нина Исакова и Виктория Иванова. Прежде чем утрясти дату концерта, мама всегда выясняла, свободны ли в этот день Иванова и Исакова. Нина Исакова замечательно пела известный в то время романс на стихи Сильвы Капутикян «Качайтесь, качайтесь, каштаны» и другие романсы на стихи армянских поэтов, Пушкина, Лермонтова. Виктория Иванова тоже пела романсы на стихи армянских поэтов «И в эту ночь», «Красивые глазки», но и обязательно «Тимоти Тима» на стихи Милна, вокальные миниатюры на стихи Эммы Мошковской, Маршака. Всем певцам и певицам мама аккомпанировала сама – много раз я слышала от них, каким удовольствием было петь, когда у рояля была мама.

Их выступления всегда пользовались успехом. Публика откликалась и на музыку, и на исполнение; и мама, раскрасневшаяся, в своем красивом костюме, была счастлива в эти моменты.

В последние годы, имея на счету уже не один инфаркт, она не играла сама, а сидела в зале с кем-нибудь из моих подруг, и лицо ее принимало характерное сценическое выражение. Сохранилась фотография с последнего авторского концерта, рядом с маминым лицом нежный профиль подруги моей жизни – Нелли Тиллиб. Я никогда не сидела рядом, потому что очень волновалась и предпочитала сидеть одна. Так же, как теперь, во время игры моих детей. Ощущение сердца, которое гулко бьется в метре от груди, сопровождает меня на их концертах всю жизнь.

Атмосфера на маминых концертах всегда бывала приподнятая и не казенная. Однажды, во время концерта в зале Дома композиторов на улице Неждановой, я только было уселась в одном из последних рядов и приготовилась слушать, как вышедшая на сцену высокая представительная красивая дама-конферансье поставленным голосом, нисколько не предвещавшим необычность ее сообщения, объявила: «Где Валя, где сумка, где очки?» Все это осталось у меня – я забыла отдать маме ее сумку, и пришлось мне шествовать через весь зал с сумкой и очками.

Хорошо запомнился мне один концерт, проходивший в Октябрьском зале Дома союзов, в котором одно отделение было отдано маме, а другое – Эдисону Денисову. Помню, мое удивление сразу вызвало необычайное скопление публики. На маминых концертах зал был обыкновенно почти полон, но чтобы мне было буквально некуда сесть?! Я побежала в кассу, чтобы купить билет, но там висело объявление, гласящее, что все билеты проданы. Я просто стала в тупик. Что происходит? И публика валила валом, какая-то необычная, современная, интеллигентная, хорошо одетая. Мамино отделение было первым.

Тогда-то и произошел казус, долго служивший предметом шуток. Концерт вела музыковед Раиса Глезер, темпераментная, роскошная в своей пышной внешности, пылкая. Перед каждым произведением она произносила свой короткий комментарий. Боря Блох, хороший пианист, ныне гражданин Австрии, должен был впервые играть «Еврейскую рапсодию», только что написанное мамой сочинение, которое она посвятила памяти своего отца. Название со словом «еврейская» звучало по тем временам почти как вызов, слово резало слух. Раиса Владимировна, бедная, помнила о своем членстве в партии, боялась произнести вслух это неубедительное название, и текст ее прозвучал так: «Сейчас будет исполнена «Еврейская рапсодия» Зары Левиной. Но, – тут она возвысила голос до нот почти патетических, – это РРРусская музыка!» Было совершенно понятно, что она хотела сказать, но зал дружно рассмеялся. Опытная Раиса Глезер, однако, не смешалась и продолжала убеждать публику в своей идее. Боря блестяще исполнил это сочинение с положенной в основу еврейской народной мелодией и, награжденный бурными аплодисментами, покинул сцену. Не только «Еврейская рапсодия» – все сочинения принимались публикой очень хорошо. После антракта сцена была предоставлена Денисову.

И тут я, наконец, поняла, что такое стечение публики было вызвано сенсационно-авангардистским характером музыки Эдисона Васильевича, его «Струнным квартетом для духовых инструментов». Неслыханные звучности, трудно постижимая логика, глубоко запрятанная форма – все это было и осталось для меня недоступным. Однако публика была в восторге. Вообще концерт прошел «на ура», оба отделения. Я думаю, что аплодисменты были искренними в обоих случаях, но вот чего я не понимаю, так это настойчивого желания Эдисона Денисова продолжать давать концерты пополам именно с мамой, с одной стороны, и категорического отказа мамы, с другой. Эдисон Васильевич подходил ко мне в Рузе (и не один раз) и говорил: «Пожалуйста, передайте Заре Александровне, что я предлагаю ей повторить наше совместное выступление в любом зале, в каком она захочет». Я всегда передавала, но мама отвечала каменным молчанием, и я до сих пор не понимаю его причины. Я знаю, что музыка Денисова была ей чужда, и она, может быть, из-за этого не хотела такого соседства. Но, мне кажется, что-то есть и более сложное в его упорных предложениях и ее упорных отказах. Комментировать свой отказ мама категорически не желала.

Время не слишком торопилось залечивать рану, нанесенную внезапным одиночеством после ранней смерти папы, но оно же и постоянно требовало от мамы работы, и в этом, конечно, и заключалось ее спасение.