Кстати говоря, когда такие вечера камерной вокальной музыки с большим успехом начали проходить и стали традиционными в гостиной квартиры Неждановой на улице ее имени, редкие концерты проходили без исполнения маминых романсов. Петь на этих вечерах с их особой, одухотворенной атмосферой считали за честь для себя наши лучшие вокалисты.
Судьба несправедливо обижаемого официозом романса занимает маму постоянно. Среди ее бумаг я нахожу статью «В защиту забытого жанра», в которой мама сетует на то, что во время 4-го съезда композиторов романс выпал из поля зрения вовсе, дает развернутую характеристику жанра и заканчивает статью так:
«Если сочиненный романс скучен и не вовлекает слушателя в атмосферу соответствующего настроения, то приходится искать причину такого печального факта. Грубо говоря, большей частью это происходит от недостатка таланта. И еще оттого, что при сочинении романса автор был озабочен только безукоризненностью формы, чтобы кульминация была одна и на месте, чтобы тема варьировалась по законам развития фактуры, диапазона голоса и так далее. А вот самое главное, то есть трепетная заинтересованность, личное волнение, творческое беспокойство отсутствуют. Незаметно для себя слушатель, не вовлеченный в музыку, начнет думать о своих делах, о чем-то другом. Когда же произведение несет в себе и те, и другие заботы, то оно будет незабываемо. Это и есть самое драгоценное качество музыки, добываемое напряжением всех творческих сил, когда в сочинении все принадлежащие человеку особенности, начиная от мозговых усилий и сердечного волнения, кончая физиологическими свойствами композитора – точный слух, музыкальность, – соединяются вместе. Я не боюсь сказать простое слово “музыкальность”. Я вкладываю в него очень серьезный смысл. Ведь даже композиторы бывают немузыкальными».
«Пятидесятые годы были обозначены увлечением романсовой литературой. Меня увлекали стихи Аветика Исаакяна, Сильвы Капутикян, Ованеса Шираза. Неисчерпаемая тема любви, вечно старая и вечно новая, у каждого из этих поэтов находила свое преломление. А я старалась воплотиться в того человека, от лица которого выражалось то или иное настроение. Любовная лирика занимала мое воображение. Любовь неразделенная, трагическая любовь, безмятежная, трудная, самозабвенная… Романсовая форма захватывала меня, и в этом помогли мне и мои исполнители, с которыми я с удовольствием работала.
Интересно было работать с Натальей Дмитриевной Шпиллер, Елизаветой Шумской, Викторией Ивановой, Ниной Исаковой, Евгением Кибкало, Александрой Яковенко, Сергеем Яковенко, Анной Матюшиной. Я любила аккомпанировать, играть в ансамбле с ними.
В те же годы начались мои встречи с Зарой Долухановой. Она росла на моих глазах, как буйный цветок. Мне кажется, она претерпела в своей жизни три периода. Первый – это торжество голоса, которым ее одарила природа. Но тогда ее голос имел некий привкус чисто восточного характера, а так как она пела русскую и зарубежную классику, то получалась некоторая несовместимость звучания, и по этой причине ее исполнительский стиль не был точным.
Во втором периоде своего развития Зара Долуханова откристаллизовала голос, он стал ровным, чистым и неповторимым по тембру. Слушатели получали истинное эстетическое наслаждение от пения Зары Александровны, и ее духовная углубленность, наполняющая содержанием исполняемые произведения, делала их как бы новыми, открывающими те стороны, которые до того были скрыты. В третьем периоде произошла неожиданная для всех метаморфоза.
Зара стала петь сопрано, и нам, всем почитателям ее исключительно своеобразного меццо, стало очень грустно. Куда делись ее грудные, неповторимой красоты, ноты? Но прошло некоторое время, и Долуханова запела и тем, и другим голосом, то есть она расширила свой диапазон и сумела скоординировать низкий и высокий голос. Последние ее концерты в 1965 и 1966 году свидетельствовали об обретении нового качества и поразили размахом, силой, насыщенностью звука, особенно в трудных и талантливых произведениях Гаврилина, Бриттена и других композиторов. Я лично счастлива, что есть несколько моих романсов в ее исполнении: “Горные вершины” и “Альбомное стихотворение” на стихи Лермонтова и четыре песни из еврейской поэзии на стихи Овсея Дриза в переводе Татьяны Спендиаровой: “Старый буфет”, “Кто я”, “Чудеса” и “Кап-кап”».
И в «Мемуарах», и на отдельных листках мама очень часто и много пишет об исполнительском искусстве. О том, что даже напечатанное музыкальное произведение ничего не представляет из себя до тех пор, пока не будет исполнено. О том, что исполнение может дать жизнь или убить новое сочинение, что исполнение может преобразить известное сочинение и дать ему новую жизнь, о том, что важнее всего, как исполнено произведение. Во время записей на радио мама очень страдала от того, что самое большое значение придавалось «чистоте» варианта, а не его художественной стороне. Она даже упрекает радио в том, что оно отправляет «в фонд» раз и навсегда не самую удачную запись, лишает слушателей многих новых интерпретаций.
«А ведь скольких интересных интерпретаций мы лишаемся, скольких новых открытий… Порой интереснее услышать трансляцию из зала, когда вы слышите дыхание слушателей, шум одобрения, характер аплодисментов, уловить дух общения исполнителей с публикой, а потом и живое вдохновенное исполнение, хотя и с “непозволенными” призвуками и даже кашлем в зале. На записи в студии нет ни помех, ни стуков, ни… вдохновения. А жаль! Если нет вдохновения, слушатель остается равнодушным.
Я думаю, в дальнейшем на Радио научатся записывать “скрытой камерой”, чтобы исполнитель не знал, что его записывают, и не слышал слова: “Внимание! Мотор!” При этих словах исполнителя сковывает чувство необходимости сыграть или спеть хорошо.
Самая, пожалуй, давнишняя дружба связывает меня с Викторией Ивановой. Виктория очень требовательна и “капризна”. Ее “капризы” – свойство художника, никогда не успокаивающегося на своем успехе. Иванова – тугодум. Она долго решает вопрос: петь или не петь предложенное ей произведение, и если она отказывается от исполнения не потому, что оно ей не нравится, это означает, что она не уверена в том, что сумеет донести до слушателя романс, песню. “Конфликт” с самой собой… Нравится, хочется петь, но свойства ее индивидуальности подсказывают, что это не ее задача. У Ивановой голос особенный, свой. Ее всегда можно узнать. Чистота интонаций, хрустальное звучание, благородная интерпретация, хороший вкус. Если композитору приносит большое удовлетворение то, что его узнают по почерку, то, например, включив радио, по первым же звукам узнаешь: “О, это Иванова поет”. На Иванову часто обижаются композиторы и даже начальство: “Мало поет!” Но имя ее очень популярно. Она не поет того, в чем не чувствует внутренней необходимости.
С Викторией Ивановой нас связывает, помимо дружбы, чувство творческого сотрудничества. Я подчеркиваю – творческого, потому что никакие личные симпатии между нами никогда не влияют на решение: исполнять или нет. Но каждое удавшееся музыкальное содружество является праздником, потому что это действительно рождение и претворение замысла композитора.
Ее первый приход ко мне был связан с моей глубокой и долголетней дружбой с чудесным человеком, большим музыкантом – Людмилой Павловной Глазковой. О ней мне хочется сказать особо как об интереснейшем, разносторонне образованном, преданном искусству, без капли корысти, человеке. Неповторимая исполнительница народных песен, не заезженных, а всегда свежих. Она умела их находить. Отобранные с большим вкусом из разных сборников, которые она всю жизнь искала, они обогащали ее репертуар. Ее редкие, примерно раз в год, концерты были праздником вокального искусства. Людмила Павловна Глазкова на протяжении всей своей жизни ни на минуту не переставала искать… Искать музыку для певцов, искать певцов для наилучшего исполнения музыки, сочетать певцов с композиторами. И вот звонок по телефону: “Послушайте очень интересную певицу Иванову – она только что окончила Институт имени Гнесиных”.
Состоялась наша первая встреча. Иванова спела мою детскую песенку “Тик-так”. Чистота интонации, безупречное чувство формы, чувство ответственности за каждый звук, за каждую паузу пленили меня. С тех пор прошло не меньше десяти лет. Он песенки “Тик-так” к романсам “И в эту ночь”, “Сосна”, романсам на стихи еврейских поэтов, миниатюрам на стихи Маршака и Эммы Мошковской. Этот наш постоянный репертуар продолжает пополняться.
Характерные черты Ивановой – это бескорыстное служение искусству, отказ от компромиссов, принципиальность. Она отшлифовывает линию вокальной кантилены, не теряя внутреннего накала, с неизменным вкусом. Все это дается большим трудом, и, как всегда в искусстве, то, что как будто естественно и просто, является плодом огромного творческого усилия и постоянного беспокойства. Я не помню ни одного выступления с Викторией Ивановой, когда бы перед выходом на сцену она была спокойна. Будь то детская аудитория или взрослая, самая разнообразная по уровню, певица всегда ответственна».
Я очень хорошо знала Викторию Николаевну – Вику (как мама ее называла) Иванову. Необыкновенно в ней было все. Она действительно никогда не пела того, что не признавала искусством. Таких примеров мало. И из советских композиторов пела, как мне кажется, только Прокофьева и мамины сочинения. Пела Баха, Грига, Шумана, Глинку, Варламова, Дебюсси, некоторые русские народные песни. Иванова – еще один пример «невхождения в обойму». Ее великолепно знали слушатели, высоко ценили и ценят музыканты, но она оставалась как бы в стороне от «успехов советского искусства». И, конечно, слава Богу. Хотя, думаю, при более благоприятном отношении к себе она могла бы иметь больше лучших залов и больше официального признания. Вот уж кто был аполитичен. Всей душой я чувствовала меру неприятия ею всей ахинеи, не имевшей никакого отношения к искусству.
Она не могла не тронуть человеческую душу своим пением. Соединение необыкновенно красивого, единственного в своем роде флейтового тембра с органичной музыкальностью, проникновением в музыкально-литературно-художественный смысл сочинения, полная искренность и та высшая простота, которая царит лишь на вершинах искусства, делали ее исполнение совершенно уникальным. Кстати говоря, в дальнейшем Виктория Иванова расширила свой репертуар. Как только это оказалось дозволенным, она стала петь очень много старинной, религиозной и светской музыки. Слушать ее всегда было счастьем. Человек необычайно трудной личной судьбы, Виктория Иванова, запрятав горе в тайниках души, к которым почти никто не имел доступа, была настоящей артисткой, полностью отдававшейся творчеству. Артистизм ее был не только вокального свойства. Она могла, если хотела, мгновенно стать центром любого общества. Помню, как у всех скулы болели от смеха во время ее монолога «С Таханроха я…» Несмотря на полноту, она отличалась невероятной гибкостью и во время репетиции с мамой проделывала в ее кабинете головокружительные кульбиты, перекувыркиваясь прямо на ковре. Еще не могу не вспомнить ее письма маме, непринужденные, изящные, остроумные, талантливые – маленькие шедевры.
Она действительно работала над сочинением так серьезно, как это только возможно. Потом, в один прекрасный день, присутствуя на репетиции совсем других музыкантов, я вдруг поняла, что эта скрупулезная работа, осмысление каждой ноты, штриха, фразы – все, о чем не подозревают слушатели, понятия об этом не имеют, даже когда пытаешься объяснить им, о чем речь, приводит к настоящему успеху.
Иванова поет только камерную музыку, предана ей и только ей – одна из лучших камерных певиц нашего времени. После 1976 года я следила за Ивановой по радио, я не видела ее с тех пор, как мамы не стало. Горе воздвигло стену между нами.