Теперь эти вторые увлечения называют “хобби”. Я знаю композитора Эллера, который делает изумительные художественные трости. Балетмейстер Юрий Жданов автор прекрасных любительских фильмов, не говоря уже о его фотографиях. Святослав Рихтер рисует.
Если позволено сказать о себе, то, когда я еще не была так больна, я любила отвлечься от музыки, любила готовить и очень любила покупать, покупала много чепухи, но самый процесс приобретения каких-то чашек, свечей, настольных ламп доставлял мне огромное удовольствие. Когда мы уезжали из Польши, один польский композитор пришел к нам в вагон и спросил: “Где можно увидеть Зару Левину?” Ему кто-то ответил: “Идите по вагону, где увидите много ламп, там и Зара Левина”.
В 1961 году в Советский Союз приехал Игорь Федорович Стравинский, гений русской музыки, написавший такие шедевры, как “Весна священная”, “Жар-птица”, “Петрушка”, и много других, совершенно удивительных произведений. Конечно, все композиторы стремились его увидеть, услышать, поговорить с ним. Надо сказать честно, мне лично это было недоступно.
Он жил в гостинице “Москва”, и его окружали знаменитые гости. Но мне повезло. Елена Александровна Спендиарова с детства дружила с его племянницей, приехавшей специально из Ленинграда, чтобы встретиться с Игорем Федоровичем. Она часто заходила к Ляле пообедать, и у нее мы и встретились.
Воспользовавшись этой встречей, я попросила Ксению помочь мне увидеть где-нибудь Стравинского, чтобы хоть посмотреть на него. Это может показаться некоторой экзальтированностью, но во мне с детства засело чувство преклонения перед такими волшебниками музыки, как Скрябин, Рахманинов, – в юности мне снилось иногда, что увидев живого Рахманинова, я падала перед ним ниц и лежала на полу в знак поклонения. Ксения рассказала, что накануне в разговоре с ней Игорь Федорович высказал пожелание повидать не только тех композиторов, о которых пишут в газетах. Я тут же сказала ей, что принадлежу именно к этой категории. Все же к нему в гостиницу я не попала, а на прощальный банкет была приглашена.
Это было в Метрополе. Я не сводила глаз с Игоря Федоровича, но он больше молчал и был довольно хмур. Просил не произносить тостов, поэтому ужин проходил в тишине. Не привыкшие к такой тишине и спокойствию, особенно выпив вина, наши композиторы, дирижеры, исполнители начали понемногу проявлять признаки оживления, заключавшиеся в том, что они перебрасывали с одного края стола на другой шарики из хлеба, потом стали подталкивать друг друга и хихикать. Но вот прошло около трех часов этой трапезы. Встал Хренников, попросил наполнить бокалы шампанским и произнес прощальную речь о дальнейшем укреплении, углублении и расширении дружбы с Игорем Федоровичем. В ответ встал Игорь Федорович и, подняв бокал с шампанским, сказал несколько слов: “Тихон Николаевич сказал о расширении, укреплении и углублении нашей дружбы – я бы пожелал, чтобы она осталась такой”. На этом закончился вечер. И тут все пришло в движение. Щелкали фотоаппараты, прощались, желали друг другу счастья, и уже на вешалке разговор принял очень оживленный характер.
Состоялись интереснейшие концерты из произведений Стравинского. Но почему-то только, когда он у нас гостил.
Встречалась я с Полем Робсоном, с Питом Сигером. С Робсоном давно уже, в Ореанде, в Крыму. К нему шли толпы людей из санаториев, из крымских городов, он старался принять всех, но это было невозможно. Все хотели с ним сфотографироваться, увидеть его. Он пел прямо на улице, без сопровождения, и голос его разносился на большие расстояния. Его жена Эрланда всегда был озабочена его здоровьем и, как могла, старалась уберечь его от постоянных нашествий. Робсон очень хорошо пел негритянские песни и немало сделал для того, чтобы их полюбили наши слушатели.
Пит Сигер приехал в Советский Союз совсем недавно. Он приехал с женой и тремя детьми. Муж моей дочери, большой знаток и поклонник народных американских песен, знал Сигера лично, и поэтому Сигер со всей своей семьей приходил к нам в гости. Он никогда не расставался с гитарой. Дети усаживались на пол, им давали книги, мы садились в кружок, и Пит Сигер, как бы разговаривая, очень просто, и тем выразительнее, пел песню за песней. (Как-то раз одновременно с Сигером к нам в гости пришли Роже Вадим и Джейн Фонда. Роже Вадим, в длиннополом пальто, искусно бедняцкого вида, который вошел тогда в моду, сразу буквально прилип к мучившейся с манной кашей на кухне Кате, одетой в длинный нейлоновый халат и имевшей тогда пять лет от роду. Джейн же Фонда почтила нас с Володей своим присутствием за столом – мы пили чай. И тогда я впервые в жизни поняла, что такое длинные ноги, таблетки сахарина в чай и безусловно некоторое «звездное» высокомерие. Потом, кажется, мы с Володей поняли, что причиной-то был как раз Сигер, певший в соседней комнате, и некоторая несовместимость этих артистов, каждый из которых был в своем роде замечательным. Это были одни из самых трудных гостей, посещавших наш дом. –
Сигер пел о горестях, радостях, труде, любви, мире. Вечер проходил в уютной беседе, в общении настолько тесном, что, казалось, мы все давно знаем друг друга. Сигер попросил доставить ему в Зал имени Чайковского бревно для песни о дровосеке. (“If I had a hammer”). Володя с братом притащили его на плечах к выступлению Пита Сигера. Не без труда проникли они с бревном в двери филармонии. Пит Сигер много рассказывал о своей ученице Джоан Баэз, о том, что за свои убеждения она подвергается в Америке преследованиям.
Подарок Сигера – пластинки Махелии Джексон и Эллы Фицджералд – доставляют нам огромное удовольствие.
Мне хочется признаться в том, что за последние годы у меня появилась непреодолимая жажда общаться с молодыми людьми, которые обогащают наши познания в литературе, музыке, живописи. Одно дело – читать, слушать, смотреть. Другое – быть участником их споров, разговоров, прислушиваться к свежим мыслям. Володя Познер, мой зять, и моя дочь – люди передовой части молодежи. Они многому меня научили, много я от них узнала.
У нас появилось много новых книг, литература американская, французская, книги о живописи, словари, подробнейшим образом знакомящие с мировой классической музыкой. Есть специальный оперный словарь, в котором можно найти все, что создано в опере всеми композиторами во все времена. Жаль, что наши издательства не выпускают справочных изданий подобного рода, необходимых и профессионалам, и любителя».
В своих воспоминаниях мама на этом кончает раздел «Встречи». Думаю, что растерявшись перед количеством этих встреч и поняв, что описать даже самые знаменательные из них попросту невозможно, мама решительно поставила точку.
Я опишу одну из них, произошедшую в 1957 году на даче Хрущева. Там, после разгрома альманаха «Москва» и сборника «Тарусские страницы», Хрущев созвал цвет московской интеллигенции, чтобы задушевно поговорить о проблемах интеллигенции на службе у народа. Эта встреча уже неоднократно описывалась. Наиболее адекватно, мне кажется, у Тендрякова в каком-то из толстых журналов. В прочих же случаях меня, каюсь, даже сомнения брали относительно присутствия того или иного автора на вышеупомянутой встрече.
Итак, в теплый, кажется майский, день интеллигенция «съезжалась на дачу». Тут встает вопрос о том, как же я туда попала. Очень просто. Все были «культурно» приглашены с супругой или супругом. Так как моего папы уже давно не было в живых, маме разрешили прийти со мной. Но «из детей» там была не только я. Наиболее знаменитым из гостей тоже разрешили взять с собой детей. Помню Наташу Хренникову и Витю Чулаки.
Адрес, конечно, держался в глубочайшей тайне, и маршрут был известен только посвященным. Так как у нас с мамой никакой машины и в помине не было, нас захватили с собой Чулаки на директорской машине Большого театра. Она была достаточно велика, чтобы шесть пассажиров и водитель просто потонули в ее просторах.
Мы ехали по Калужскому шоссе довольно долго. Наконец приехали, и я помню нас робко бредущими по дорожкам среди деревьев, вокруг пруда. По этим же дорожкам как бы непринужденно бродили Молотов, Шепилов, Булганин, Маленков, Микоян. Я помню свою личную встречу с Молотовым. Привыкшая к его портретам, изображавшим глубоко интеллигентного достойного джентльмена, я совершенно «не врубилась», как сказали бы сейчас, увидев перед собой невыразительного дяденьку в очках, но с ох каким стальным взором бесцветных глаз («государственным»). Мы поздоровались за руку, и я, при огромных провалах в памяти, и сейчас чувствую себя в любой момент на этой самой, посыпанной песком дорожке пожимающей руку в солнечный теплый день товарищу Молотову, одетому в летнюю рубашку без рукавов и легкие полотняные брюки.
Походив чинным образом с полчаса, все гости и хозяева направились к огромному П-образному столу. Вот все расселись. Во главе стола сидел Хрущев, рядом с ним с одной стороны Микоян, с другой, кажется, Шепилов (или Маленков?) и другие члены правительства, раньше знакомые мне исключительно по портретам, а по бокам стола уселись все приглашенные, за спинами которых в мгновение ока выстроились «официанты» – высокие красавцы, один другого лучше, с переброшенными через руку салфетками. Хрущев, тоже оказавшись в действительности куда более невзрачным, чем на портретах, одетый тоже по-летнему, немедленно встал и начал свою темпераментную речь. В это время он активно проводил кампанию за повышение производства мяса и молока на душу населения, и так получилось, что о чем бы он ни начинал говорить, пусть даже и о литературе, все равно в каждой фразе он сбивался на неизбежные мясо и молоко. Рефреном же его невразумительного и бесконечного по времени «выступления» была одна и та же фраза, которую он произносил, похлопывая по плечу Микояна: «Ну что, Анастас, – говорил он. – Прозевал Шагиньян?» Он именно так произносил: «Шагиньян». Мариэтта Шагинян каждый раз при упоминании своей фамилии вскакивала и совершенно безбоязненно начинала кричать в ответ, оправдывая все свои действия и нападая на Хрущева, которого считала неправым. Это была единственная из гостей, не ощущавшая, по-видимому, никакого страха ни перед кем. Ее тотчас усаживали на место, Хрущев продолжал и как только хлопал Микояна и упоминал Шагинян, она вскакивала, и это был как бы драматический лейтмотив программы. Все остальное, кроме «сцены казни Алигер», было удручающе однообразно.
Вначале Шепилов старался придать почтенному собранию светский характер, поднимал тосты, предлагал произносить тосты гостям. Но принимая все больше водки, пьянея на глазах, Никита Сергеевич вскоре покончил с этими поползновениями, окончательно взял инициативу в свои руки и говорил несколько часов что-то бессмысленное, соединяя, как я уже говорила, все на свете с мясом и молоком. Часа через полтора после начала обеда вдруг полил ливень, все выскочили из-за столов и бросились под деревья, где посвященные стали высказывать сомнения в ходе дальнейшего угощения: дадут или не дадут форель и шашлык из оленины. Но над столом в мгновение ока разверзся брезентовый тент, со стола исчезли признаки вмешательства дождя и угощение потекло своим ходом. И форели, и шашлыка из оленины было более чем достаточно, но тут-то у всех и пропал аппетит, потому что Никиту Сергеевича, так сказать, понесло. Он все больше увлекался, распалялся и вызывал на ковер Симонова, Федина и прочих руководителей Союза писателей, из коих, почти так же часто, как порицал Шагинян, хвалил «беспартийного» Соболева. Весь его запал был направлен против, по-моему, чуть ли не впервые появившегося в официальном толстом журнале смелого романа Дудинцева «Не хлебом единым».