Это было давно, лет сорок назад. Впрочем, что такое сорок лет? Недавно.

Весенним холодным вечером мы бродили с друзьями из Соснориного ЛИТО и случайно забрели в собор.

Ну, конечно, не случайно. Уже и до того ходили кругами возле церкви. Но тут зашли — и так удачно.

— «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют не небесех…»

— «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!»

Вот так штука! Был мёртвый — и воскрес! Вот Он!

Это так меня поразило, что даже заболел живот, и я еле достоял до конца службы. А когда всё кончилось, я вышел в совершенно иной мир и живот перестал болеть.

Но речь не обо мне, а о Владимире Лозина-Лозинском.

Он, конечно, многократно бывал тут, в соборе. Стоял в безлюдном полусумраке перед резным иконостасом, где-то слева от клироса, может быть, на том самом месте, где я потом буду замирать в колыхании пасхальной толпы.

Я сейчас не стану подробно распространяться об этом человеке (про него можно прочитать как раз в тех упомянутых книгах). Суть в том, что он был просто человек. Из образованной семьи, примерно как семья Каннегисеров: отец — преуспевающий врач в хорошем чине, брат — поэт… (кстати, покончил с собой подобно Сергею Каннегисеру или, вернее, тот подобно ему…).

Ровно за двадцать четыре часа до того, как Каннегисер Лёня взял велосипед и поехал в направлении кабинета Урицкого, Владимир Лозина-Лозниский оказался случайным свидетелем ареста своего соседа по дому священника Александра Васильева. Батюшку увели под конвоем люди в чёрном, а на следующий день в другой точке пространства Лёня пальнул в гугнивого Моисея — и попал. После этого в Петрограде начался красный террор. То есть стали ставить к стенке и стрелять людей — не в чём-то виновных, а случайно подвернувшихся под руку. Такая форма революционной истерики. Застрелили и священника Александра. Его вина перед революцией заключалась в том, что он был духовником царя, то есть принимал исповедь и отпускал царские грехи. Впрочем, в сложившейся ситуации вопрос о вине и невиновности не ставился. Тогда тихий Владимир с четверной фамилией решил стать священником — видимо, чтобы и его застрелили.

Ну и конечно, добился своего. После четырёх арестов, трёх лагерных сроков, после семнадцати лет служения по разным храмам, гонимым, как люди, и закрываемым один за другим. Арестовали, увезли, осудили, всадили пулю в затылок и закопали в неизвестном месте, где-то под Новгородом.

А до того он непременно бывал в Никольском соборе, потому что там в лихие годы служил его духовный отец протоиерей Николай Чуков. (Я, правда, не уверен, духовный ли отец и в какой степени духовного родства они состоят, но в какой-то близкой). Этот самый священник Чуков, олонецкий уроженец, перебрался в красный Петроград из красного Петрозаводска чуть ли не в тот самый день, когда расстреляли Александра Васильева. Потом он был настоятелем нашей университетской церкви, перед её закрытием и даже чуточку после, в разгар революционной смуты. Дело в том, что храм в Двенадцати коллегиях прикрыли в 1919 году, но приход существовал, и богослужения совершались на квартирах кое-кого из профессоров. Эти квартирно-катакомбные службы посещал Владимир Лозина-Лозинский. Затем отец Николай перешёл в Никольский собор, а Владимир принял сан и сделался последним настоятелем университетской церкви на дому. А ещё перед принятием сана он учился в Богословском институте у того же отца Николая, который был там ректором. Так что между ними — тесная связь и преемственность.

Отца Владимира в первый раз арестовали, посадили и выпустили весной 1924 года, как раз когда отец Николай начал служить в Никольском соборе. Он туда попал непрямым путём: двумя годами раньше был тоже арестован, осуждён вместе с митрополитом Петроградским Вениамином на смертную казнь. Митрополита расстреляли, а Николаю Чукову расстрел заменили тюрьмой и через год выпустили. И вот, он пришёл в Николо-Богоявленский собор и стал там настоятелем. И надо думать, что отец Владимир, как только освободился из своей темницы, направился именно в этот храм поблагодарить Бога за избавление, потому что его родную университетскую церковь уже прикрыли окончательно. А через год отца Владимира снова арестовали и на сей раз запихали на три года в СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, — а оттуда загнали куда-то под Иркутск и так далее. На брега Невы он больше не вернулся.

А отца Николая арестовали в 1930 году по известному «Делу академиков» (это что-то вроде переиздания «Шахтинского дела» в ленинградском формате). Правда, через месяц выпустили. Потом арестовали в 1935 году, после убийства Кирова, и припаяли пять лет ссылки. В 1937 году арестовали в Саратове, но почему-то выпустили. Там, в ссылке, он овдовел и вскоре принял монашеский постриг с именем Григорий, а потом, после войны, стал митрополитом Ленинградским и поселился как раз в Николо-Богоявленском соборе. Ибо в соборе, на хорах, была оборудована маленькая квартирка для митрополитов, так как жилья в городе им не полагалось.

Да, забыл сказать, что два сына и дочь Николая-Григория Чукова погибли в Ленинграде во время блокады. Съели ли их крысы, или их трупы сожгли в печи на месте нынешнего парка Победы, или бросили в общую траншею на Пискарёвке, как моего деда, — этого я не знаю.

К тому времени останки отца Владимира уже истлели во влажной новгородской земле. А может быть, остались нетленными. Может быть, их ещё обнаружат и станут почитать как святые мощи.

Такая вспомнилась история про ученика и учителя.