Вран «всегда» сидит на бюсте, я «всегда»
пишу в бумаге…
(Соснора — из цирковой семьи: его отец Александр Соснора в молодые годы выступал в цирке акробатом, где-то на юге, в Крыму. И вполне возможно, что на его акробатические номера смотрели сверху, из амфитеатра, два печальных глаза, расположенных над широкими тёмными усами: Александр Грин. Тоже ведь крымский человек).
Но сейчас мы сидим на скамеечке, на Ватрушке, и разговариваем. Вернее, говорит Соснора, а я иногда поддакиваю.
— Ты, Анджей, хороший собеседник: ты молчишь. Самый лучший собеседник — тот, который молчит. Обо мне как-то Кирсанов сказал, что я идеальный собеседник. В Москве были два знаменитых болтуна: Маршак и Семён Кирсанов. Меня Кирсанов как-то зазвал в гости. Я сидел у него пять часов, и он всё говорил, а я только изредка вставлял «ну». Я, наверно, сказал «ну» раз триста. На другой день прихожу к Лиле Брик, и она мне с порога: «Виктор, вы что, сумели переговорить самого Кирсанова?! Он мне с утра звонит и заявляет: Соснора — такой интересный собеседник!»
Я хихикаю и поддакиваю.
— Верный признак шизофрении — когда в шуме начинаешь слышать музыку. Я как-то летел в самолёте. И уже входил в это состояние — уже выпил. И вот начинаю слышать в рокоте моторов симфонию Бетховена. Я послушал симфонию, она закончилась, и я начал слушать другую. Так, пока летел, прокрутил весь репертуар. А когда прилетел, мне совсем уже плохо стало и меня забрали в психушку. Там недолго держали. Надо было мне ставить капельницу. Медсестра — здоровенная, вон, как этот памятник. (Указывает на бронзового Ломоносова.) Стала колоть и попала в нерв. А я жилистый, как со всей силы эту капельницу запустил в стену, вместе с медсестрой… Меня из сумасшедшего дома выгнали.
Я поддакиваю, киваю и вспоминаю соснорино: «…Я сижу в сумасшедшем доме, // И никак не сойти с ума».
— Думают, алкоголиком быть — это удовольствие. Нет. Это тяжёлая работа. Месяц пьёшь, и с тобой происходят разные приключения, и общаешься там… А потом надо как-то из этого выходить. Иначе подохнешь. Творчество и запой — два совершенно разных состояния. Работа над стихом требует полной ясности сознания.
Киваю. Поддакиваю.
— Надо сначала услышать то, что от того, оттуда. (Тычет пальцем вверх, в небо). А потом точно зафиксировать. Просто. Отбросить всё лишнее — как Буонаротти.
Ворон или голубь взлетает с головы Ломоносова и растворяется в темнеющем небе.
— Вот так. Всё делает Бог. А человек только калечит.
В майских сумерках я оглядываю окружающий мир. И правда: всё вокруг — деревья, воздух, река Фонтанка, птицы, люди, камни — сделано Богом и затем в разной степени искалечено человеком.
— Но как же быть? Что делать, чтобы перестать калечить и начать творить настоящее, как Бог?
Я поворачиваюсь, чтобы задать этот вопрос — но мой собеседник становится тонок и прозрачен, как дым, черты его дантеобразного лица, поколебавшись, улетают, исчезают в тёплом воздухе. Его нет. Я один на скамейке.
Виктор Соснора умер, и прах его развеян над Ладожским озером возле Шлиссельбургской крепости.
Вдруг он появляется, такой, каким был сорок лет назад, в джинсах и куртке, и говорит с улыбкой (то, что сказал однажды, когда мы путешествовали по этому городу: он был в запое, а я помогал ему дойти до дома и не упасть):
— Эх, Анджей, нет в тебе человеколюбия.
Обернулся вороном и улетел.