Таковы впечатления восемнадцатилетнего юнца.
А вот что я скажу теперь, по прошествии сорока лет.
Я не встречал (по крайней мере, в близком общении) другого такого человека, который бы всем своим бытием постулировал: Бог есть!
Он не ходит ни в какую церковь, и ни от кого я не слышал таких едких и даже, может быть, хульных высказываний о «святом», как от него.
Он говорит о Боге как о своём знакомом.
Не знаю, что там у него с верой и религией. И не хочу знать. Просто, глядя на него и общаясь с ним, невозможно не ощутить прикосновение иного мира.
Вот, к примеру, факт: Соснора — алкоголик. Это, конечно, само по себе не диво. У меня много знакомых алкоголиков, гораздо больше, чем хотелось бы. Умных и не очень, талантливых и заурядных, добродушных и опасных, холериков и меланхоликов. Некоторые из них ещё живы. И у всех одно общее качество: войдя в то самое состояние, они теряют себя. Соснора — один-единственный из всех — наоборот.
Выпив стакан с таким сосредоточенным вниманием, с каким, наверно, Сократ пил свою отраву, он уходит в запой. И, уйдя, не превращается в трясину, как все остальные, а как-то пластично твердеет. Как будто умирает и оживает одновременно. И пока его тщедушное тело путешествует в здешнем мире по странным траекториям, невидимая душа ведёт страшные борения и кружит в околозвёздных пространствах. Заканчиваются борения и полёт, и он возвращается, измученный, израненный и едва живой, но обогащенный новым таинственным знанием. Как космонавт при нештатном спуске с орбиты.
Как-то однажды, после очередного занятия в Цюрупе, мы всей толпой пошли к некоей стихопишущей девушке. Она обитала в коммуналке где-то в начале Невского. Конечно, взяли выпить. Мы, юнцы и юницы, выпивали вина понемногу. Не помню, пил ли Соснора. Попутно читали стихи. И Соснора стал читать. Это была недавно написанная и совсем не напечатанная «Баллада Эдгара По».
Угрюмый питерский вечер, сумрачная комната в коммуналке, скрипучий паркет, тёмные резные шкафы, лепнина на потолке. Светлые пятна лиц вокруг большого стола. На столе — бутылки и печенье.
Произносимые Соснорой строки бьют током. Его голос глубок, с некоторым специфически соснорианским акцентом, и звучит откуда-то оттуда.
И особенно нездешним током пробивают те главные слова, ради которых всё написано.
За год до этого стихотворения погибла бывшая жена Сосноры Марина Яковлевна. Кажется, покончила с собой. Точно не знаю.
Встретимся ль мы там? И те ли?
Опять я всё путаю. В тот раз читалось, кажется, другое стихотворение, а это тоже читалось, но в ином антураже. Какая разница. Мы проехали Гостиный двор и пересекаем улицу Ломоносова, бывший Чернышов переулок. В конце переулка — площадь возле Фонтанки и круглый сквер на ней, так называемая Ватрушка. А рядом — улица Зодчего Росси, где жил Соснора.
Он там жил в одном доме с балеринами. По этому адресу расквартировано всемирно известное Вагановское училище, ныне Академия балета. В этом огромном строении, внутри, во дворах, темнели какие-то двери, а за ними скрывались лестницы, ведущие в коммунальные квартиры. В одной такой квартире почему-то жил Соснора, хотя, вообще-то, там обитала в основном театральная публика.
Он здесь жил, и мы иногда, после занятия ЛИТО, доходили пешочком до Ватрушки. Каким-нибудь майским тёплым вечером приятно было посидеть с полчасика на скамейке под липами, глядя на памятник-бюст могучего Ломоносова.
Вот, мы сидим на скамейке, как в том же его стихотворении.
Он с глазами, я с глазами. Оба смотрим в оба…
На бюсте Ломоносова топчется, может быть, вран, а может, голубь.