Впрочем, я в детстве был знаком с поросёнком Костей, бычком Борей, попугайчиком Фёдором.
А у моей мамы был любимый кот Урсик. Это имя тоже можно трактовать как человеческое и даже христианское: есть такой святой Урс (что значит медведь), и даже не один.
Так вот, этот мамин Урсик пришёл к ней сам по себе. Как раз в ту квартиру номер три, что в доме шестьдесят по Бассейной, или Некрасова. Мама была девочка лет пятнадцати. Пришёл с чёрного хода. Тогда во всех больших питерских домах имелись парадные лестницы и хозяйственные, так называемые чёрные. И в квартиру можно было попасть не только с парадного, но и с чёрного хода — на кухню. Наша квартира уже давно была коммунальной и на кухне всё время толклись разные домохозяйки. Одна такая домохозяйка (кстати, жена профессора Зильбера, брата известного писателя Вениамина Каверина, который тоже Зильбер) что-то такое варила, или парила, или шинковала на кухне.
Дело под вечер. Тихо. Вдруг — лёгкий, как будто неуверенный стук в дверь, в ту, что на чёрную лестницу. Нина Ивановна (которая жена Зильбера), удивляясь, пошла открывать. Двери в те времена были добротные, толстые и — наследие беспокойных революционных времён — запирались не только на замки, но и на всякие скобяные изделия: задвижки, крюки и так далее. Вот Нина Ивановна отмыкает крюк, отодвигает задвижку, отворяет дверь — а за ней никого. Тёмная пахучая пропасть чёрной лестницы. «Послышалось», — думает жена профессора, замыкает дверь и отправляется шинковать дальше. Только берётся за нож или за что там — за сечку, — опять тихий стук, малость поувереннее. Чертыхаясь, она снова плетётся к двери, отмыкает — и видит: никого. Но не совсем. Внизу, у порога, сидит статный красавец кот в чёрном сюртуке с белой манишкой и глядит на неё снизу вверх большими круглыми глазами.
Пока Нина Ивановна думала, что ей делать, кот встал на четыре лапы, поднял хвост и, вежливо лавируя меж её шлёпанцев, проследовал на кухню. А затем уверенно двинулся в коридор и далее, в сторону нашей комнаты, бывшей столовой. Оттуда по каким-то делам вышла девочка — моя мама. Кот направился прямо к ней. И стал Урсиком.
В общем-то, его происхождение более или менее понятно. Это всё имело место вскоре после войны и блокады и конкретно во время так называемого «Ленинградского дела». В городе вовсю шли аресты: гребли всех, кто работал в партийных или советских органах от районного уровня и выше. (Моя крёстная тоже ждала ареста, но её не тронули: она была беспартийная, единственная такая на руководящей должности, а трогали только партийных.) Как известно, из арестованных почти никто не вернулся домой. А членов семей тоже высылали к чёрту в двадцать четыре часа. Так что по лестницам таких вот солидных домов, как наш, где имели жильё начальники среднего звена, в разгар «Ленинградского дела» бродило много холёных домашних, но уже бесхозных животных.
Наш Урс не разделил судьбу большинства: он постучался в нужную ему квартиру и нашёл искомую хозяйку. Впрочем, кто тут хозяин, кто гость — сказать трудно.
Девочка и кот подружились. Мама рассказывала, что он был её талисманом: она, например, готовилась к экзаменам, и если Урсик сидел у неё на коленях, то она потом шла и сдавала на пятёрку. А если нет — то максимум на четвёрку.
И ещё она рассказывала, что Урс отчасти ревновал её к мальчишкам. Или просто был тактичен. Когда к ней в гости приходили молодые люди, он вставал и уходил из комнаты.
Так они и жили душа в душу, пока кот не умер.
И любопытно, что Урсик покинул свою Верочку как раз перед тем, как к ней в гости впервые пришёл молодой человек, иностранный студент, поляк по имени Анджей. Мой отец.
Как понять учителя
Лет семь-восемь назад я забрёл в университет, в — как его теперь? — СПбГУ. В здание Двенадцати коллегий. Когда-то я там частенько бывал, читал книжки в университетской библиотеке, да и работал тут же рядом. Да. А моя бабушка, моя крёстная, мой дед, который умер в блокаду, да и моя мама — все они учились в университете и тоже наматывали вёрсты и километры по коридору этого старинного здания. Моя мама где-то тут познакомилась с моим отцом — в университетском хоре, в котором они пели, он и она.
В общем — здание с прошлым. Кто только не бывал и не хаживал: от Пушкина до Ленина и от Гоголя до Блока.
Да, так вот, я забрёл в Двенадцать коллегий, в церковь, на крестины своей внучки. Там такая своеобразная церковь, совмещённая с музеем. До революции была церковь Петра и Павла, после революции её закрыли, а потом переделали в музей истории университета. А когда советское время кончилось, то обратно вернули Богу, но и музей оставили. Так что там во время богослужения, если станет скучно, можно разглядывать студенческие мундиры позапрошлого века или читать матрикул студента Александра Блока и выяснять, кем он был — двоечником или наоборот.
Там вот так, боком, стоят витрины со всякими экспонатами, а так, прямо — аналои с иконами. И вот на одном аналое возле алтаря я вижу икону современного письма. Изображён святой — тонколицый, крупноглазый. Написано: «Священномученик Владимир Лозина-Лозинский». Такая длинная надпись, такая необычная фамилия. Потом я узнал, что она на самом деле ещё длиннее: Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский. Но дело, конечно, не в фамилии. Дело в том, что в мою душу почему-то западает этот образ. Я и знать не знаю, кто он: судя по титулу и одежде, репрессированный советской властью священник. Но лик почему-то проникает куда-то в глубины сознания и запечатлевается там. И живёт в глубине, и не даёт покоя, как тот вопрос-камушек о внезапной смерти.
Он мне не даёт покоя уже лет десять, и, чтобы что-то с этим поделать, пришлось писать о нём в книжках и даже немножко в стихах[41]. И только недавно я осмыслил, почему (наверно) его образ обосновался в моём сознании: потому что он похож на моего отца. Вернее, мой отец на него. Не то чтобы сильно, но чем-то похож. Отца я знаю по фотографиям — отпечаткам света на бумаге. А отца Владимира — тоже по отпечатку, только не солнечного света, а божественного, нетварного. Икона святого — это фотография человека в божественном свете.
А вспомнился сей новописанный образ потому, что мы уже повернули с бесконечной Садовой и объезжаем садик Николо-Богоявленского (в обиходе — Никольского) собора.
В Никольском соборе я первый раз в жизни стоял пасхальную службу.
В Спасо-Преображенском узнал, что Бог — здесь, а в Никольском — что Он воскрес.