«И увидел я новое небо и новую землю…»
Небольшая вставка ни к селу ни к городу, под названием:
Ночное путешествие
Два листка из блокнота. Сверху написано мелким бегучим почерком: «Опознавательный знак трамвая номер пять — два красных софита-глаза».
И ниже, стихами:
…Под фонарем и около киоска
я ждал трамвая. Слышались едва
напевы ветра в струнах перекрёстка.
Как будто бы земля давно мертва.
Лишь дождик-серпантин дрожал по коже.
Я ждал трамвая. Сутки. Месяц. Два…
Но вот вдали, в пучине бездорожья
взошёл багрово-красный глаз его,
двумя огнями заиграл, тревожа.
Он подошёл. В кабине никого.
Муть в окнах, где обычно тьма народу.
Чуть накренясь от веса моего,
он проглотил меня, завыл — и ходу.
Я осмотрелся: душ с десяток нас.
Глухая ночь метала вой и воду
и всё считала такт, чтобы погас
мерцающий сквозь дождевую прелесть
его двойной багрово-красный глаз.
Морзист колёс про стрелки и про рельсы
выстукивал свой сонный монолог.
От встречных фонарей стекло пестрелось.
И было так похоже на урок:
класс спит, бубнит учитель… Вдруг дорога,
взвив провода, рванулась вверх и вбок.
Дух захватило — будто встретил Бога.
Или как шар я в воздух поднялся…
Но спутники мои (их так немного)!
Они всё так же лили голоса,
всё так же в такт кивали головами,
всё так же строго высили глаза.
Я крикнул им: «Я послан Им за вами!
Здесь свет дневной от мертвечины жёлт,
а вы не видите, что за словами…» –
Но голос мой был якорно тяжёл,
тянул ко дну, на цепь в гортань подвешен,
как будто воздух из него ушёл.
Внезапно, кровью завершая экшен,
с окна упала капля и за ней –
другая, третья. Ветер вился, бешен,
играя олеандрами теней,
и фонари во тьму голосовали.
Я глянул — бездна! Кружимся мы в ней.
Но те, в вагоне, пьющие глазами,
всё так же твёрдо высили глаза,
всё так же выдыхали голосами.
Другая жизнь, как по пескам гюрза,
в сосуд втекла. Твердь выросла из пены.
Но те, не шевелясь, смотрели — за.
И понял я, что это — манекены.
Наш заблудившийся трамвай взлетает, неожиданно и плавно оторвавшись от рельс. Через Неву, через Нил и, наверно, Сену. Сквозь низкие облака неясно видно, что за река там внизу.
Там внизу что-то необъяснимое и новое.
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет»[44].
(Вот интересно: моря-то почему нет?
Земля и небо — понятно, а море куда делось?)
И вот что мы видим прямо перед собою.
Комната, или камера, или, лучше сказать, помещение — очень похожее на то, что в доме Лазаря, только, пожалуй, чуточку попросторнее. Слабые-слабые огоньки в очаге. Неуверенная, мерцающая полутьма. В помещении — десять человеческих фигур. Они замотаны в какие-то серые пелены (в таком освещении все одежды серы). Даже и непонятно, живые ли это люди или манекены. Они неподвижны: сидят и полулежат перед очагом и на лежанках вдоль стен.
Тихо.
В неподвижности и тишине рождается простенькая мелодия в ритме колыбельной.
На столе вино и снедь.
Мы не думаем про смерть.
Нет ни смерти, ничего.
Лента, надпись на чело:
«Я не здесь, и не ищите.
Раны уксусом лечите.
Не увидите Меня
до утра Восьмого дня».
Один манекен оживает, разматывает свой серый кокон. Молодое лицо, глубокие тени под глазами. Мы видели его гостем в доме Лазаря: Иоанн.
Иоанн. Скоро рассветёт.
Разматывается, оживает вторая фигура. Плотный бородатый человек лет тридцати — Симон. Потом ещё — Андрей. И так далее.
Симон. Что он кричал на кресте?
Иоанн. По-моему: «Отец, почему ты меня оставил?»
Симон. Оставил.