Может быть, думаю я, есть в научной логике и философской медитации нечто такое, что позволяет остановить привычную инерцию. Или, если угодно, бессовестно пренебречь своими ежедневными обязанностями и высвободить время и голову для каких-то иных целей (если они, конечно, есть, иначе «ресурс личной свободы» истощается и растворяется в окружающем пространстве). Кстати, не обязательно научных: «ресурс высвобождения» отнюдь не детерминирован по характеру своего возможного использования.
При этом я, конечно, понимаю, что такое ощущение «чистой» науки, высвобождающей воображение и задающей свой угол зрения на ежедневную рутину, является в историческом смысле вполне ностальгическим. Это инерция классической идеи Гумбольдта, для которого наука – не только приоритетное пространство применения мышления и разума, но и идеальный образец человеческих взаимоотношений, модель желательного устройства жизни в принципе.
Это идеал, причем позапрошлого века. Что делать с нашим настоящим и в чем состоит следующий шаг – это вопрос открытый. Что значит «заниматься наукой» в современном организационном смысле?
Начать с того, что Шанинка – негосударственный университет и, следовательно, у нее практически нет доступа к государственному заданию по научным исследованиям и разработкам (к НИРам и НИОКРам). Формально, конечно, мы можем участвовать в конкурсных процедурах и постоянно возобновляем эти попытки. Но, и это стало очевидным фактом за последние пару десятилетий, объективная статистика против нас. Для того чтобы быть успешным на этом административном рынке – а государственное финансирование науки составляет более 90 % по стране, иных источников практически не осталось – необходимо соответствовать нескольким базовым условиям.
Во-первых, это масштаб. Списочный состав научных работников должен быть достаточно длинным и разнообразным, чтобы формально соответствовать требованиям конкурсных процедур. Именно формально, поскольку общий потенциал экспертизы и ее актуальная конфигурация для конкретного исследовательского проекта – это далеко не всегда совпадающие и даже пересекающиеся множества. Во-вторых, существенно важный фактор – это принадлежность к тем или иным административным иерархиям, вне зависимости от правового статуса. Сакраментальный вопрос «чьих будете?» в условиях корпоративной социальности современной России возвращает нас к сословным реалиям XIX века (но уже без ностальгического чувства). В-третьих, это готовность заниматься не столько наукой в том самом классическом ее значении, сколько ее прикладными аспектами. Это в конечном счете не столь критично, как думают некоторые мои коллеги, но не в тех случаях, когда прикладной характер начинает трактоваться в терминах заинтересованности в конкретных результатах («вот такие социологические результаты нам нужны, а вот другие не подходят»).
Оставляя за скобками последнее требование (оно уж совсем про другое), отметим просто, что и предыдущие представляют для Школы немалую проблему. Небольшие размеры (я бы сказал, нарочитая камерность), принципиальная автономия и административная самостоятельность были заложены в качестве базовых принципов Теодором и поддерживались последующими поколениями преподавателей и деканов. (Сейчас, кстати, речь идет уже о третьем поколении – учениках учеников, то есть можно говорить о сложившейся традиции.) Эти принципы дают Школе ряд неоспоримых преимуществ – и с точки зрения качества среды, и с точки зрения ее публичного образа, но в контексте «административной конкуренции» оттеняют ее слабые стороны. Это, можно сказать, вопрос стратегии, если понимать ее не только как набор позитивных решений, но и как систему отказов.
Как бы то ни было, возможности Школы на административном рынке научного госзаказа сравнительно невелики. И к этому можно добавить еще два соображения. Несмотря на название «Московская высшая школа социально-экономических наук», экспертиза Шанинки – гуманитарная и социальная, экономической пока так и не возникло. (Существует программа по поведенческой экономике, но и она носит больше психологический, нежели экономический характер.) Нет пока научно-образовательных программ по растущим дисциплинарным рынкам – таким, как IT и компьютерные технологии, биотехнологии и устойчивое развитие (ESG). В планах все это значится, но на среднесрочную перспективу, и должно пройти некоторое время до устойчивого позиционирования себя в этом поле. А социальные и тем более гуманитарные науки занимают крайне незначительную долю государственного финансирования, и там особенно сказываются вышеназванные особенности административного рынка.
Второе внутреннее обстоятельство связано с «генетическим кодом» Школы – с самого своего возникновения она мыслила себя, прежде всего, как образовательный хаб, «соединяющий лучшие качества российской и зарубежных образовательных систем» (как говорил в своих многочисленных выступлениях Теодор). Этим она с самого начала отличалась, скажем, от дружественного нам Европейского университета в Санкт-Петербурге, который возникал и рос как набор научных центров и лишь на более поздних этапах начал запускать образовательные направления.
А потому, когда в начале 2000-х принималось решение о направлениях расходования имевшихся тогда грантов – развилка состояла в выборе между оперативными расходами и наполнением эндаумента, – акцент был сделан на первом, на поддержании текущей сметы (в отличие, кстати, от других родственных нам по происхождению небольших университетов в России). Не берусь судить о конкретной ситуации в момент принятия решения, но из позиции сегодняшнего дня считаю, что была сделана стратегическая ошибка. В том смысле, что хотя бы относительно серьезный эндаумент позволяет выйти за рамки административного рынка и запускать два-три исследовательских проекта в год, опираясь на выигрышные точки своей собственной экспертизы. Сейчас, кстати сказать, эндаумент есть, но очень небольшой и недостаточный для заявленных целей – время оказалось упущено, а легитимные источники пополнения очень немногочисленны[128].
Тем не менее даже в этих условиях бюджет науки в Школе относительно общего объема составляет порядка 15–20 % в год. А формальные показатели, то есть количество публикаций на одного сотрудника, индекс цитирования и пр. (к чему я отношусь с изрядным скепсисом, но для поверхностной оценки и этого достаточно), совершенно очевидно превышают и среднероссийский, и среднемосковский уровень, хотя и уступают научным центрам-лидерам. При этом если брать последние пять-семь лет, то наблюдается устойчивая тенденция к росту.
Я не склонен утверждать, что мы нашли свой особый путь – решение хотя бы части вышеперечисленных вопросов в их стандартной постановке было бы оптимальным вариантом. Но, возможно, какие-то элементы нашего шанинского опыта смогут добавить что-то новое в общую и в целом рутинную технологию поддержки интеллектуальной активности.
Школа – это действительно хаб, в том смысле, что многие наши профессора и преподаватели соприсутствуют во многих других образовательных и исследовательских точках. Шанинка – узел сети, в котором представлены участники групп: от научных центров других университетов до институтов академий наук, от проектных дизайнерских бюро до международных научных ассоциаций. Это не только разнообразие сетей, но даже, пожалуй, и интеллектуальных культур. Собственно, в этом нет ничего отличного от того, что происходит во многих других университетах или исследовательских центрах. Суть дела в отношении – то, что в иных случаях рассматривается как неизбежное зло, с которым приходится мириться, мы стараемся понимать как ресурс. Конечно, как администратор я понимаю, что «наличие трудовой книжки в отделе кадров» является гарантией от неприятностей в процессе проверок, получения лицензий, аккредитаций и пр. Как администратор, что уж тут скрывать, время от времени поднимаю тихий скандал, предлагая тому или иному коллеге «самоопределиться». Но оба мы при этом, конечно, понимаем, что речь идет не о «самоопределении, а об «административном отчаянии».
Дело не только в том, что многослойный опыт наших коллег позволяет существенно расширить поле коллективной экспертизы, что само по себе немаловажно (так, например, тематика наших ежегодных конференций совершенно не сводится к повестке образовательных программ – считается даже неприличным уравнивать в правах «знание готовое» и «знание творимое»). И также не в том прагматическом обстоятельстве, что наши коллеги, участвуя во «внешних» проектах, предъявляют себя как сотрудники Шанинки (что, конечно, добавляет Школе некоторый вес в количественных индексах).
Суть в том, что Школа, с моей точки зрения, обладает редкой в современной ситуации способностью работать с различными экспертными сетями и собирать группы экспертов под широкий круг интеллектуальных проблем. Это, конечно, не отменяет все институциональные ограничения и слабости, о которых было сказано выше, но позволяет, по крайней мере, надеяться, что известная интеллектуальная избыточность рано или поздно скорректирует существующий организационный дефицит. Как это, в частности, случилось с последней версией колледжа Liberal Arts, где были предложены к запуску специализации, во-первых, междисциплинарные, а во-вторых, находящиеся за пределами традиционных гуманитарных направлений Шанинки (например, музыка в кино, журналистский медиатекст и иная «учебная экзотика»). К моему немалому удивлению, исключительно быстро (один год – это почти невероятный срок для запуска программы) появились и коллектив, и организационная форма, и, что особенно важно, замечательные студенты-первокурсники.
Ресурс собственной когнитивной сети, выходящей за административные границы конкретной институции, позволяет если не апеллировать к образцам классического Университета, то, по крайней мере, искать исторические аналогии. В конечном счете возможность путешествовать по различным экспертным клубам обладает не меньшей рефлексивной отдачей, чем «чистая наука» времен Берлинского проекта первой половины XIX века.
В конце 1960-х годов координатор проекта и будущий первый ректор нового Билефельдского университета Гельмут Шельски выступил с программной лекцией, в которой изложил свои взгляды на университет. В этой лекции он недвусмысленно связал свой замысел с попыткой ре-формы современных ему Университетов, а в качестве исторического и идейного предшественника назвал, что, впрочем, не удивительно, гумбольдтовские реформы.
Как известно, сам Гумбольдт как раз пытался уйти от современных ему университетов, создавая принципиально новую для своего времени интеллектуальную институцию. Но одно дело изначальные намерения инициаторов процесса и совсем другое – исторический смысл и историческая оценка результатов их деятельности. В исторической ретроспективе Гумбольдтовская реформа стала именно ре-формой Университета. И при этом, как мы знаем, оказала громадное по своим масштабам воздействие как на последующую эволюцию университетов, так и на социально-культурную и политическую конструкцию будущей объединенной Германии.
Среди прочих тезисов, сформулированных Шельски в его анализе Берлинского проекта, ключевое место занимает его понимание роли науки в обновляющемся Университете.
С точки зрения сегодняшнего дня важны, прежде всего, связи науки с современной индустрией, НИР и НИОКР, приносящими коммерческую выгоду за счет конвертации знания в интеллектуальное и технологическое преимущество. По мнению Шельски, Гумбольдт делал акцент совсем на другом[129]. Наука, в понимании тогдашних реформаторов, есть идеальное пространство (отвлечение) для переориентации фокуса внимания от актуальной и злободневной реальности (социальности) к иному слою размышлений и «медитаций», имеющему надсоциальный (идеальный) характер. Воспитание ума и «окультуривание» в данном случае явно доминирует над возможными исследовательскими результатами – особенно теми, которых ожидает современная нам исследовательская корпорация. Научный результат, конечно, важен, но ровно в той мере, в какой усилия по его достижению способствуют духовной, интеллектуальной и даже, как бы сейчас сформулировали, социально-антропологической трансформации образующегося[130].
Такое положение вещей вполне объяснимо и даже закономерно для своего времени. Сфера науки для Гумбольдта и его круга представляла собой нечто совсем иное, нежели то, что понимается под ней сегодня. В отличие от утилитарной идеологии Просвещения, группа «немецких романтиков» рассматривает науку как некое идеальное пространство, принципиально непрагматичное и в этом смысле вне– или даже анти-социальное. Точнее можно сказать, что оно прагматично, но по-другому – как место воспитания ума и критического взгляда на социальное.