Черчилль не только восхваляет верность царя и таланты отдельных полководцев, но и рассказывает о стойкости, героизме и храбрости простых русских «офицеров и солдат, оставшихся незамеченными историей». На страницах «Восточного фронта» множество восторженных реплик на этот счет, например: «одного только крика
«Восточный фронт» стал последним в серии, завершив пятитомный труд. Обычно «Мировому кризису» уделяют мало места в жизнеописании британского политика. И это упущение является существенным, поскольку даже без краткого рассмотрения этой пенталогии нельзя в должной мере понять ни мировоззрение Черчилля, ни истоки его будущих решений в годы Второй мировой войны. Что выделяет «Мировой кризис» среди прочих работ автора, написанных на тот момент? Если оставить в стороне объем – 824 тыс. слов, на написание которых у автора ушло больше 12 лет, то первое, на что обращаешь внимание, – это уникальность темы: в пяти томах описываются события, которые до этого не имели аналогов в истории человечества. «Мировой кризис» посвящен «чудовищной войне, ставки в которой превосходили всякие человеческие представления», «буре, погубившей наше поколение», «драматическому конфликту, привлекшему внимание всего мира и уничтожившему процветающую жизнь в большей его части», «зверствам, которые превосходили все возможности человеческого возмездия», «самому ужасному бедствию, которое обрушилось на род людской со времени падения Римской империи под натиском варваров».
В массовом сознании сложился устойчивым образ Черчилля-милитариста, сторонника решения внешнеполитических проблем силовыми методами, наслаждающегося войной, кризисом и грохотом канонад. Острые и решающие моменты истории, и в самом деле, действовали на него мотивирующим образом, но в отличие от большинства своих критиков он не понаслышке знал, что представляет собой настоящая война, и его от нее воротило. Еще в феврале 1918 года, посещая места недавних сражений, он писал супруге, что на этих полях «смерть превратилась в обыденность, совершенно естественное событие, которое может случиться с каждым в любой момент». В своем произведении он приводит другие личные воспоминания, например – от медицинского сортировочного пункта, организованного в женском монастыре в Мервиле. Его поразил вид тысячи людей, страдающих от «жутких увечий и ожогов, разорванных, исколотых, задыхающихся и умирающих». Непрерывная вереница автомобилей, въезжающих в госпиталь, привозила раненых. Из задней двери следовал «столь же непрерывный поток трупов, так что похоронной команде было не до отдыха». В одних комнатах лежали «безнадежные раненые», которых «не было смысла везти дальше, как и не было уже смысла оперировать в первую очередь». В других помещениях содержались ходячие – «их ждали чай, сигареты и еще одна долгая поездка» на фронт. У операционной была очередь. Проходя мимо нее, Черчилль увидел «жуткую картину трепанации черепа». «Все было залито кровью и завалено кровавыми бинтами», – вспоминает он. Но, пожалуй, самыми страшными были последние слова, описывающие этот эпизод: «За четырехугольником стен раскатистый гром канонады возвещал, что машина смерти и уничтожения все так же работает на полную мощь»{179}.
В своем произведении Черчилль попытался осознать и понять, чем стала Первая мировая война для человечества, чем отличалась она от предыдущих конфликтов, в которых также участвовали целые народы, но потрясение от которых носило менее сокрушительный характер. Одну из глав первого тома он начал с цитаты из сборника стихов Альфреда Эдуарда Хаусмана (1859–1936) «Шропширский парень»:
Свой знаменитый сборник стихов Хаусман опубликовал в 1896 году. Задолго до Первой мировой войны боевые действия олицетворяли смерть – безобразную, бесстрастную и несправедливую. Новая война добавила мрачного колорита, изменив восприятие современников. Если раньше на полях сражений силами мерились военные, то теперь в боях участвовало все мужское население – «восемнадцатилетние парни, зрелые мужчины, последний оставшийся в живых брат, единственный сын матери (а она вдова), отец, единственный кормилец семьи, слабые, истощенные болезнью, трижды раненные». Если раньше огромную роль играли стратегия и тактика, то теперь «значение обретали места, и уже не психология, а география правила на полях сражений». Если раньше исход войны решался в эпизодах, то теперь «тенденции стали важнее эпизодов». Если раньше героизм, лишения и жертвы могли изменить ход событий, то теперь они не гарантировали ничего, и, описывая жуткие условия, в которых приходилось вести войну подводникам, Черчилль замечает: «Невыносимо горькой становится мысль о том, что их самоотверженность и доблесть так и не увенчались победой». Если раньше сильнейшего ждал успех, то теперь «воинов, пожертвовавших собой ради общего дела, не ждала награда», да и победу «пришлось добывать столь дорогой ценой, что стерлась грань между триумфом и поражением». Если раньше один из противников был определенно сильнее, умнее или лучше подготовленным, то теперь бой велся между равными: «ни у одной из сторон не было в распоряжении достаточных для перевеса сил», в результате чего наблюдалась эскалация жестокости и «слепое пламя войны, оставляя оковы нерушимыми, на протяжении нескольких лет поглощало плоть порабощенных наций». Если раньше за время сражения гибли сотни солдат, то теперь одним мановением руки лейтенант субмарины «обрывал жизни тысячи четырехсот человек». «На протяжении всей истории человечества о потерях такого масштаба даже не помышляли, и никогда еще они не происходили с такой скоростью», – констатировал Черчилль.
Указав на метаморфозы, произошедшие в войне и мире, сам Черчилль предстал трагической фигурой. Он не только понимал те ужасы, которые несла война, но и сам участвовал в их приложении и развитии. Вспоминая о своей работе в Министерстве вооружений, он называет себя и своих сотрудников «пчелами ада», которые наполняли свои ульи «чистой квинтэссенцией убийств». «Мы не отказывали себе ни в чем», – признается он в отношении выбора средств истребления противника. Результатом эскалации жестокости стала трансформация ценностей. Уже вскоре после начала войны он заметил одному из своих коллег, что «эта война потрясает самые основы и меняет границы нашей цивилизации». В своей книге он продолжил развивать эту мысль, убеждая читателей, что за четыре года войны «человечеству были нанесены такие раны, залечить которые не удастся и через столетие». И ради чего все это было? «Когда через четыре года чиновники в военной форме, самодовольно руководившие из своих безопасно далеких кабинетов всем этим ужасом, предъявили победу своим обессиленным народам, она оказалась лишь менее разрушительной для победителей, чем для побежденных», – писал Черчилль{180}.
Не только тема, но и автор «Мирового кризиса» привлекает внимание своей уникальностью. В отличие от большинства современников он исполнял разные роли – военного на передовой и государственного деятеля на капитанском мостике. Черчилль не только воочию из окопа наблюдал за тем, во что превратилась война, но и отвечал за организацию и планирование боевых действий, возглавляя Адмиралтейство и Министерство вооружений. Подобный ролевой дуализм позволил ему не только в мундире военного оценить и испытать на себе кровожадные условия, но и прочувствовать их с позиции политического руководства, осознать, чем является современная война, какие ограничения она накладывает, какие требования она предъявляет своим участникам. Черчилль сделает три вывода, которые изменят его мировоззрение и повлияют на принимаемые им решения в годы Второй мировой войны. Без этих умозаключений нельзя понять Черчилля премьер-министра.
Во-первых, Первая мировая стала первой научной войной. В принципе, в каждом военном противостоянии на протяжении многих веков использовались последние достижения научно-технического прогресса. Но еще никогда раньше эта особенность не принимала таких масштабов и не оказывала такого влияния на ужасающие потери боевых операций. «Это была война доселе неизвестная человечеству, – констатировал Черчилль. – Война – одновременно более безжалостная и более сложная, чем когда-либо можно понять. Все известные достижения науки, каждое использование открытий в области механики, оптики, акустики, которые только могли принять участие, все было пущено в бой. Это была война графиков и вычислений, угломерных кругов и переключателей, экспертов, которые тоже стали героями, напряженных, терпеливых размышлений, прерываемыми взрывами и смертями». Неудивительно, что спустя четверть века, характеризуя другой военный конфликт, британский политик назовет Вторую мировую – «войной ученых», занимаясь активным поиском различных инноваций и поощряя научные кадры на их непростом поприще{181}.
Во-вторых, управление войной стало носить дистанционный характер, что привело к работе с удаленной, нередко устаревшей, как правило, неполной и порой недостоверной информацией. В то время как Наполеон, как указывает Черчилль, «аналогично великим командирам до него, сам скакал по полю боя среди своих войск в пылу сражения и опасности», современный военачальник руководит из удаленного от места событий штаба, «оценивая то, что оценке не поддается, рассматривая пропорции, которые нельзя выразить цифрами, воплощая замысловатые штабные задачи, ведя сложные военные беседы под ворчание далеких пушек». И это он касается деятельности военачальников, а что говорить о государственных деятелях, обладающих гораздо большей властью, возможностями и ответственностью? Черчилль описывает собственный опыт, когда ему в бытность руководства ВМФ приходилось, «восседая в тихих комнатах Адмиралтейства», наблюдать за великими морскими сражениями. Там, в кипящих от вражды водах мирового океана, – «царил дух действия и ярость боя», здесь же – только тикали часы и «молчаливые люди входили быстрыми шагами, клали листки с карандашными пометками перед другими людьми, которые так же молча чертили линии, делали вычисления и роняли вполголоса краткие замечания». Как ответственный министр он получал телеграммы с места событий, которые «рисовали меняющиеся картины, полные нечеткого смысла, и заставляли воображение вспыхивать краткими искрами страха и надежд». Неутешительный вывод автора состоит в том, что оторванные от непосредственных действий, отягощенные различными предрассудками, ограниченные когнитивными и вычислительными способностями, полководцы и политики принимают решения, которые не всегда оказываются правильными, только цена их ошибки оплачивается жизнями невинных солдат и офицеров. «Цвет нации, ее мужское население, ее предприимчивость, ее мозги – все раздавалось бесчестно, – сетует он. – Но ни разу не нашлось времени, чтобы обучить и организовать эти элементы, прежде чем расходовать их».
О таких вещах не принято писать в пропитанных пафосом патриотической гордости мемуарах, но Черчилль не стал замалчивать этот вопрос. Он упоминает о диссонансе в управлении и ведении современной войны (только ли войны?). Пока одни «сидят в тихих, просторных комнатах с окнами, открытыми навстречу солнцу, из которых не слышно ничего, кроме звуков лета и хозяйственных работ, и не видно ничего, кроме пышных газонов», другие – «миллионы солдат, любые десять тысяч из которых могли бы уничтожить древние армии», в это же самое время «вовлечены в бесконечную битву по всему фронту от Альп до океана, и так продолжается не час, не два и не три». Не исключено, что на его решимость осветить подобные закономерности повлиял его личный опыт войны во Фландрии. Во втором томе он вспоминает, как в вечерних ноябрьских сумерках, когда он впервые вел батальон гренадеров по мокрым полям к траншеям под разрывы снарядов и свист пуль, ему «стало совершенно ясно, что простые солдаты и офицеры, делая одно общее дело, смогут своей доблестью исправить все ошибки и нелепости штабов, кабинетов, адмиралов, генералов, политиков». Только цена этих ошибок несоизмеримо высока, а ответственность за их свершение и исправление разнесена{182}.
Третий вывод, который частично вытекает из предыдущего, состоит в том, что война стала неуправляема. «Начав изучать причины Великой войны, сталкиваешься с тем, что политики весьма несовершенно контролируют судьбы мира», – утверждал Черчилль. Даже самые талантливые отличаются «ограниченностью мышления», в то время как «масштабные проблемы», с которыми им приходится иметь дело, «выходят за рамки их понимания», эти проблемы «обширны и насыщены деталями», а также «постоянно меняют свои свойства». Какой бы тщательной ни была подготовка, какими бы детальными ни были разработанные планы, какими бы точными ни были проведенные расчеты, после того как набат войны пробьет, управлять войной станет практически невозможно. Вместо прогнозируемых явлений придется иметь дело с «последовательностью непредвиденных и неуправляемых событий». Полководцев ожидают хаос и растерянность, сюрпризы и волнения, разочарования и ограничения. В качестве эпиграфа к одной из глав Черчилль выбрал цитату из предвоенного романа американской писательницы Мэри Джонстон (1870–1939) «Прекратить огонь», в которой красноречиво показано, как за «колесницей Войны… приходит Неизбежность с плотно сжатыми губами, Фатализм с расплывчатым взором… и Инстинкт, который восклицает: “Не вглядывайся слишком пристально, иначе лишишься рассудка”»[19]. Первая мировая война – эта «кровавая неразбериха», в которой «все непостижимо», – стала, по мнению Черчилля, потому из ряда вон выходящим катаклизмом, что в отличие от других кровопролитий прошлого она «не имела повелителя». «Ни один человек не мог соответствовать ее огромным и новым проблемам; никакая человеческая власть не могла управлять ее ураганами; ни один взгляд не мог проникнуть за облака пыли от ее смерчей». Великая война с ее масштабами событий, «выходящих за пределы человеческих способностей», «измотала и отвергла лидеров во всех сферах с такой же расточительностью, с какой она растранжирила жизни рядовых солдат»{183}.
Человечеству пришлось заплатить страшную цену за ошибки лета 1914 года. Старый мир, который, по словам Черчилля, «на краю катастрофы был чрезвычайно прекрасен», все эти «страны и империи с коронованными государями и правителями, величественно возвышавшимися в окружении сокровищ, которые были накоплены за долгие годы мирного существования», все это великолепие рухнуло и исчезло навсегда. Но человек, считал Черчилль, выстоял. «Нервная система современного человека оказалась способной выдерживать физические и моральные потрясения XX столетия, перед которыми более простые натуры первобытных времен пали бы духом, – отмечает он. – Без содроганий он снова и снова шел под ужасный артиллерийский обстрел, снова и снова – из госпиталя на фронт, снова и снова – к алчущим человеческие жизни субмаринам. Как личность он сохранил среди этих адских мук величие здравого и сострадательного разума».
Но в действительности не все было столь оптимистично. Война оказалась катализатором настолько мощных изменений, что их нельзя было скрыть под бравурными фразами книжной риторики. Первая мировая подвела черту под многовековым господством выдающихся людей, определявших основные достижения, направления и судьбу человечества. Отныне на авансцене истории появился новый персонаж, взявший бразды правления в свои руки. Имя этого персонажа – масса. «А поскольку масса по определению не может и не способна управлять собой, а тем более обществом, речь идет о кризисе европейских народов, самом серьезном из возможных, который именуется восстанием масс», – охарактеризует в 1929 году произошедшую метаморфозу Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955). Почему испанский философ называет восстание масс кризисом? Да потому что посредством всеобщего уравнивания – «богатств, культуры, полов» – массы превратили интеллектуальную жизнь в «эпоху увлечений и течений», когда «мало кто противится поверхностным завихрениям, лихорадящим искусство, мысль, политику, общество». Черчиллю еще только предстоит осмыслить новые реалии. Хотя разработку названной темы он начал именно в «Мировом кризисе», указывая, что «символом нашего века является исполнение политики Бробдингнега[20] лилипутами»{184}.
Другие вопросы, которые волновали Черчилля, сводились к тому, принесла ли Первая мировая война конец страданиям, или она явилась «всего лишь одной главой в жестокой и немилосердной истории»? «Будет ли новое поколение в свой черед принесено в жертву, чтобы свести счеты» между разными народами? «Придется ли нашим детям истекать кровью и задыхаться снова в опустошенных землях?» Удалось ли триумфаторам добиться поставленных целей? Стала ли жизнь более безопасной? Черчилль считал, что нет! «Победители не получили гарантий безопасности в будущем», – указывал он, и теперь знаменитая фраза Руперта Брука, что «после великого слова “Мир” наступит тишина», по мнению Черчилля, «утратила значение, а за конвульсиями битв пришла бессильная смута неблагоприятных последствий». «Страдания и истощение обуздали боевые порывы, проигравшие были повержены, пушки замолчали, но ненависть не обрела успокоения, а спор не нашел разрешения, – констатировал автор «Мирового кризиса». – Самая полная из побед, когда-либо завоеванных оружием, не смогла разрешить европейскую проблему и устранить причины, которые породили войну».
И двадцати лет не успеет пройти после окончания войны, как Черчилль обнаружит, что его прогнозы оказались верны. Он будет с ужасом наблюдать за тем, как человечество скатывается к новой тотальной войне, лишний раз убеждаясь, насколько огромная ответственность возложена на «власть имущих, которым предстоит держать ответ перед историей» и которые не должны упускать ни единого шанса сохранить мир. Поскольку, как заметил тот же Черчилль на страницах своего сочинения: «Отсроченная война может оказаться предотвращенной войной»{185}.
Глава третья. Отвергнутый политик и популярный писатель. 1929–1939
Против течения
Покинув в июне 1929 года Казначейство, Черчилль оказался в относительно новой для себя обстановке. Если не считать двух периодов восстановления и поиска своего места в 1915–1917 и 1922–1924 годах, то на протяжении четверти века британский политик находился на капитанском мостике, занимая ответственные посты и решая важнейшие вопросы государственного управления. Теперь он пребывал не у дел. Черчилль, конечно, надеялся в скором времени вернуться на политический олимп, но пока этого не произошло, ему необходимо было найти пашню, возделывание которой смогло бы занять его и стать надежным источником дохода на период безвластия. В ноябре ему должно было исполниться 55 – не самый лучший возраст для освоения нового. Поэтому он решил по максимуму использовать имеющиеся у него преимущества – способность излагать мысли в письменной форме и публичный капитал: избрание 27 июня на почетную церемониальную должность канцлера Бристольского университета было лишним подтверждением известности британского политика.
У Черчилля уже были налажены многолетние и плодотворные отношения с британскими изданиями. Теперь он решил расширить рабочие связи, наладив взаимодействие с американским газетным магнатом Уильямом Рандольфом Херстом (1863–1951). В основном для этого, а также для получения удовольствия от путешествия и бесед с известными людьми экс-министр отправился в августе в трехмесячный вояж по Северной Америке, посетив Квебек, Оттаву, Торонто, Ниагарский водопад, Виннипег, Реджайну, Эдмонтон, Калгари, Ванкувер и дальше Сиэтл. По Канаде Черчилль и сопровождавшие его сын Рандольф, брат и племянник Джон передвигались в персональном железнодорожном вагоне
Херст познакомит своего гостя с Чарльзом (Чарли) Спенсером Чаплином (1889–1977). «Мы стали с ним большими друзьями, – заявил наш герой Клементине. – Ты не сможешь его не полюбить. Мальчики им восхищены. Он удивительный комический актер – симпатизирует большевикам в политике, зато восхитительный собеседник». Вряд ли их отношения действительно можно охарактеризовать как «большую дружбу». Какое-то время они поддерживали отношения, и Чаплин даже два раза приезжал в Чартвелл, оставив об этом ироничные воспоминания. Восхищенный тем, как актер изображал Наполеона, политик предложил ему сыграть молодого Бонапарта – при условии, что он, Черчилль, лично напишет сценарий для фильма. По его мнению, это могло стать «самым запоминающимся событием кинематографа». «Чаплин бредит тем, чтобы играть трагические роли так же, как он играет комические, – считал политик. – И те, кто смеется над этими желаниями, не понимают истинного значения гения Чаплина». Проект не состоится и мир не увидит творческого тандема двух Спенсеров. Зато Черчилль напишет о великом комике эссе «Язык, понятный каждому», в котором выскажет важный для себя тезис, что за трудным детством могут стоять выдающиеся достижения. «Бедность еще не пожизненный приговор, – напишет он. – Это вызов. Для некоторых даже больше – это возможность». Для обоснования своей мысли он также упомянет биографии Марка Твена и Чарльза Диккенса (1812–1870). «Он был так же беден, – напишет Черчилль об авторе «Посмертных записок Пиквикского клуба». – Он также многого лишился в детстве. Но алхимия гения преобразовала горечь и страдания в золото великой литературы». Относительно актерских дарований Черчилль считал «главным достижением» Чаплина «возобновление в наши дни одного из величайших искусств древнего мира» – пантомимы{187}.