Переход через пустыню
Черчилль был одним из первых британских политиков, кто понял опасность зарождения в Германии нацизма и прихода Гитлера к власти. Еще в октябре 1930 года в беседе с внуком «железного канцлера» дипломатом князем Отто фон Бисмарком (1897–1975) он отметил, что Гитлер и его сторонники «используют первую же возможность» для восстановления вооруженных сил в нарушение Версальского договора. Свои выводы Черчилль строил на основе внимательного изучения автобиографического манифеста фюрера «Моя борьба», отдельных документов НСДАП и речей ее лидеров, а также бесед с непосредственными жертвами нового режима. К последним, например, относился Альберт Эйнштейн (1879–1955), который встретился с британским политиком перед своей эмиграцией в США и сообщил о наличии у него надежных сведений об активном развитии немецких ВВС. Своей супруге великий физик скажет, что считает Черчилля «исключительно мудрым человеком»{235}.
В то время, пока Гитлер стремительными шагами шел к абсолютной власти: через успех на выборах в Рейхстаг в 1932-м, назначение канцлером в 1933-м и провозглашение единоличным главой государства в 1934-м, в Великобритании стала набирать силу политика разоружения, которая считалась самым эффективным средством предотвращения войны. Черчилль выступил против выбранного курса. В речи в парламенте в ноябре 1932 года он обратил внимание депутатов, что «ежегодный набор призывников в Германии уже почти в два раза превышает аналогичный показатель во Франции». И это на фоне непрекращающихся просьб Германии о том, чтобы им «разрешили перевооружиться»! Он призывал «перестать обманывать себя». «Германией движет вовсе не жажда справедливости, – объяснял Черчилль. – В глазах бесчисленных банд коренастых тевтонских молодчиков, бодро марширующих по городам и селам Германии, читается решимость бороться и страдать за отчизну, а для этого немцам необходимо оружие, и как только они его получат, Германия сразу заявит о своих притязаниях на утраченные территории и колонии». Черчилль потребовал от руководства страны прекратить прятаться за «пушистое красноречие». За более чем тридцатилетнюю карьеру парламентария он не помнил, чтобы «разрыв между тем, что политики произносят, и тем, что происходит на самом деле, был бы настолько велик».
Осуждая в последующие годы политику разоружения, он указывал, что вместо предотвращения войны она, наоборот, приближает ее начало. Констатируя, что разоружение способно сохранить мир не больше, чем «зонтик предотвратить начало дождя», а также признавая, что «наша пацифистская тактика возымела противоположный эффект» и привела лишь к еще большему вооружению соседних государств, он требовал покинуть проходившую в Женеве Международную конференцию по разоружению и «отправить на свалку весь хлам и мусор восьми лет нытья, глупости, лицемерия и обмана». «Прочный мир может опираться только на военное превосходство», – настаивал британский политик{236}.
Находясь не у дел и имея ограниченный доступ к закрытым сведениям по официальным каналам, Черчилль создал разветвленную сеть личных информаторов, в которую входили политики, дипломаты, ученые, военные, снабжавшие его актуальными и достоверными сведениями о состоянии немецкой промышленности, развитии сухопутных сил и люфтваффе. Опираясь на эти данные, британский политик констатировал в марте 1934 года в Палате общин, что «Германия вооружается так быстро, что никто не в силах ее остановить» На следующий год он будет утверждать о «полной милитаризации немецкой промышленности». Выступая в октябре 1935 года в Чингфорде, он обратил внимание присутствующих, что «еще никогда прежде ни одна страна в мирное время столь явно и столь целенаправленно не готовилась к войне»{237}.
Черчилль считал, что в сложившихся условиях необходимо не разоружаться, а наращивать собственное вооружение. По его мнению, это был вопрос не партийной политики или «спор между пацифистами и милитаристами», это был вопрос сохранения национального суверенитета. Учитывая, что превосходство в сухопутных войсках никогда не было сильной стороной «владычицы морей», он предлагал сделать основную ставку на авиацию. «Настал тот час, когда парламент должен принять, а национальное правительство – обнародовать решение о создании британской авиации, равной по своей мощи французским или немецким ВВС, в зависимости от того, кто из них в этом отношении сильнее», – заявил он в Палате общин в феврале 1934 года{238}.
Призывы политика не встретили поддержки у власть имущих. Спустя три недели после его выступления в парламенте был принят новый бюджет Королевских ВВС, предусматривающий сокращение расходов на 1 млн фунтов по сравнению с бюджетом трехлетней давности. В 1936 году на закрытой встрече с членами обеих палат парламента Болдуин откровенно признается, что не готов объявить электорату об активном вооружении Германии: «Непросто, находясь на трибуне, заявить народу об угрожающих ему опасностях. Лично я никогда не видел черты, переступив через которую получу право пугать людей»{239}. «Честный Стэн», как его называли коллеги, четко улавливал дуновения общественного мнения, предпочитая следовать им. Истощенная и опустошенная потерями Первой мировой, Британия была пропитана антивоенными настроениями и стремлением сохранить мир любой ценой – даже ценой полного разоружения и удовлетворения всех запросов потенциального агрессора. В феврале 1933 года Оксфордский союз провел голосование по следующей резолюции: «Ни при каких обстоятельствах мы не станем сражаться за короля и нашу страну». 275 студентов поддержали непатриотичный лозунг и только 153 подтвердили свою готовность защищать родину. Спустя месяц сын нашего героя Рандольф провел повторное голосование, давшее еще более удручающие результаты: всего 138 голосов оказались на патриотической чаше весов, в то время как 750 студентов проголосовали «против». Аналогичные результаты были получены в Кембридже, где 213 против 138 поддержали решение о «бескомпромиссном» пацифизме. Во время одной из избирательных кампаний в этот период кандидат от Лейбористской партии Джон Уилмот (1893–1964) предложил закрыть все призывные пункты, расформировать армию и ВВС. Избирателям понравилось, и они позволили революционно мыслящему политику представлять их в Палате общин. «Никто не способен так вовлечь в войну, как пацифист», – сказал Черчилль в сентябре 1935 года одному из своих коллег{240}.
Впоследствии Черчилль охарактеризует 1930-е годы в своей жизни, как «пустынные», понимая под этим не только отсутствие должностей и реальных задач, но и общий недоброжелательный настрой коллег и общественности по отношению к себе и своим взглядам. На публике Черчилль старался храбриться, заявив в одной из статей летом 1934 года, что он «счастлив быть независимым, так как в свое время занимал все государственные посты, о которых только можно мечтать»{241}. Но наедине с собой он понимал всю тяжесть своего положения, когда с каждым годом он становился все ближе к старости и все дальше от власти. Не считая того обстоятельства, что время играло против него, в целом для нашего героя было не впервой оказываться во внутренней оппозиции. И каждый раз он вел себя одинаково, открыто нападая на своих главных оппонентов, которыми оказывались премьер-министры. Он выступил против Бальфура в начале карьеры, последовательно критиковал Асквита после фиаско в Дарданеллах, нелицеприятно отзывался о Макдональде в ходе обсуждения Индийского вопроса.
Аналогично он поступил и в этот раз. В 1933 году он заявил в парламенте, что в результате четырехлетнего правления Макдональда Британия стала «слабее, беднее и беззащитнее». В личной переписке он назвал премьер-министра «жалким Рамсеем», «почти невменяемым». Немалая доля диатрибы досталась и Стэнли Болдуину, который хотя и оставался до 1935 года в тени лидера лейбористов, на самом деле оказывал определяющее влияние на формирование внешней политики. В частных беседах Черчилль называл Болдуина «лукавым, терпеливым, удивительно ленивым, а также бесплодным и неэффективным руководителем». По его мнению, из всех премьеров, которых Британия знала в 1930-е годы, на Болдуине лежала основная вина за ослабление страны перед новой мировой войной. Когда в 1940 году после очередного налета люфтваффе Черчиллю сообщат, что одна из бомб уничтожила лондонский дом Болдуина, он воскликнет: «Какая же неблагодарность!» В 1947 году, когда Болдуин будет отмечать свое восьмидесятилетие, Черчилль откажется поздравлять своего бывшего коллегу, объяснив, что он «не желает Стэнли Болдуину зла, но было бы лучше, если бы он никогда не появлялся на свет».
Черчилль считал, что Болдуин, потакая антимилитаристским настроениям избирателей, ради победы на следующих выборах поставил национальную безопасность под угрозу. По мнению нашего героя, 1930-е годы были не тем периодом, когда следовало посвятить себя «конкурентной борьбе за дешевую популярность среди избирателей». Еще в «Мировом кризисе» он утверждал, что «трудно человеку создать что-либо великое, если он пытается сочетать яркий блеск благотворительности по отношению ко всему человечеству с обостренным чувством популизма в партийной борьбе». Теперь он настаивал, что народ не для того делегировал власть руководству, чтобы то по каждому вопросу выбегало на улицу и «спрашивало мнение людей». «Решать должен парламент и правительство, а народ будет судить о правильности их действий, как доверенных лиц», – заявлял Черчилль. Иронизируя однажды над советом, что «правительство должно всегда держать ухо близко к земле», он заметил – тогда придется встать на колени и склониться, приняв тем самым «не самую благородную позу»{242}.
Выступления, призывы и нападки Черчилля не прошли незамеченными. Большинство депутатов относились к нему как к нарушителю спокойствия, звезда которого закатилась. Немногие из них верили, что Черчилль вернется на политический олимп. Даже некоторые члены его собственного ближнего круга, например Бивербрук, полагали, что их друг покинет парламент, считая его уход «самым лучшим, что он может сделать». Что касается его заявлений, то последователи Болдуина и Макдональда называли подобные атаки на лидеров партии «позорными», сводя критику к «личной вендетте» и попыткам обратить на себя внимание, чтобы выклянчить должность{243}.
Хотя все они ошибались, Черчилль, действительно, верил в свое скорейшее возвращение в состав правительства. В этой дихотомии между частным и общим, где с одной стороны преобладали государственные интересы и понимание ошибочности выбранного правящими кругами курса, а с другой – стремление самому войти во власть, заключалось основное драматическое ядро того внутреннего конфликта, который пронизывал публичную деятельность Черчилля во второй половине 1930-х годов. Хотя сам он старался не обращать внимания на это противоречие, успокаивая себя тем, что его стремление попасть в правительство продиктовано не оппортунистическими мотивами, а желанием получить власть для исправления положения изнутри системы. Должно быть, это был полноценный самообман, который перечеркнул четвертьвековой опыт в большой политике, недвусмысленно говоривший о том, что изменить систему изнутри в одиночку невозможно.
Первые серьезные надежды Черчилля на возвращение были связаны со сменой премьер-министра, которое, по его оценкам, должно произойти в 1935 году. Сравнивая в марте правительство с «огромным айсбергом, который долго дрейфовал в теплых морях и у которого растаяло основание», он предсказывал, что «айсберг» скоро «перевернется». Долгожданные перемены произошли летом, но не принесли желаемых пертурбаций. Макдональд просто подал в отставку, передав кресло премьера Болдуину. Надежды на перемены вновь вспыхнули после объявления всеобщих выборов, которые прошли в ноябре и стали последними до начала Второй мировой войны. Черчилль вновь одержал уверенную победу в Эппинге, обогнав ближайшего соперника на 20 тыс. голосов (34 849 против 14 430). Аналогичный успех распространялся на всю Консервативную партию, которая получила в Палате общин большинство (429 мест против 154 у лейбористов и 21 у либералов). «С тобой покончено, – скажет Бивербрук, обращаясь к Черчиллю. – У Болдуина настолько много голосов, что он сможет справиться и без тебя». Черчилль не отчаивался, рассчитывая возглавить Адмиралтейство. Он шесть дней прождал у телефона, ожидая звонка с Даунинг-стрит. Но его не последовало, Болдуин не хотел видеть бывшего коллегу за столом заседаний. Черчилль испытал «огромное и горькое разочарование». По словам его друга Виктора Казалета (1896–1943), «Уинстон был в ярости от того, что не попал в правительство», «пренебрежительно отзывался о существующем руководстве» и был «переполнен беспокойства из-за немецкой угрозы»{244}.
Следующий лучик надежды забрезжил весной 1936 года, когда муссировавшийся некоторое время план создания нового ведомства, которое должно было объединить усилия по развитию армии, авиации и флота, был претворен в жизнь. Черчилль рассчитывал возглавить вновь созданное Министерство по координации обороны, считая себя идеально подходящим для этой должности. Но его карты спутал Гитлер, санкционировавший 7 марта вторжение 19 пехотных батальонов в демилитаризованную Рейнскую область. Черчилль еще в январе предсказывал этот акт немотивированной агрессии, который нарушал условия Версальского договора и Локарнских соглашений. 10 марта он планировал выступить с резким осуждением немецкой акции и призывом не оставлять ее без ответа. Однако перспектива возглавить новое ведомство вступила в коллизию с подобными тезисами, обострявшими ситуацию и отношения с Болдуином. Черчиллю пришлось выбирать – сохранить верность взглядам или принести их в жертву ради карьеры. Он дал слабину и не стал в своем выступлении касаться злободневной темы. Спустя четыре дня было объявлено о новом назначении. Министерство по координации обороны возглавил… Томас Инскип (1879–1947), бывший генеральный атторней и генеральный стряпчий. Не считая четырехлетней службы в годы Первой мировой войны в военно-морской разведке, Инскип не имел отношения к военной проблематике и не был готов к исполнению возложенных на него обязанностей. Друг нашего героя профессор Фредерик Линдеман (1886–1957) назвал кадровое решение Болдуина «самым циничным поступком после назначения Калигулой своего коня сенатором»{245}.
На самом деле премьер-министр даже не рассматривал кандидатуру Черчилля. Он планировал предложить новый пост Невиллу Чемберлену, а после его отказа был вынужден искать срочную замену, сделав и в самом деле странный выбор. Мнение Болдуина в отношении бывшего коллеги, которого он считал талантливым, но ненадежным, лучше всего передают слова, сказанные им в мае 1936 года: «Когда Уинстон родился, к его колыбели слетелось множество фей, наградивших его различными талантами: воображением, красноречием, усердием и другими способностями. И в этот момент подлетела еще одна фея, которая сказала: “Ни один человек не может иметь столько талантов”. Сказав это, она собрала все таланты вместе и так их перемешала, что их обладатель лишился здравого смысла и мудрости. Именно поэтому мы с таким восхищением слушаем Уинстона в Палате общин, но при этом никогда не следуем его советам». Похоже на высказывание о малолетнем Людовике XV (1710–1774): «Налицо все таланты, кроме одного – умения ими пользоваться»{246}.
После того, как Черчилля в очередной раз обошли стороной, предпочтя его военный опыт некомпетентности Инскипа, он вновь облачился в одежды отринутого пророка. Выступая в Палате общин, он заявил, что причины его опасений и недовольства состоят не в самом захвате Рейнской области, а «в масштабном перевооружении Германии в целом». Он рассматривал события на границе с Францией как еще «один шаг, один этап в процессе общей милитаризации». Своим захватом Рейнской области Гитлер стремился защитить Третий рейх с запада. Когда эта цель будет достигнута и «вырытые окопы преградят путь всякому, кто захочет войти в Германию через парадную дверь, у нацистов будут развязаны руки для вылазок черным ходом – в восточном и южном направлении». Тогда, предупреждал Черчилль, «положение Польши, Чехословакии и Австрии, а также прочих соседних государств изменится коренным образом». Отныне эти «страны живут под мерцающей тенью самого страшного меча, который когда-либо выковывала рука человеческая, который то поднимается в молниеносной угрозе, то снова ложится на точильный камень», – повторил он свою мысль в статье
Нельзя не отдать должное проницательности Черчилля. Но его прогнозы не встретили поддержки, лишь усиливая, как заметил Гарольд Макмиллан, «всеобщие сомнения в его здравомыслии»{247}.
Еще больше, чем откровенные выступления, репутацию Черчилля подмочило участие в кризисе отречения короля, пришедшемся все на тот же 1936 год. 20 января в поместье Сандригем, в Норфолке, скончался Георг V. Трон наследовал его старший сын Эдуард Альберт Кристиан Джордж Эндрю Патрик Дэвид, принявший имя Эдуарда VIII. Желая более активно участвовать в управлении государством, новый король быстро вступил в конфликт с архиепископом Кентерберийским и премьер-министром. Для того чтобы остудить порывы монаршей особы, иерархи политической и церковной власти умело разыграли карту отношений Эдуарда с замужней американкой Бесси Уоллис Симпсон (1896–1986), у которой уже был за плечами один развод. Указав, что глава англиканской церкви не может вступить в брак с дважды разведенной женщиной, они поставили короля перед трудным выбором – либо любовь, либо корона. О серьезности намерений Болдуина можно было судить по тому факту, что в случае отказа принять озвученные условия он готов был подать в отставку, получив предварительно от лидеров Лейбористской и Либеральной партий заверения, что они также откажутся сформировать правительство. Одним из немногих политиков, кто встал на сторону короля в этот непростой момент, был Уинстон Черчилль. Он советовал выждать и продолжить стоять на своем, объясняя, что ни один премьер-министр не может заставить короля отречься от престола. Помимо хороших многолетних отношений с Эдуардом у Черчилля также был свой резон поддержать монарха. Он не исключал возможности сформировать партию короля и в случае конституционного кризиса возглавить правительство. Только король оказался сделан из другого материала и не был готов к упорной борьбе. Поддавшись давлению, он согласился на отречение. Черчилль призывал его повременить и даже выступил с эмоциональной речью в парламенте в защиту короля, которая обернулась фиаско. Против политика ополчились представители всех партий. По словам Эмери, «Уинстон был полностью ошарашен единодушной враждебностью палаты». Как записал в дневнике депутат-лейборист Гарольд Николсон (1886–1968), своим выступлением Черчилль за «пять минут разрушил то, что терпеливо восстанавливал в течение двух лет». В кулуарах он признается одному из коллег, что отныне его «политическая карьера закончена». Навредив своей репутации, наш герой не смог исправить положение. Утром 10 декабря Эдуард подписал акт отречения от престола. «Я искренне полагаю, что отречение было преждевременным и необязательным, – напишет Черчилль Ллойд Джорджу, который в этот момент находился в Вест-Индии. – Хорошо, что вас здесь нет». Новым монархом Соединенного Королевства стал второй сын короля Георга V Альберт Фредерик Артур Джордж, взявший для исполнения августейших обязанностей свое последнее имя и вошедший в историю как Георг VI{248}.
Следующий, 1937 год стал одним из самых спокойных в Европе в предвоенное пятилетие и одним из самых тяжелых в карьере Черчилля. Его выступления перестали слушать, его влияние на внутреннюю и внешнюю политику упало до пугающего минимума. Какое-то время он настолько отчаялся, что даже хотел махнуть рукой на свои выступления. «Сегодня неофициальные лица почти не имеют влияния, – жаловался он в начале января. – Несчастный одиночка просто выбьется из сил, даже не успев создать ряби в потоке общественного мнения». Надир Черчилля совпал с зенитом премьер-министра. «Просто удивительно, насколько укрепляется позиция Болдуина всякий раз, когда он лишает нашу страну кого-то и чего-то важного», – заметил повергнутый политик в беседе с герцогом Вестминстерским. Самое время было использовать накопленный капитал для претворения в жизнь своих замыслов. Но честолюбие Болдуина, как и его расчетливость лежали в другой плоскости. Он относился к малочисленному клубу политиков, которые знали, когда нужно уходить, и покидали свой влиятельный пост на пике могущества. В мае 1937 года после коронации Георга VI он сложил с себя полномочия, передав сначала кресло премьер-министра, а затем лидерство в партии Невиллу Чемберлену{249}.
Черчилля связывали с семьей нового главы правительства многолетние отношения. Больше тридцати лет назад он мерился силами с его отцом, затем много лет активно сотрудничал с его сводным братом Остином, безвременную кончину которого в марте 1937 года сравнивал с уходом своего близкого друга Ф. Э. Смита – «ничто не сможет смягчить одиночество и заполнить пустоту», «порвалась едва ли не единственная связь со старыми великими временами»{250}. Был у Черчилля и непосредственный опыт совместной работы с самим Невиллом – в правительстве Болдуина в 1924–1929 годах. Наш герой положительно отнесся к кадровым переменам, надеясь, что теперь-то ему, наконец, найдут достойное применение и введут в состав правительства. Он даже отложил запланированный отпуск, рассчитывая на скорое назначение.