Первая мировая война

С началом войны положение Черчилля в правительстве укрепилось, а его звезда стала сиять еще ярче. Не считая возглавившего в начале августа военное ведомство фельдмаршала Герберта Китченера[12], он был единственным капитаном на британском лайнере, кто прекрасно ориентировался в военной специфике, зная, что делать, как делать и когда делать. Он источал уверенность и смелость, олицетворяя собой энтузиазм и действие. Кризис, который других подавлял, у него вызывал возбуждение и желание бороться.

Вначале события действительно благоволили молодому герою. Своевременно принятые решения позволили привести флот в боевую готовность, пролив Па-де-Кале был полностью защищен от флота противника, и по нему беспрепятственно можно было начать переброску Британских экспедиционных сил на континент. Через две недели после набата во Францию была переброшена британская армия численностью 120 тыс. человек.

Но война не терпит определенности и по-своему расставляет оценки и знаки. В августе, несмотря на значительное превосходство в силе, в Средиземноморье были позорно упущены германские линейный крейсер Goeben («Гёбен») и легкий крейсер Breslau («Бреслау»), которые умудрились проскочить через Эгейское море и Дарданеллы в Константинополь, повлияв на вступление Турции в войну на стороне Германии. В сентябре в течение часа немецкая подлодка U-9 потопила три броненосных крейсера Королевского флота – Aboukir («Абукир»), Hogue («Хог») и Cressy («Кресси»), приведя к гибели свыше 1400 человек. В конце октября у относительно безопасных берегов Северной Ирландии подорвался на мине и затонул линкор Audacious («Дерзкий»). Через несколько дней «владычица морей» проиграла сражение у чилийского порта Коронель, потеряв 1600 моряков, включая командующего контр-адмирала Кристофера Крэдока (род. 1862). Все эти эпизоды не прошли незамеченными, и, несмотря на больший кредит доверия, изначально предоставленный Черчиллю, вызвали суровую критику. Недовольство прозвучало со стороны флотоводцев, прессы и коллег по правительству, которые заключили, что все случившееся «не делает чести военно-морским офицерам»{111}.

В определенной степени Черчилль стал жертвой печального правила, когда успех воспринимается как должное, а неудачи – как личные ошибки руководителя. Но в произошедшем была и его вина. Неуемная активность и не всегда обоснованная любовь к деталям привели к тому, что в Адмиралтействе была выстроена жестко централизованная система управления. Первый лорд не чурался лично составлять оперативные указания флотоводцам на местах, а также готовить протоколы по итогам заседаний со своим участием. Ни Баттенберг, ни другие члены Совета Адмиралтейства не были в состоянии вести на равных споры с руководителем, который подавлял окружающих своей харизмой, аргументами и красноречием. Он либо ругал военно-морских экспертов за отсутствие воображения и неспособность подготовить дельные предложения, либо негодовал, когда они подвергали критике его собственные планы и расписывались в неспособности их выполнения. С одной стороны, Черчилль был прав, пытаясь преодолеть аморфность и инертность коллег, постоянно предлагая, инициируя и толкая. Но в этом культе действия таилась скрытая угроза. Черчилль не хотел признавать, что выжидание тоже полезно. Как бывший кавалерист он ценил атаку и считал погоню эффективным инструментом уничтожения противника. Но война на море управляется по иным законам, чем противостояние на суше. Черчилль вообще столкнулся с тем, что война оказалась гораздо менее прогнозируема и более сложна, чем он полагал изначально. Наследие Нельсона с сокрушением военно-морских сил противника одним ударом в одном сражении оказалось иллюзией. Немецкий флот не собирался вступать в открытое и масштабное противостояние, предпочитая позиционную борьбу и подводные лодки. Не все так просто оказалось и с экономической блокадой, которая должна была сократить поставки в Германию ценных ресурсов. Эти планы были разрушены нейтральными странами, которые через свои суда и порты продолжали снабжать Второй рейх. Черчилль считал, что в подобных условиях следует сорвать покрывало нейтралитета. Подобные предложения, как и стремление усилить блокаду, встретили оппозицию в правительстве. Многие политики считали, что подобные действия не принесут пользы, а приведут к появлению новых проблем.

Помимо жесткой централизации процесса принятия решений в Адмиралтействе поведение Черчилля в этот период также отличалось неподдельным интересом к вопросам, выходящим за периметр его ответственности. Он смотрел на ситуацию в целом, отводя флоту лишь локальную роль. Отчасти столь широкий взгляд объяснялся пониманием, что, несмотря на всю свою мощь, ВМФ неспособен в одиночку победить Германию. Черчилль не испытывал иллюзий, отчетливо видя, что основные бои будут происходить на суше и путь к победе лежит в сокрушении немецкой армии. В этой связи он был одним из немногих представителей либерального крыла, кто выступал за увеличение контингента войск Британской империи в Европе – до 1 млн человек с сохранением этого количества на протяжении всей войны. Другая причина, почему первый лорд полез в решение вопросов, к которым не имел прямого отношения, состояла в неспособности морской стихии поглотить его неудержимую натуру. По воспоминаниям современников, он заскучал в Адмиралтействе, «рассуждая исключительно о сухопутных операциях»{112}.

Страх, ответственность, лишения, стресс – все эти неизбежные спутники войны, которые подавляли и ломали государственных деятелей, на Черчилля действовали тонизирующе, раскрывая в нем лидерские качества и пробуждая его воображение. То он предложил блокировать Дарданеллы после того, как Goeben и Breslau укрылись в Турции, то настаивал на захвате одного из Фризских островов, принадлежащих Нидерландам, чтобы затем использовать его в качестве базы для нанесения воздушных ударов по Кильскому каналу. Не ограничиваясь одними лишь планами, он создал подконтрольное себе формирование для сухопутных операций – дивизию морской пехоты, а также знаменитое криптоаналитическое бюро, больше известное по номеру помещения, где оно располагалось – «Комната 40». Когда в начале сентября Китченер попросил коллегу взять на себя организацию воздушной обороны страны, он тут же согласился. Черчилль первым среди членов британского правительства пересек во время войны Ла-Манш и принялся изучать фортификационные заграждения. Он стал брать слово и активно выступать, пытаясь передать часть своего задора окружающим. В целом его выступления ждали и воспринимали хорошо. Но бывали случаи, когда увлекшись, он произносил фразы, которые вызывали возмущение и негативно влияли на его реноме. Например, 21 сентября на партийном митинге в Ливерпуле, посвященном мобилизации, он выступил с речью, в которой заявил: «Если немецкие корабли не выйдут на честный бой, их выкурят как крыс из нор». По мнению короля, подобные фразы «недостойны министра». Словно в отместку зазнавшемуся политику на следующий день немецкая подлодка потопила три броненосных крейсера, о чем уже упоминалось выше. Не считая этих эпизодов, Черчилль был счастлив оказаться под лучами рампы. Он сам воспринимал себя не иначе как творца истории. «Боже мой! – восклицал он. – Это же живая история! Все, что мы говорим и делаем, будет прочитано тысячью поколениями, подумайте об этом!»{113} Вскоре ему представилась возможность стать одним из главных действующих лиц разыгрываемой драмы.

В первых числах октября немецкие войска планировали отрезать Антверпен, где в тот момент находилось бельгийское правительство. Узнав о планах бельгийцев оставить город, Китченер испугался, что противник сможет занять побережье и захватить стратегически важные для британцев Дюнкерк и Кале. Черчилль как раз собирался ехать в Дюнкерк. По согласованию с военным министром и главой Форин-офиса (Асквит в этот момент находился в Уэльсе и был недоступен) он предложил лично отправиться в Антверпен, чтобы убедить бельгийцев продолжить сопротивление. Проведя 3 октября переговоры с премьер-министром Бельгии, Черчилль решил задержаться в Антверпене. Боевой дух местных войск оставлял желать лучшего, и он надеялся своим присутствием поддержать защитников до прибытия подкрепления – дивизии морской пехоты. На третьи сутки он телеграфировал Асквиту, попросив освободить его от руководства Адмиралтейством и дать ему воинское звание, которое позволило бы принять командование всеми силами, участвующими в обороне города. Когда премьер зачитал эту телеграмму членам правительства, комнату заседаний заполнил «гомерический хохот». Только Китченер подтвердил свою готовность присвоить Черчиллю звание генерал-лейтенанта. Но Асквит остановил фельдмаршала. Ему не понравилась идея, чтобы бывший гусарский лейтенант командовал двумя генерал-майорами. Кроме того, он хотел, чтобы Черчилль продолжил руководство ВМФ. Было решено в оперативном порядке направить в Антверпен срочно сформированный IV корпус генерал-лейтенанта Генри Роулинсона (1864–1925), но тому нужно было время для отправки подкрепления на место. Тем временем немцы усилили обстрел городских укреплений. Черчилль счел неправильным покидать Антверпен в столь критический момент. Пренебрегая личной безопасностью, под разрывами шрапнели он стал вдохновлять солдат и руководить обороной города. Вечером 6 октября в Антверпен прибыл генерал Роулинсон. На последовавшем Военном совете бельгийское руководство выразило сомнение в возможности продолжения обороны, несмотря на приближающееся подкрепление в 40 тыс. человек. Черчилль пытался их переубедить, но безуспешно. Передав командование Роулинсону, он оставил город и через Остенде и Дувр вернулся 7 октября в Лондон. На следующий день защита Антверпена была признана нецелесообразной и направлявшийся на помощь контингент был остановлен. 10 октября Антверпен пал. Немцы вошли в город{114}.

Что это было – эксцентричное поведение потерявшего связь с реальностью политика или героическое поведение патриота, рисковавшего жизнью ради спасения ситуации в одиночку? И то и другое одновременно. Черчилль руководствовался лучшими побуждениями – осознавая критичность положения, он решил действовать. И его действия с минимальными потерями (в результате обороны погибло всего 57 человек) подарили британской армии шесть бесценных дней для возвращения на побережье Ла-Манша и перегруппировки сил во Фландрии. Другое дело, что театральность и безрассудное по отношению к собственной безопасности и репутации поведение вызвали смех у одних и нарекания у других, лишь еще больше убедив окружающих в ненадежности первого лорда и его неискоренимом желании воевать. Даже Клементина считала, что в этом эпизоде «чувство меры изменило Уинстону». В дальнейшем она будет всегда неодобрительно отзываться об этом происшествии. Ее понять можно. В тот момент, когда супруг рисковал собой, она рожала третьего ребенка, появившегося на свет в самый разгар событий – 7 октября. Черчилль также, и в своих мемуарах (1923 год), и в одной из своих статей (1931 год), будет выражать удовлетворение тем, что его просьба о командовании была отклонена. Хотя какая-то неудовлетворенность все равно останется. «Я завидую вам, вы делаете то, что я всегда хотел – командовать в сражении великими победоносными армиями, – скажет он во время Второй мировой войны фельдмаршалу Гарольду Александеру (1891–1969). – Я подошел к этому лишь однажды близко в годы Великой войны, когда командовал войсками в Антверпене. Я считаю, что оно могло стать моей огромной возможностью»{115}.

Несмотря на томление Черчилля по сухопутным кампаниям, его карьера в начале войны была связана с флотом. В конце октября в Адмиралтействе произошли серьезные кадровые изменения. Из-за усиления антигерманских настроений в отставку был вынужден подать принц Баттенберг. В своем прощальном письме Черчилль заметил, что «в большом долгу» перед адмиралом и «испытывает боль от прекращения трехлетнего сотрудничества»{116}. В глубине души он переживал меньше, считая, что флоту необходим более активный и сильный первый морской лорд. Место Баттенберга занял адмирал флота «Джеки» Фишер. Это было неудачное решение. Не только потому, что адмиралу шел 74-й год и его гениальность теперь все больше вырождалась в безумие. И не потому, что два основных руководителя Адмиралтейства придерживались несовпадающих стилей работы и разных распорядков дня (Черчилль работал допоздна и шел спать незадолго до пробуждения своего зама). Ошибка заключалась в том, что они оба были сильными личностями, напоминая двух примадонн на одной сцене, которые успокоятся только после того, как своей ссорой сорвут спектакль и разрушат свои карьеры. Фишер был опытным игроком в борьбе за власть. Он умел произвести впечатление, очаровав в свое время таких лидеров, как Гладстон и Гарибальди, а также находился на хорошем счету у королевы Виктории и ее сына короля Эдуарда VII. Он знал, как себя вести с властями предержащими, занимая пост главного моряка при четырех первых лордах и легко управляя своими руководителями. Но Черчилль оказался ему не по зубам. «Он всегда меня переубеждает», – жаловался адмирал{117}. Но и со стороны Черчилля эти триумфы в противостоянии воли были пирровыми победами. Не привыкший проигрывать, Фишер злился и впадал в истерику, написав свое первое заявление об отставке уже спустя два месяца после возвращения в Адмиралтейство. Тогда Черчилль уговорил его остаться. Проблему это не решило, и неровные отношения с первым заместителем сыграли негативную роль в планировании и реализации следующей крупномасштабной операции.

К концу 1914 года стало очевидно, что европейский театр военных действий превратился в кровавый тупик, когда мало-мальское продвижение вперед давалось ценой больших потерь и быстро компенсировалось контрнаступлением. «Разве нет других альтернатив, кроме как посылать наши армии жевать проволоку во Фландрии?» – задавал Черчилль риторический вопрос премьер-министру в конце декабря 1914 года{118}. Сам он предлагал разные варианты выхода из тупика от захвата датского острова Борнхольм и совместной операции с русской армией по захвату Кильского канала с последующим вторжением в Померанию и движением на Берлин до захвата немецкого острова Боркум с организацией на нем морской базы для наблюдения за флотом противника. Глава Военного секретариата Военного кабинета Морис Хэнки (1877–1963) предложил план по захвату Константинополя и открытию дополнительного канала снабжения русской армии. В операции планировались обстрел Дарданелл из орудий старых линкоров, а также высадка британских войск и греческого десанта. Разработка и обсуждение этого плана совпали с тяжелыми боями между русскими и турецкими силами на Кавказе. 1 января британский посол в Петрограде направил главе Форин-офиса просьбу Верховного Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами Российской империи великого князя Николая Николаевича (1856–1929) рассмотреть возможность проведения против Турции какой-нибудь операции, которая бы заставила турецкое руководство отвести войска с Кавказа. Запрос был перенаправлен в военное ведомство. Китченер обсудил возможность помощи с Черчиллем, который был первоначально против форсирования Дарданелл. «Они слишком далеко от основного театра военных действий», – заявил он Фишеру 2 января. Когда первый морской лорд попытался склонить своего шефа в пользу турецкого сценария, Черчилль парировал, что «наш враг Германия, на войне плохая практика искать дешевых побед и легких противников». Какое-то время он продолжал настаивать на идее с захватом островов Борнхольм и Боркум. Хотя 3 января попросил командующего эскадрой в Восточном Средиземноморье контр-адмирала Сэквилла Кардена (1857–1930) оценить возможность форсирования Дарданелл исключительно силами флота с использованием старых линкоров. Карден ответил 5-го числа, что Дарданеллы взять можно, но «не стремительным наскоком, а в ходе крупномасштабной операции с участием большого количества кораблей». На следующий день адмиралу был направлен очередной запрос с просьбой конкретизировать, что он имеет в виду. В ответном послании Карден подробно расписал, как благодаря минным тральщикам, расчищающим путь линкорам, можно перейти к методичному уничтожению корабельной артиллерией фортов противника с последующим прохождением через пролив британской эскадры. На этот раз идея показалась Черчиллю привлекательной{119}.

Почему Черчилль передумал и решил поддержать операцию в Дарданеллах? Он понимал, что разработка одного только плана по захвату Боркума потребует несколько месяцев. Чтобы не терять времени, он решил, не отказываясь от своей идеи с Боркумом, переключиться на Дарданеллы. При этом операцию планировалось проводить исключительно силами флота, задействовав старые линкоры. Использование ограниченного контингента и устаревших судов позволяло без существенного ослабления сил на других направлениях начать операцию, которую всегда можно было оперативно свернуть при появлении серьезных проблем, сведя потери к минимуму. Быстрая же победа позволяла повысить престиж, не говоря уже о появлении манящих перспектив для захвата Константинополя со всеми стратегическими преимуществами, открывавшимися при таком развитии событий. 13 января он поддержал операцию на Военном совете, не упомянув при этом о точке зрения некоторых своих экспертов, которые указывали на невозможность форсирования Дарданелл исключительно морскими силами, а также обращали внимание на высокую вероятность больших потерь. Соответственно риски в тот момент из руководства никто не обсуждал, и операция получила одобрение.

Фишеру 25 января исполнилось 74 года. Свой день рождения он отметил тем, что вступил с Черчиллем в очередной спор и написал второе прошение об отставке. Он выступил против отправки старых линкоров в Дарданеллы, опасаясь значительных человеческих жертв, и настаивал на проведении операции совместно с сухопутными силами. Не без влияния Асквита его удалось переубедить. Продемонстрировав внешнюю лояльность, внутри адмирал затаил обиду. Одновременно с Фишером среди морских экспертов стало преобладать мнение о необходимости задействования сухопутных сил, как для разрушения орудий турецких фортов, так и для обеспечения безопасности коммуникаций на полуострове Галлиполи после проникновения флота в Мраморное море. 19 февраля Карден начал обстрел фортов, успех которого породил оптимистичные оценки скорейшего завершения операции. За три дня до этого на Военном совете было принято решение направить в Дарданеллы 29-ю дивизию, а также австралийские и новозеландские войска. Это решение оказалось принципиальным, поскольку из небольшой периферийной операции боевые действия в Дарданеллах постепенно начали трансформироваться в масштабную военную кампанию с участием армии и флота. Примечательным в этой перемене было то, что два ключевых министра – Черчилль и Китченер – продолжили придерживаться первоначального плана. В частности, в своих указаниях Кардену от 24 февраля Черчилль писал, что «в настоящий момент не предполагается использование сухопутных сил за исключением отдельных частей морской пехоты для разрушения конкретных орудий фортов». Военный министр также отказался направлять 29-ю дивизию. На этой почве у него возник конфликт с нашим героем. Глава Адмиралтейства, постепенно понимая и принимая изменившуюся концепцию, пришел к выводу, что использование войск без регулярных частей, к которым относилась 29-я дивизия, не позволит достичь цели и приведет к большим потерям. Поэтому он стал убеждать Китченера выделить 29-ю дивизию, но до поры до времени его настоятельные просьбы разбивались вдребезги о категоричную позицию военного министра. «Мои ограниченные возможности не позволяют мне влиять на события, – жаловался Черчилль в конце февраля своему брату, который в тот момент воевал во Франции. – Я выдохся»{120}.

Последующее развитие событий показало, что ситуация стала выходить из-под контроля, а каждое действующее лицо начало вести себя по меньшей мере странно. Сначала на заседании Военного совета 10 марта Китченер заявил, что ситуация на Восточном фронте не вызывает опасений и он готов направить 29-ю дивизию в Дарданеллы. В ответ Черчилль неожиданно парировал, что флот справится самостоятельно. После этого члены совета приступили к обсуждению территориальных приобретений, как будто уже захватили Константинополь. На следующий день из перехваченного радиосообщения стало известно, что форты, защищающие Дарданеллы, испытывают серьезную нехватку боеприпасов. На основе этой информации Карден получил новые инструкции с требованием перейти к более активным действиям. 12 марта в Дарданеллы направился командующий сухопутными силами генерал Гамильтон, старый друг нашего героя еще со времен Англо-бурской войны. Карден тем временем столкнулся с проблемой траления мин из-за плотного огня береговых укреплений. Черчилль призвал его дождаться высадки сухопутных частей и координировать совместные усилия с Гамильтоном, но Карден решил не ждать армии и перейти в наступление 18-го числа. При этом сам он неожиданным образом оформил больничный лист и передал командование следующему по званию контр-адмиралу Джону де Робеку (1862–1928). Новый командующий не стал менять планы предшественника и перешел в наступление в назначенный час. В течение одного дня, подорвавшись на минах, затонули один французский и два британских линкора, еще три – получили серьезные повреждения. Несмотря на тяжелые потери в технике, человеческих жертв на британской стороне было относительно немного – в течение дня погибли 50 моряков, еще 23 получили ранения. В этот момент следовало признать ошибочность всей операции и полностью отказаться от дальнейших действий. Но британское руководство, завороженное манящими плодами возможной победы, решило на совете 19 марта продолжать наступление, перейдя затем к очередному обсуждению планов разделения Османской империи. Из-за плохой погоды де Робек взял тайм-аут на пару дней, после чего 23 марта телеграфировал о своем решении собраться с силами и перенести наступление на середину апреля. Черчилль попытался его переубедить, на этот раз вновь поверив в возможности решения боевой задачи исключительно морскими силами. Он подготовил соответствующую телеграмму от имени руководства Адмиралтейства, согласовав ее текст с Китченером и Асквитом. Но Фишер и его коллеги заблокировали отправку телеграммы, поддержав де Робека. Асквит также отказался идти наперекор адмиралам. В результате Черчилль ограничился персональной телеграммой, в которой призвал де Робека еще раз подумать относительно продолжения операции в ранее согласованные сроки. Контр-адмирал ответил, что «штурмовать пролив только силами флота будет ошибкой». Трансформация завершилась. Отныне сухопутные силы начали играть основную роль, существенно сократив полномочия Черчилля при влиянии на дальнейший ход событий. 24 марта он вернулся к своей идее с Боркумом, подготовив подробный меморандум о предположительном захвате острова после 15 мая{121}.

Штурм береговых укреплений с высадкой 30 тысяч человек на полуостров Галлиполи начался 25 апреля. Вместо ожидаемого уничтожения фортов десант встретил серьезное сопротивление, погрязнув в кровавых перестрелках на невыгодных позициях. За две недели упорных боев поставленные цели достигнуты не были. Войска понесли существенные потери. Черчилль решил возобновить наступление силами флота, но встретил сопротивление со стороны Фишера, опасавшегося дополнительных жертв. Первый лорд попытался задобрить адмирала, согласившись на возвращение в домашние воды супердредноута Queen Elizabeth, но первый морской лорд закусил удела. Утром 15 мая он написал свое восьмое заявление об отставке и спрятался в отеле у вокзала Чаринг-кросс, ожидая, кто пригласит (фактически найдет) его первым – Черчилль или Асквит. Служба сыска на Даунинг-стрит оказалась эффективнее. Продолжая играть роль обиженного, адмирал подтвердил премьер-министру, что больше не может работать с Черчиллем. Асквит попытался помирить двух примадонн. Черчилль в свою очередь передал Фишеру примирительное письмо, но безрезультатно. От личной встречи со своим руководителем адмирал отказался. Получив поддержку со стороны других членов Совета Адмиралтейства, Черчилль решил назначить своим первым заместителем адмирала Уилсона, который после начала войны работал в ведомстве в должности советника. Но эти планы не будут воплощены в жизнь. Тори воспользовались ситуацией и перешли в масштабное наступление, обвинив правительство в неспособности управлять войной. Пытаясь удержать ускользающую из рук власть, Асквит решил сформировать коалиционное правительство и допустить консерваторов в Военный совет. Лидеры тори согласились на такой расклад, поставив одно условие – Черчилль должен покинуть Адмиралтейство. Наш герой сначала воспринял эту новость в штыки, заявив, что «не согласится ни на какой пост, кроме как в военном ведомстве». Затем его стиль общения с премьер-министром сменился с категоричного на заискивающий: «С вашей стороны было бы очень любезно пригласить меня сегодня». Пока, наконец, не превратился – в просящий: «Я согласен на любую должность, самую незначительную, если угодно, которую вы мне предложите».

Пока Черчилль боролся за свое будущее, произошли два события, скрасившие его темные будни в этот период. Сначала адмирал Артур Уилсон, которого он уволил в 1911-м и вернул в 1914-м, заявил, что согласен служить первым морским лордом только под началом Уинстона Черчилля. «Это величайший комплимент, который мне когда-либо оказывали», – заявил политик. Затем Клементина совершила поступок, который никогда не делала прежде и не будет совершать впредь. Она написала Асквиту эмоциональное письмо, в котором заявила, что, избавляясь от Черчилля, он демонстрирует слабость и причиняет стране вред. «В ваших глазах и в глазах тех, с кем он работает, у Уинстона, возможно, есть недостатки, но у него есть важные качества, которыми, я осмелюсь сказать, обладают немного членов вашего предыдущего и будущего кабинетов министров, – энергия, воображение, убойное стремление воевать с Германией», – заявила она. Асквит охарактеризовал это послание как «маниакальное» и был не прав. Несмотря на все недостатки Черчилля, проявившиеся во время планирования и реализации Дарданелльской кампании, он был нужен стране и своим настроем, упорством и военным стилем мышления мог принести на руководящем посту огромную пользу. Но Асквит, который больше заботился о своей карьере, решил иначе. Он оставил Черчилля в Военном совете, который был переименован в Дарданелльский комитет, но дал ему унизительную синекуру – канцлерство герцогства Ланкастерского. Единственной обязанностью бывшего первого лорда стало назначение магистратов в графстве Ланкашир. Новым главой Адмиралтейства был назначен Артур Бальфур{122}.

Фактически активного и деятельного политика отправили на периферию, лишив задач, статуса и полномочий. Оказаться не у дел посреди мировой войны стало для Черчилля тяжелейшим испытанием. «Противно наблюдать за бездеятельностью и глупостью, все понимая и не имея возможности ничего сделать», – писал он одному из друзей. Сам он не верил в свое будущее. «Со мной покончено», – заявил он владельцу News of the World Джорджу Ридделлу (1865–1934). Спустя годы Клементина призналась официальному биографу своего супруга, она думала, что «Уинстон умрет от горя». С легкой руки лечащего врача Черчилля Чарлза Уилсона 1-го барона Морана (1882–1977) в исторической литературе стала преобладать точка зрения о наличии у британского политика тяжелого депрессивного эпизода и биполярного расстройства – маниакально-депрессивного психоза. Историки быстро обнаружили, что депрессия, или как ее обычно называл сам Черчилль – «черный пес», была частым гостем в его роду – пять из первых семи герцогов Мальборо были подвержены резким перепадам настроения и страдали «меланхолией». В XXI веке случаем Черчилля занялись профессиональные психотерапевты, знакомые с подробностями биографии британского политика. Они показали, что у нашего героя не было никаких психических патологий. Показательно, что даже в минуты отчаяния Черчилль признавался, что «совершенно не желает покидать этот мир». «Никогда не отказывайся от жизни, – скажет он однажды Вайолет Бонэм Картер, в девичестве Асквит. – Из всего можно найти выход, кроме смерти». А по поводу «черного пса», так этот термин был популярен в Викторианскую эпоху, и не исключено, что будущий политик позаимствовал его у своей няни миссис Эверест.