Черчилль будет руководить Казначейством 4 года и почти 7 месяцев. Это значительный промежуток времени: из семи его предшественников ни один не провел на этой должности и 2,5 лет, а что касается самого Черчилля – за более чем полувековую карьеру это было его самое продолжительное пребывание на посту руководителя ведомства. Исключение составляет лишь премьерство в годы Второй мировой войны и руководство Министерством обороны, которое он совмещал с работой на Даунинг-стрит. Несмотря на столь внушительный срок и столь внушительные достижения – защита в парламенте пяти государственных бюджетов, работа Черчилля в Казначействе является спорным периодом, оставившим у коллег и потомков множество вопросов к нашему герою. Он и сам признавал, что во время этой работы столкнулся с серьезными трудностями, которые иронично обозначил в следующей сентенции: «В финансах все, что приемлемо – ненадежно, а все, что надежно – неприемлемо»{167}.
Проблема заключалась в том, что в отличие от других ведомств Черчилль слабо разбирался в запутанных национальных и международных финансах. Присущая ему харизма и бесстрашие позволяли демонстрировать уверенность, хотя на самом деле у него не было даже четкого плана действий, лишь общие намерения, сформированные на основе увлечения социальным реформированием двадцатилетней давности. Для британской системы государственного управления подобная ситуация не является чем-то из ряда вон выходящим. В таких случаях министру, являющемуся представителем политической власти, дается в помощь государственная служба – чиновники, осуществляющие всю профессиональную деятельность гражданских министерств и ведомств и находящиеся в подчинении соответствующего постоянного заместителя министра. К моменту назначения Черчилля в финансовое ведомство этот ответственный пост – постоянного секретаря Казначейства – занимал Уоррен Фишер (1879–1948), служивший в течение 20 лет при 9 министрах и являвшийся главой Национальной гражданской службы. Черчилль был недоволен работой Фишера. «В течение года пребывания в Казначействе я едва получил от вас помощь в очень трудных вопросах, которые вынужден решать», – отчитывал он своего заместителя в декабре 1925 года. Постоянный секретарь возражал, считая, что должен помогать исключительно первому лорду Казначейства (премьер-министру). Черчилль пытался объяснить Фишеру, что перед премьер-министром постоянный секретарь несет ответственность «за консультирование в общих вопросах гражданской службы», в остальном же он подчиняется канцлеру Казначейства. Подобный спор был не самым лучшим основанием для выстраивания плодотворных отношений, да они и не сложились. Черчиллю пришлось опираться на других профессиональных помощников{168}.
Не имея собственных продуманных планов, Черчилль взял на вооружение готовящуюся уже несколько лет инициативу по возвращению к золотому стандарту с довоенным паритетом, в результате чего один фунт стерлингов конвертировался в 4,87 доллара США. У этого шага было много сторонников, считавших, что жесткая конвертация позволит трезво оценивать финансовую обстановку и собственные возможности, способствуя производству конкурентных товаров на экспорт. Было у этого решения и много противников. Среди критиков особенно выделялся известный экономист Джон Мейнард Кейнс (1883–1946), видевший в возвращении к довоенному паритету существенный риск снижения цен на внутренние товары с последующим снижением зарплат, увеличением безработицы и началом забастовок в отраслях тяжелой промышленности. После продолжительных размышлений и обсуждений Черчилль поддержал идею с возвращением к золотому стандарту. Споры с экспертами дались ему нелегко: «Я бы хотел, чтобы мои эксперты в области монетарной политики были адмиралами или генералами, чтобы я мог всегда одерживать над ними верх, если потребуется. Но когда я начинаю обсуждать с ними какой-то вопрос, они быстро переходят на малопонятный мне язык, после чего одерживают верх уже надо мной». В дальнейшем он признает, что допустил ошибку. Историки будут менее категоричны, отмечая, что даже если Черчилль выбрал и неправильный курс, следовать по правильному пути было практически невозможно с политической точки зрения{169}.
Возвращение к золотому стандарту вызвало к себе непропорционально большое внимание. Хотя в период руководства Казначейством Черчиллем были приняты также другие решения, которые сам он считал более важными. Он ввел дополнительные налоги на бензин, шелк, дорогие часы, автомобили класса люкс и американские фильмы, сократив при этом подоходный налог для населения с низким доходом. Также он предложил расширение системы государственного страхования в части пенсий – выплаты не с 70, а с 65 лет, а также обязательные выплаты вдовам, их детям и сиротам до 14,5 лет сразу же после потери кормильца. Выплаты были незначительные, но они появились, охватив 15 млн человек. На ниве социального реформирования Черчилль действовал в тандеме с министром здравоохранения Невиллом Чемберленом (1869–1940). Рассказывая о своем взаимодействии с Черчиллем премьер-министру, Чемберлен признавал выдающиеся качества своего коллеги, называя его «яркой личностью». Он также отмечал, что Черчилль ему нравится – «нравится его юмор, жизнестойкость, смелость». Но при этом он считал, что «их разделяет пропасть, которую, боюсь, не преодолеть никогда». Также «ни за какие бы райские блага» Чемберлен «не стал бы членом его команды», называя главным недостатком Черчилля «непостоянство». «Непостоянство обидное слово, но оно очень точно отражает его характер», – заключал министр здравоохранения{170}.
Выделение Черчиллем средств на улучшение условий жизни обычных граждан было продиктовано благородными мотивами. Но вся сложность государственного управления состоит в том, что любое решение имеет альтернативные издержки и его реализация предполагает отказ от других инициатив. Так, активно выступая за социальное реформирование, Черчилль вступил в спор с Адмиралтейством из-за военно-морских расходов. В соответствии с Вашингтонским морским соглашением 1922 года соотношение тоннажа судов между США, Великобританией и Японией составляло 5:5:3. Это соотношение распространялось на авианосцы и капитальные корабли, под которыми понимались боевые суда водоизмещением свыше 10 тыс. тонн и орудиями калибра свыше 8 дюймов. Недовольные достигнутым паритетом, японцы решили компенсировать ограничение капитальных кораблей активным строительством судов с орудиями калибра 8 дюймов и водоизмещением 10 тыс. тонн и меньше. В конце 1922 года они заложили два тяжелых крейсера водоизмещением 7,5 тыс. тонн с шестью орудиями калибра 8 дюймов. В 1924 году были заложены четыре тяжелых крейсера с водоизмещением 10 тыс. тонн и десятью 8-дюймовыми орудиями. Для сравнения, калибр самого крупного орудия у британского крейсера составлял 7,5 дюйма, а большинство судов этого класса были вооружены орудиями калибра 6 или того меньше – 5,5 дюйма. Понимая, что Королевский флот начинает отставать, Адмиралтейство подготовило новую программу строительства дополнительно 46 крейсеров к 1936 году. Для ее реализации нужны были средства, которые и были запрошены у Казначейства.
В карьере Черчилля это был уже третий эпизод, когда он участвовал в обсуждении военно-морских расходов. В предыдущие два раза он то стоял на стороне экономистов, то ратовал за расширение финансирования. На этот раз он вновь изменил свою точку зрения. Испытывая недостаток средств для реализации своих социальных программ, он выступил категорически против предложений Адмиралтейства. Мысля широкими категориями, Черчилль вывел спор на уровень международной политики. Он пытался доказать, что реализация программы военно-морских экспертов приведет к ответным действиям со стороны Японии и США, что запустит петлю положительной обратной связи со смещением статей затрат из социальной сферы в сторону милитаризации. В ходе упорных обсуждений, в которых обе стороны прибегали к угрозе отставки, удалось достигнуть компромисса, значительно ограничившего первоначальные запросы Адмиралтейства. Фактически Черчилль одержал победу в этом споре. Но это была пиррова победа. Черчилль допустил стратегическую ошибку в отношении намерений и возможностей японцев. Он свято верил, что войны со Страной восходящего солнца не будет. Единственной веской причиной, которая может вынудить Британию объявить войну Японии, является вторжение японских войск в Австралию. Но «неужели кто-то серьезно полагает, что Япония планирует так поступить» и «каким образом японцы доставят военный контингент в Австралию, если им для этого потребуется пересечь пять тысяч миль океана»? – писал Черчилль премьер-министру. И сам же отвечал: «Это абсурд. Я не верю, что они собираются напасть на Британскую империю, или что от них есть хотя бы малейшая угроза, по крайней мере, нынешнему поколению»{171}. Черчилль недооценил Японию, и допущенные им ошибки в ограничении финансирования, в том числе на строительство военно-морской базы в Сингапуре, буквально через пятнадцать лет привели к серьезным проблемам с потерей британского влияния в Азиатско-Тихоокеанском регионе.
Болдуин уверенно держал штурвал в своих руках. Но британская политическая система не благоволит длительным периодам правления отдельных государственных деятелей. В мае 1929 года произошли всеобщие выборы. Черчилль одержал победу в Эппинге, получив 23 972 голоса против 19 005 у ближайшего противника-либерала. Другие члены Консервативной партии оказались менее успешны. Тори смогли сохранить за собой только 260 мест в Палате общин нового состава против 288 мест, которые обеспечила себе Лейбористская партия. 5 июня Болдуин подал в отставку, передав премьерство Рамсею Макдональду. Вместе с Болдуином свой пост покинул и Черчилль. Эта на первый взгляд ничем не примечательная и вполне обычная смена правительства ознаменовала собой третий кризис в жизни нашего героя. В нем не было ни той скандальности, ни того отчаяния, которые отличали уход из Адмиралтейства в 1915 году; в нем не было ни той неожиданности, ни того недовольства, которыми характеризовалась одновременная потеря мест в правительстве, парламенте и партии в 1922 году. Но только ни Черчилль, ни его коллеги ничего не знали об истинном характере произошедших перемен. В то время как наш герой ожидал скорейшего возвращения в горнило политической борьбы, разразившийся кризис станет самым продолжительным, самым тяжелым, но в то же время самым плодотворным в его жизни.
«Мировой кризис»
Пока Черчилль успешно восстанавливал свою карьеру после катастрофы в Дарданеллах, на книжных полках стали появляться работы, посвященные событиям Первой мировой и его роли в отдельных эпизодах. Часть исторических исследований носила благожелательный по отношению к нему характер. Например новая книга первого биографа нашего героя Маккалума Скотта «Уинстон Черчилль во время войны и мира». Но были и негативные примеры – монография Реджинальда Бретта 2-го виконта Эшера (1852–1930) о фельдмаршале Китченере, в которой в неблаговидном свете описывалось участие Черчилля в обороне Антверпена. И это не говоря о Дарданелльской кампании, представляющей настоящий Клондайк для всех желающих пожурить и унизить потомка герцога Мальборо.
Черчилль всегда внимательно относился к своей репутации и не собирался отдавать ее на откуп критикам. Тем более что сам он прекрасно владел словом и ему не составило бы труда изложить свою версию событий. Еще в 1915 году он признался владельцу
Определяя формат нового произведения, Черчилль использовал метод Даниеля Дефо (1660–1731) из «Записок кавалера» с «нанизыванием исторических событий на беспристрастные воспоминания отдельной личности». При этом основу самих воспоминаний составило не описание, а цитаты из аутентичных и неизвестных широкой публике официальных документов – меморандумов, записок, писем, распоряжений, объединенных в цельное повествование фрагментами-связками. По мнению автора, они гораздо лучше могли передать суть и смысл происходящего. Претендуя на объективность, этот подход имел существенное ограничение – правовые издержки. Большинство используемых документов принадлежали правительству, не говоря уже о материалах с ограниченным доступом. В начале 1922 года Черчилль запросил соответствующее разрешение, мотивируя необходимостью защищаться от инсинуаций других авторов. Он и ранее настаивал на расширении доли обнародованных документов, считая, что подобная практика позволит бороться с искаженным восприятием недавних событий, а также повысит качество исторических работ. Вскоре он получил соответствующее разрешение, однако полностью защитить его от последовавших после публикации нападок оно не смогло. Политические оппоненты стали задавать неудобные вопросы, например кто дал разрешение, а также указывали на нежелательность и опасность подобных публикаций. При подготовке ответов на последовавшие обвинения правительство вернулось к теме обнародования недавних документов, решив более тщательно проработать этот вопрос. На Черчилле это не сказалось, пока. Актуализированные правила публикации документов его коснутся несколько позже. С новым произведением ему пришлось решать и другие, более привычные вопросы – расширение периметра работ и изменение первоначальной концепции{173}.
Концентрируясь изначально на описании событий в Дарданеллах, Черчилль впоследствии решил для полноты картины рассказать также о предшествующем периоде – всех трех с половиной годах (1911–1914) руководства им Адмиралтейством. С изменением концепции изменилось и название с «Великого земноводного» на «Мировой кризис». Также увеличился объем, а само произведение расширилось до двух томов: первый описывал события 1911–1914 годов, второй – 1915-го. Учитывая, что б
Первый том был опубликован в апреле, второй – в октябре 1923 года. С их появлением Черчилль добился желаемого, создав задел для восстановления своей репутации. Казалось, на этом можно было бы остановиться, но увлеченный автор решил довести свое повествование до конца и поведать читателям о следующих трех военных годах. Из-за работы в Казначействе публикация третьего тома постоянно откладывалась. Он увидел свет лишь в марте 1927 года в двухкнижном формате.
Войдя в число первых летописцев мировой войны, Черчилль не стал останавливаться на достигнутом и еще до публикации третьего тома начал работу над продолжением – о Парижской мирной конференции и первых послевоенных годах. «Я убежден, что в истории вряд ли найдется какой-либо другой период, более подробно описанный, более основательно забытый и менее понятый, чем те четыре года, которые последовали непосредственно за перемирием», – объяснял он. Словно предчувствуя масштаб, глубину и драматизм последствий (кстати, новый том так и стал называться – «Последствия») принятых в эти годы решений, он скажет, что его новая книга станет «по большей части летописью бедствий и трагедий». Это был период, когда «события следовали друг за другом в беспорядке», «люди устали и с трудом находили общий язык», «сила государственной власти падала, материальное благополучие сократилось, проблема денег становилась все более беспокойной». «Люди не могли понять, – писал он, – каким образом победа, превзошедшая все ожидания, привела к слабости, недовольству, партийным раздорам и разочарованию». Четвертый том вышел в марте 1929 года{174}.
В целом тетралогия Черчилля получила положительные отзывы среди современников. Артур Бальфур заметил, что его коллега написал «восхитительную автобиографию, замаскированную под историю Вселенной». Это было сказано с иронией, но добродушной иронией. Бальфур считал «Мировой кризис» «бессмертной историей», которая служит не только «прекрасным дополнением к великому периоду административной активности» Черчилля, но и сама по себе является «великим произведением». Показательны высказывания коллег нашего героя и в отношении отдельных томов. Главный редактор
Монументальный труд вызывал не только восхищение, но и зависть, переходящую в раздражение. «У вас было время прочитать последнюю книгу Уинстона?» – спросил Эдуард Вуд 1-й барон Ирвин (1881–1959)[16] у архиепископа Кентерберийского Космо Лэнга (1864–1945). Лично у него – нет, а Черчилль нашел время написать такой объемный фолиант. «Разве не удивительно, что человек способен совмещать канцлерство в Казначействе с занятием литературой, да еще в таком масштабе?» – неодобрительно изумлялся Галифакс, считая, что было бы «лучше для Уинстона и государственных финансов, если бы он возглавил другое министерство»{175}.
Хвалебные отзывы были Черчиллю приятны, а на замечания будущего лорда Галифакса и ему подобных он просто не обращал внимания. Главной проблемой и главным достоинством Черчилля была ненасытность. Ему было мало Кубинской кампании и первого журналистского успеха, ему было мало участия в военной кампании в Малаканде и литературного признания первой книги, ему было мало побега из плена и описания своих приключений в Англо-бурской войне, ему было мало успешной публичной деятельности и увлечения живописью, ему было мало руководить войной и описывать ее после заключения мира, – ему всегда хотелось большего. В известном постулате о том, что в этой жизни следует либо сделать что-то достойное описания, либо написать что-то достойное прочтения, – он хотел добиться успеха и там, и там. Причем, когда он брался за перо, ему не терпелось выйти за рамки мемуарного жанра. Он жаждал сказать свое слово в повествовании и оценке событий прошлого, чтобы о нем – о Черчилле говорили и в будущем. «Как странно, что прошлое так мало понимается и настолько быстро забывается, – сокрушался он в апреле 1929 года в беседе с леди Фрэнсис Хорнер (1858–1940). – Мы живем в самый бездумный из веков. Каждый день новые заголовки и неглубокие взгляды. Я пытаюсь ворошить прошлое, приблизить его к нам, чтобы оно смогло помочь нам в решении сегодняшних трудностей»{176}.
Одной из его очередных попыток «разворошить прошлое» стал новый – пятый том в серии, на этот раз о войне на Восточном фронте, который вышел в ноябре 1931 года и рассказывал о «победах, ослеплявших победителей, а также о поражениях, которые не могли сломить дух побежденных». Объясняя выбор темы, он признал собственное удивление, когда обнаружил, «насколько расплывчатыми и зачастую не вполне верными оказались мои представления о схватке между Россией и двумя тевтонскими империями». Он даже хотел назвать новый том «Неизвестная война», однако потом выбрал «Восточный фронт», оставив предыдущее заглавие для американского издания{177}.
Знакомя англоязычных читателей с неизвестными эпизодами войны на Восточном фронте, Черчилль признавал, что главной заслугой русской армии, этого «могучего парового катка, надежды страдающей Франции и униженной Бельгии», стало переключение на себя значительных сил противника. Причем произошло это в самый напряженный момент начала войны и фактически спасло Францию от разгрома. «Вечная слава царю и русскому народу за их благородный энтузиазм и верность, с которой они бросились в мировую войну», – констатирует Черчилль. Он и дальше в хвалебном тоне отзывается о союзнике, отмечая, что «храбрая, мужественно сражающаяся русская армия» с ее «изумительными успехами, которые навсегда останутся величайшим монументом и навсегда сохранят память об империи Петра Великого», сделала «чрезвычайно много», она «не боялась потерь» и, «несмотря на страшные поражения и невероятное количество убитых, Россия оставалась верным и могущественным союзником»; «в течение почти трех лет она задерживала на своих фронтах больше половины всех неприятельских дивизий и в этой борьбе потеряла убитыми больше, чем все прочие союзники, взятые вместе».
На Западе было распространено мнение о «недальновидности, порочности и слабости» царского режима. Но Черчилль опроверг подобные предубеждения, заявив, что «силу Российской империи можно измерить тем градом ударов, которые она выдержала, теми бедствиями, которые она пережила, теми неистощимыми войсками, которые она развернула, и тем восстановлением, которое она осуществила». Также он добавляет, что «немногие эпизоды Великой войны впечатляют больше, чем восстановление, перевооружение и очередное титаническое усилие российской армии в 1916 году». В России на тот момент героические подвиги недавнего прошлого были безжалостно забыты. Но Черчилль считал, что придет время, когда «будущее поколение, возмещая неблагодарность нынешнего, еще отвесит низкий поклон российскому царю и воздаст должные почести его солдатам».