Однако стремление к первоначальному единству никогда полностью не уходит. Нам всем свойственно желание вернуть потерянный рай внутриутробного существования, когда мы обитали в тепле чужого тела, когда не было разницы и сепарации между объектом любви и самим собой, а значит, невозможно было испытать потерю или потребность. В конце 1990-х Мартин начала работать над серией картин, посвященных этому примитивному, беззаветному состоянию. «Маленькие дети любят любовь». «Ответ младенца на любовь». «Ответ маленькой девочки на любовь». «Я люблю любовь». «Любовь к любви». «Чудесная жизнь». Все они представляли собой горизонтальные полосы цветов, как однажды колко сказала Терри Касл, «грудничковых бутылочек»: водянисто-розового, желтого и синего – цветов, которые составляют мир младенца.
Оставить этот рай ради объектного мира, мира других людей, других тел, других потребностей и влечений – значит неизбежно быть отверженным и нуждаться в чем-то, однако это можно компенсировать изобилием способов. Когда Сильвестр поет «You make me feel mighty real»[193] (возможно, вам стоит на минуту прерваться, отыскать его на том свете, то есть на «Ютьюбе», и еще раз послушать это послание), он занимает позицию в объектных отношениях. Как учили Кляйн, Якобсон и их британский коллега Дональд Винникотт, одна из главных наград в процессе сепарации – это чувство реальности, когда ты попадаешь в зону восприятия другого человека, начиная с улыбки матери – первого приятного объекта.
Это, конечно, если считать, что мать – приятный объект. Мартин не отличалась разговорчивостью в отношении многих аспектов своей жизни, но становилась куда словоохотливей, когда речь заходила о ее матери, Маргарет, и о том, как та не любила ее и хотела сжить со свету. Мартин вспоминала в интервью для «Нью-Йоркера», как мать выгоняла ее на улицу на целый день – играть в одиночку в грязи:
[ Моей матери не нравились дети, и она ненавидела меня, боже, как она меня ненавидела. Ей невыносимо было смотреть на меня или говорить со мной; она никогда со мной не говорила… Когда мне было два года, она запирала меня на заднем крыльце, когда мне было три, я играла на заднем дворе. Если я подходила к двери, сестра мне говорила: «Тебе сюда нельзя»[194]. ]
В том же интервью, где она упоминает мир без объектов, Мартин говорит, что она хочет дать зрителю возможность войти в ее картины. «Природа – это когда ты отдергиваешь штору, – сказала она. – Ты шагаешь внутрь нее. Я хотела добиться похожей реакции… Реакции человека, когда он оставляет себя позади»[195]. Ее работы можно трактовать многими способами, но один из них, без сомнения, – это бесконечное открытие закрытой двери. Все ее холсты стоят нараспашку. Любой может зайти. Любой может испытать, каково это – стряхнуть груз со своих плеч и на мгновение стать частью мира любви.
Мартин нашла способ держаться на плаву, но не всем так повезло и не всем досталось ее упорство. Как показывала практика Якобсон, уход от объектного мира означал две вещи: серьезный ущерб, нанесенный психике, или отсутствие внимания на ранних стадиях младенчества либо травматический опыт, отбросивший сознание на самую примитивную стадию. Также, считала она, при наличии врожденных факторов – того, что мы сейчас назвали бы генетической предрасположенностью, – недостаток эмоциональной поддержки формирует у ребенка условия для развития психоза. «Человек может отрицать реальность и навсегда сохранять волшебное, младенческое видение мира»[196].
Я не понимала, насколько сильно эти процессы могут перевернуть жизнь, до первой осени президентства Трампа; я поехала в Вашингтон, чтобы ознакомиться с коллекцией статей Райха в Национальной медицинской библиотеке. Ее собрала его последняя спутница, Аврора Каррер. Она познакомилась с Райхом в 1954 году, сразу после ухода Илзе, и всегда называла себя его супругой, хотя официально они так и не поженились.
Находиться в Вашингтоне было странно. Библиотека занимала одно из зданий комплекса Национального института здравоохранения. Вокруг почти никого не было, и в отеле я прочитала в газете, что ведомства вычищены, в безлюдных офисах стоят пустые рабочие столы. Сеть гудела паранойей. Только что прошел ураган «Мария», и Трамп постил в «Твиттере» самодовольные отчеты о своих успехах. В 5:25 утра он написал: «Отличный день вчера в Пуэрто-Рико. Не без фейковых новостей, но в целом все проявляют теплоту и дружелюбие»[197]. Через час и четыре минуты добавил: «Ого, сколько сегодня лжи в новостях. Что бы я ни говорил и ни делал, всё перевирают. Новостники совсем отбились от рук со своими фейками!»[198]
В библиотеке тоже почти не было людей. На экране рядом с дверью крутили по кругу черно-белые кадры, на которых два полицейских куда-то тащат человека. Я сидела одна в обшитом панелями читальном зале и разбирала архив Каррер. Несмотря на аккуратные разделители в папках: «Корреспонденция», «Заметки и разное», «Судебное разбирательство», он производил удивительно сумбурное впечатление. На многих бумагах, в том числе на юридических документах, газетных вырезках и письмах от членов семьи Райха, Каррер сделала пометки красной ручкой. «Вильгельм Райх жил в мире иллюзий»[199], – написала она большими буквами над статьей под названием «Великого ученого США посадили в тюрьму». Непонятно, кому именно она адресовала свои пометки, но из-за того, что она подписывала их полным именем: Аврора Каррер Райх, складывалось странное впечатление, будто она пытается вовлечь читателя в нечто, всё больше напоминающее войну за здравый смысл.
Каррер, очевидно, хотела передать, в каком психологическом состоянии находился Райх в последние годы своей жизни, и описать тот темный период, когда она была с ним рядом. «В 1956 году ВР верил, что он
Не только его паранойя была причиной его бед. В 1956 году инспектор Управления по санитарному надзору, представившийся клиентом, поймал одного из его соратников на нарушении судебного запрета. Седьмого мая Райха признали виновным в неуважении к суду, оштрафовали на десять тысяч долларов и приговорили к двум годам заключения. Пятого июня в Оргонон приехали полицейский маршал и два инспектора Управления по санитарному надзору в темных костюмах. Они потребовали, чтобы в соответствии с судебным решением были уничтожены все аккумуляторы, и Райх поручил это двенадцатилетнему Пипсу и смотрителю Тому Россу. Винтик за винтиком они разобрали все оргонные ящики и сложили их на треугольнике земли под обсерваторией, а затем размолотили топорами. Это заняло много времени. В своих щемящих мемуарах «Книга грез» Питер пишет: «Изуродованные обломки были свалены в кучу, серая стальная вата клоками свисала с панелей»[203].
Сеть стягивалась вокруг него. Еще через несколько недель представители Управления вернулись в Оргонон, чтобы проконтролировать сожжение двухсот пятидесяти книг Райха. Райх наблюдал за тем, как возводят костер, но сам участвовать отказался; одному инспектору он сказал, что уже видел, как его книги жгут нацисты, и не ожидал той же судьбы для них в США. Этот костер был только затравкой. В конце августа инспекторы Управления отправились в Нью-Йорк, чтобы лично присутствовать при уничтожении всей коллекции издательства Института оргона в Гринвич-Виллидж вместе с большим количеством статей Райха. Шесть тонн книг и других печатных материалов погрузили в грузовик и отвезли в мусоросжигатель на Гэнсворт-стрит у реки Гудзон, недалеко от нынешнего музея Уитни. При этом несколько сожженных трудов не были включены в перечень судебного постановления, в том числе «Психология масс и фашизм». Много книг запрещали и до, и после, но этот случай остается единственным официально санкционированным сожжением книг в истории Америки. Вплоть до 1960 года Управление по санитарному надзору продолжало искать и сжигать опасные публикации Райха.
Следствием этих трагических событий и стало то, что Райх еще больше отрезал себя от мира. В записях Каррер говорится, что тем летом он деградировал до состояния агрессивного пьяницы и однажды даже избил своего любимого пса Тролля железным прутом и сломал ему ногу, после чего обвинил во всем неизвестного, вломившегося в дом, вероятно пришельца. Вторник, 14 августа 1956 года: «Вилли распускает руки и угрожает. Сказал, что ему необходимо кого-нибудь убить – например, меня. Он очень много выпил. На следующее утро, протрезвев, ничего не помнил про угрозы и буйство»[204]. Дальше на той же странице: «То, что он выдает за влияние оранура (негативной версии оргона, которую Райх, по его утверждениям, открыл в начале 1950-х. –
Я читала эти страницы с ужасом, и не только от понимания того, каким мог быть Райх, но и потому, что сама Каррер как будто потеряла связь с реальностью в годы после его смерти. В одной из папок я нашла пачку газетных статей, которые она вырезала и сохранила, многие из них 1984 года. На двух страницах писали про Райха, но на остальных его вовсе не упоминали. Я пролистывала их в недоумении. Там был гороскоп, обзор телефильма «Аврора» с Софи Лорен в главной роли в «Вашингтон пост» и статья из «Ю-Эс-Эй тудэй» о лазере «Аврора» для уничтожения раковых клеток. На каждой странице Каррер подчеркнула слово «Аврора», как будто думала, что через ее имя кто-то посылает ей загадочные сообщения.
Страдать паранойей – значит иметь твердую уверенность в тайном заговоре, в том, что вокруг тебя во все стороны простирается огромная сеть связей. Ничему и никому нельзя доверять. Опасность может нагрянуть откуда угодно, в любой момент дня и ночи, поэтому параноидальному человеку необходимо постоянно быть начеку, всегда готовым уклоняться от удара и бежать. Побег может быть физическим, например переезд Райха в Оргонон или Аризону, или это может быть побег в мир фантазии – так, Райх верил в космических захватчиков. Что хуже, побег может привести к разрыву эмоциональных отношений, как и случилось между Райхом и почти всеми его друзьями и коллегами в 1950-х; он отрезал себя не только от привязанности и любви, но и от устойчивого контакта с реальностью, который помогают поддерживать другие люди.
По запискам, которые Райх прятал в Оргононе, понятно, что он давно потерял веру в мир вокруг себя и воспринимает его как опасное и полное скрытых угроз место, где прав один он, а кто с ним не соглашается – не просто неправ, но гнусен и подл. Жить с кем-то, кто находится в подобном состоянии, – значит постоянно рисковать физическим здоровьем, поскольку человек больше не терпит инакомыслия или даже сомнения. Ты можешь быть только либо хорошим, либо плохим; либо ангелом, либо предателем.
Не одна Каррер увидела эту сторону Райха. Его вторая жена Илзе Оллендорф ушла от него в 1954 году, когда он стал агрессивным, ревнивым, начал много пить и однажды ударил ее так сильно, что у нее лопнула барабанная перепонка. Он обвинял ее в тайных грязных похождениях («Совершеннейшая ложь»[207], – сказала она Кристоферу Тёрнеру незадолго до смерти). Райх заставлял ее писать признания, которые потом хранил под замком в архиве Института оргона вместе с собственными записями о ее сексуальном поведении и доносами, сочиненными сотрудниками под давлением с его стороны. Он как будто разыгрывал по собственным правилам расследование против себя самого, только в этот раз в роли обидчика, а не жертвы. Защитник женской сексуальной свободы превратился в помешанного на сексе, мстительного шпиона, Маккарти в масштабах собственного дома.
Это не единственный сценарий, который он таким образом разыгрывал заново. Еще он повторял поведение своего ненавидимого отца. В биографии Райха, опубликованной в 1969 году, Илзе пишет, что он так и не смог простить себе свою роль в непростой истории гибели его матери. Это он, хоть и не добровольно, рассказал отцу про ее роман, и всю жизнь его мучило чувство вины за последующий год насилия и страшные попытки матери покончить с собой. Даже когда ему было за тридцать, он просыпался среди ночи от кошмара, что это он ее убил. Трижды он проходил курс психоанализа до отъезда из Европы, но так и не смог заговорить о матери. Это была слишком болезненная тема. Каждый раз, когда она поднималась, он либо уходил от нее, либо прекращал анализ. Илзе считала, что эта вина сделала его таким одержимым и непреклонным, вселила в него потребность быть правым любой ценой. Как ни мучительно ей было это признавать, в 1950-х годах ее муж начал терять контакт с реальностью, и, хотя он пытался вытягивать себя обратно, «длительное давление вынудило его искать убежища где-то еще, в другом, не таком жестоком мире»[208].
Всё это невыразимо печально. В молодости Райх понимал, как сеть социальных факторов и прошлых травм формирует индивидуальное поведение, но теперь не мог увидеть, что происходит с ним самим. В молодости он был так смел, так непоколебим, так полон стремления изменить условия жизни наиболее уязвимых среди нас. Потерял ли он рассудок под накопившейся тяжестью потерь, горя и вины, или же дело в том, что даже самые прогрессивные мужчины не могут вытравить в себе культурную установку, что женское тело создано для вымещения плохих эмоций? «Не из-за своего биологического пола, – сказала однажды Андреа Дворкин, – но потому, что так устроена власть в обществе»[209].
Этому, среди прочих, ее научил Райх, но его понимание сути этой власти не защищало его от влияния власти. Самой большой его ошибкой было думать, что человек может изолировать себя от окружающего мира. Не может. Наше прошлое всегда остается с нами, заложенное в нашем теле, и, нравится нам или нет, мы живем в объектном мире и разделяем ресурсы реальности с миллиардами других существ. Нет такой обшитой сталью коробки, которая сможет защитить тебя от сплетения сил, которые очень ощутимым и мучительным образом ограничивают то, чем может быть каждое отдельное тело, и то, что оно может делать. Сбежать нельзя, и спрятаться негде. Либо ты подчиняешься миру, либо ты его меняешь. Этому меня научил Райх.