Альтернатива оказалась не намного лучше. Впервые введенная в тюрьме Оборн в штате Нью-Йорк в 1818 году система молчания всё еще остается популярной в Америке и Европе; в частности, сохраняется ношение униформы и архитектурное решение тюрьмы в виде двух рядов камер по бокам от центрального коридора, из-за чего заключенные не видят друг друга. Арестанты жили в уединении и всё время проводили в тишине, как предписывал Говард, но работали «в коллективе»: производили товары для заработка тюрьмы, однако это не было формой реабилитации, как надеялся Говард, но исключительно наказанием. Выражаясь словами одного современника и сторонника системы, они жили под «непрестанным надзором»[213] – униженные тела в серых униформах в полоску, шагающие в ногу, с опущенными глазами, всё время под страхом кнута.

В 1825 году разразился публичный скандал, когда женщину, забеременевшую в одиночном заключении в Оборнской тюрьме, до смерти отстегал кнутом надзиратель. В результате судебного разбирательства Большое жюри запретило бичевание женщин и таким образом сделало первый шаг к разделению мужских и женских тюрем, за которое ратовал Говард. Но сложность борьбы с наказаниями, теснотой и убогими условиями заключалась в том, что многие не считали арестантов достойными человеческих прав. К началу двадцатого века реформаторы нащупали иной подход. Как борцы за сексуальное освобождение в 1920-х взяли на вооружение евгенику, чтобы найти общий язык с консерваторами, так тюремные реформаторы стали указывать на неэффективность наказания с точки зрения показателей рецидивизма. Что, если попробовать не зверски карать преступников, а попытаться перевоспитать их в добропорядочных граждан, экономически полезных для государства? Образование – вот, возможно, самый надежный способ покончить с преступностью.

Учреждение, где отбывал свой срок Райх, была образцом достижений нового реформаторства. Построенная в 1932 году, Льюисбергская тюрьма на тот момент стала самым современным и авторитетным исправительным учреждением и стандартом для американской системы на следующие сорок лет. Она располагалась на высоком берегу реки Саскуэханна, ее галереи и дворы, обсаженные деревьями, придавали ей немного зловещее сходство с пустынными картинами Жерико. На первый взгляд она похожа на монастырь или на маленький элитный колледж. Вскоре после ее открытия Федеральное бюро тюрем выпустило брошюру, где Льюисберг воспевался как образец нового видения исправительных учреждений; там присутствовал такой пассаж: «Работа без отдыха приводит к дурным мыслям, заговорам, извращениям и бунту среди заключенных. Без досуга даже нормальный человек становится мрачным, легковозбудимым и опасно раздражительным»[214].

В число роскошных удобств, немыслимых в суровой картине современной тюрьмы, входили театр, бейсбольная площадка, десять комнат для занятий и библиотека. В последнюю определили работать Райха из-за болезни сердца; он брал с собой эссе Ральфа Уолдо Эмерсона и четырехтомную биографию Линкольна авторства Карла Сандберга и изучал их в своей камере. Если бы он поднял глаза, он бы увидел на потолке лепной рельеф в виде открытых книг, символизирующий освободительную мощь обучения, хотя, вероятно, не для человека, труд всей жизни которого только что сожгли у него на глазах.

Прогрессивная тюрьма имела задачей менять жизни, и нет более наглядного свидетельства ее потенциала, чем «Автобиография Малкольма Икса», хотя вряд ли описанные трансформации входили в планы Федерального бюро тюрем. В 1946 году молодой аферист и сутенер по имени Малкольм Литтл был приговорен к десяти годам в государственной тюрьме Чарлстауна в Бостоне за четырнадцать преступлений, в том числе хищение и кражу со взломом. Без малого двадцати одного года от роду, еще не знакомый с бритвой, он, по собственному заявлению, имел такой дурной и агрессивный характер, что в тюрьме его прозвали «Сатаной». Весь свой срок он мог бы торчать на мускатном орехе и контрабандном нембутале, материться на охранников и ввязываться в драки, если бы не бывший грабитель Бимби, высокий, как сам Малкольм, который отказывался пресмыкаться и чья вызывающая уважение выдержка, очевидно, была плодом образования.

Несмотря на светлый ум, Малкольм бросил школу в восьмом классе, и виной тому было исковерканное расизмом детство. Его отец, преподобный Эрл Литтл, входил в число организаторов Всемирной ассоциации по улучшению положения негров Маркуса Гарви и не раз подвергался нападениям со стороны ку-клукс-клана. Когда мать Малкольма Луиза была беременна им, их дом в Небраске окружили всадники-куклуксклановцы с горящими факелами и выбили прикладами винтовок все окна, велев семейству убираться из города («Так его приветствовала белая Америка»[215], – сухо писал правозащитник Байард Растин в рецензии на «Автобиографию» для газеты «Нью-Йорк геральд трибьюн»). Следующий дом Литтлов в Лансинге, штат Мичиган, подожгли. Первое, что Малкольм помнил в своей жизни, – это звуки выстрелов и запах дыма. Едва семья успела выбраться, как здание обрушилось; белые полицейские и пожарные стояли рядом и праздно наблюдали, как дом сгорает дотла.

В 1931 году, когда Малкольму было шесть, его отца, по всей видимости, линчевали: ему проломили голову и выволокли его на трамвайные пути, где тело почти разрезало пополам. Пятерых из шести братьев преподобного Литтла тоже убили белые мужчины. Луиза осталась одна с восемью детьми. Отец застраховал свою жизнь, но компания отказалась выплачивать компенсацию, заявив, что он сам покончил с собой. Денег у них было очень мало, и Луизе пришлось вступить в длительную борьбу с социальной службой, чтобы ее детей не забрали в приемные семьи. Она не желала принимать подачки, и, когда она отказалась от бесплатного куска свинины, в службе стали называть ее сумасшедшей, хотя есть свинину ей запрещало вероисповедание – церковь адвентистов седьмого дня. Ситуация немного улучшилась, когда у матери Малкольма появился ухажер, но только до тех пор, пока тот не бросил ее; разум ее начал меркнуть.

Она говорила сама с собой и перестала готовить и убирать. «Наш якорь не выдержал»[216] – так описал это взрослый Малкольм в долгую ночь, когда он бродил туда-обратно и вспоминал все похороненные детали печальной жизни Луизы Литтл для своей книги. В конце концов у нее случился нервный срыв, и против воли детей ее забрали в государственную психиатрическую больницу в Каламазу, штат Мичиган, в семидесяти милях от семейного дома, где она прожила следующие двадцать шесть лет. Дети Литтлов попали под опеку суда, и местный судья распределил их по приемным семьям. «Белый мужчина, которому дали под опеку детей черного! Современное, легальное рабовладение в чистом виде – и всё из лучших побуждений»[217].

Малкольма отчислили из школы и отправили в приют в Мейсоне в двенадцати милях от Лансинга. Мальчик стремился помогать и был явно неглуп; ему позволили посещать среднюю школу в Мейсоне, а не ходить в исправительную школу с остальными приютскими. В классе кроме него учились еще только двое небелых детей, и, хотя он был первым по успеваемости среди сверстников и старостой класса, он всегда понимал, что, скорее, выполняет роль маскота[218], «словно розовый пудель»[219]. Неистребимый расизм с улыбками на лицах подрывал дух Малкольма, и, когда любимый учитель английского языка посоветовал ему не мечтать о профессии адвоката, а выбрать что-нибудь более реалистичное, например плотницкое дело, он бросил школу, переехал в Бостон и влился в «отвязный, кипучий»[220] мир мелкой преступности.

В тюрьме у него появилось время осознать, что он потерял. Под влиянием Бимби он прошел курс обучения английскому языку по переписке, а затем и латыни, восстановив базовые знания, забытые за годы, проведенные на улице. Несколько его братьев вступили в сепаратистскую организацию «Нация ислама» и в письмах рассказывали Малкольму о волнительных идеях ее лидера, Элайджи Мухаммада, который проповедовал, что белый человек – это дьявол, а у черного человека из памяти силой стерли историю. Позже Малкольм разочаруется в учениях Мухаммада, но на тот момент он увидел в них спасение для своего разума и души.

В 1948 году сестра Элла добилась его перевода в прогрессивную, экспериментальную исправительную Норфолкскую колонию в тридцати милях к югу от Чарлстауна. Ее построили за пять лет до Льюисбергской тюрьмы, и в ней тоже была огромная библиотека, состоявшая из личной коллекции местного белого миллионера Льюиса Паркхёрста, который особенно интересовался историей и религией и собрал внушительное количество литературы об отмене рабства. Именно в библиотечной комнате Малкольм Икс увлекся чтением – сначала оттого, что ему не хватало уличного словарного запаса для пересказа и обсуждения удивительного учения Мухаммада. Свой лексикон он расширял простым переписыванием словаря от корки до корки, хотя сначала с непривычки он с трудом выводил буквы. Он выписывал по странице в день, и каждое новое слово открывало для него новую часть мира; когда их набралось двести тысяч, он впервые ощутил себя действительно свободным. Он наконец начал понимать книги, которые брал в библиотеке. Ему больше не приходилось читать по диагонали, пропускать куски или гадать. Он читал постоянно и ненасытно. «История цивилизации» Уильяма Дюранта, «Очерки истории цивилизации» Герберта Уэллса, «Открытия генетики» Грегора Менделя, «Души черного народа» Уильяма Эдуарда Беркхардта Дюбуа, «Дневник о жизни на плантации в Джорджии» Фанни Кембл. Кант, Шопенгауэр, Ницше.

В тюрьме свято верили в исправительную силу чтения, и любому желающему разрешалось брать сколько угодно книг. День за днем Малкольм Икс лежал на койке и вчитывался в прошлое. Он читал о рабстве («Я никогда не забуду своего потрясения, когда я начал читать о тотальном ужасе рабства»[221]), восстании Ната Тёрнера, Геродоте, опиумных войнах, о британцах в Индии, о Махатме Ганди. Так белый человек – это дьявол? История подтверждала: да. После выключения света в десять часов он садился на пол у двери и продолжал чтение пятидесятивосьмиминутными подходами, запрыгивая обратно в кровать во время ежечасного патруля надзирателей. Он так увлекся, что даже не думал о собственном приговоре. «Много месяцев я даже не вспоминал, что сижу в тюрьме, – писал он спустя два десятка лет. – Откровенно говоря, я еще никогда в жизни не был так свободен»[222].

Свободу ему давало знание. С каждой книгой перед ним открывался новый аспект истории закоренелого, разлитого в реальности расизма. В этом новом резком свете ему предстояло пересмотреть всю свою жизнь. То, что раньше казалось трагедией или ошибкой, от утраты родителей до собственного заключения, начинало вырисовываться как последствия глобального, древнего, как история системы белого превосходства, нелепого, насильственного господства одних типов тел над другими. То же откровение случилось с Андреа Дворкин, когда она впервые прочитала «Политику пола». Сидя в камере, Малкольм осознал, что находился в тюрьме с рождения, и впервые задумался о том, как он может этому сопротивляться.

Революционный анализ расизма – это не та реабилитация, на которую рассчитывала администрация Норфолкской тюрьмы, и последний год срока Малкольма отправили отбывать снова в Чарлстауне. Отнятые привилегии не печалили его. Свободное время он проводил за тем, что делился приобретенными знаниями с каждым черным заключенным, способным воспринимать идеи Мухаммада. Он уже сменил роль ученика на роль учителя – переход, очень символичный для движения за гражданские права последующих десятилетий.

В тюрьме Малкольм нашел свободу, но это не значило, что он одобрял этот институт. Напротив,

Что в действительности делает решетка с памятью и разумом человека? Какой эффект оказывает тюрьма на саму личность в клетке, а не на показатели рецидивизма? Пока Малкольм Икс изучал библиотеку Норфолкской тюрьмы, в свет вышло эссе давней подруги и коллеги Райха Эдит Якобсон. Это была одна из первых попыток психоаналитика исследовать психологические последствия заключения – и уж точно первая, написанная аналитиком, отсидевшим срок в тюрьме.

Якобсон входила в ближайшее окружение Райха в Берлине и дружила с его женой Анни. До переезда в столицу она мало интересовалась политикой, но в Берлинском психоаналитическом институте познакомилась с Kinder, вторым поколением аналитиков, лечивших пациентов из рабочего класса и потому сильно политически ангажированных. Якобсон вступила в «Секспол» и примкнула к отщепившейся группе, которая собиралась в квартире Райха на Швебише-штрассе и обсуждала будущее психоанализа под властью фашизма. Они даже вместе ездили по выходным к морю.

После ариизации Берлинского психоаналитического института большинство аналитиков-евреев, в том числе Райх, оказались в изгнании. Якобсон единственная осталась в Берлине – во многом из-за того, что ее родители отказывались видеть нависшую угрозу (они не читали «Майн кампф», говорила она позже угрюмо). Когда Райх был уже в Дании, а остальные Kinder разъехались кто куда, она вступила в социалистическую группу сопротивления «Новое начало», которая собиралась в частных домах и квартирах, распространяла новости из-за рубежа, собирала деньги для политических заключенных и перевозила людей и деньги через границу. Якобсон взяла псевдоним Джон и среди прочей деятельности проводила собрания группы у себя дома, нарушая закон нацистской Германии.

Двадцать четвертого октября 1935 года гестапо устроило облаву на Якобсон и нескольких членов «Нового начала». За следующий месяц арестовали еще десятки людей. На фотографии арестованная Якобсон имеет больной, но решительный вид: грязные волосы, мятая одежда, синяки под глазами. Ее коллеги были вне себя от ярости и в письмах, циркулировавших по Европе, гадали, пытают ли ее, хотя все понимали: ей повезло оказаться не в Дахау, где людей уже систематически убивали.