Тюрьма не может улучшить заключенного, но, возможно, заключенный может улучшить тюрьму. В какой-то момент была надежда, что тюрьма способна стать рычагом для мировых перемен. Третьего августа 1945 года молодого уклониста от военной службы перевели в Льюисберг из федерального исправительного учреждения строгого режима в Ашленде, штат Кентукки, где он до этого провел шестнадцать месяцев. Байард Растин был чернокожим геем тридцати одного года, приговоренным к трем годам заключения за отказ сражаться во Второй мировой войне или участвовать в каких-либо небоевых действиях, предложенных пацифистам.
Растин родился за пять дней до Агнес Мартин и вырос, как и Джон Говард, в семье квакеров; он вдохновлялся Ганди и считал насилие категорически неприемлемым. Будучи секретарем по делам молодежи пацифистской организации «Братство примирения», первые годы войны он провел в разъездах по Америке, проповедуя идею ненасильственного прямого действия тысячам молодых афроамериканцев, среди которых была будущая жена Мартина Лютера Кинга Коретта Скотт. В письме призывной комиссии он написал прямо: «Войны не должно быть… Иисус Христос учил, что сегрегация, разделение порождают замкнутый круг насилия… Счастливо следуя закону Божьему, я вынужден нарушить закон Государства. Я готов к любым последствиям»[238].
Растин боролся с законами Джима Кроу[239] с подросткового возраста. Как и Райх, по молодости он вступил в Коммунистическую партию, но позже разочаровался. Он понимал, что расизм превращает тела в тюрьмы, и не боялся буквального заключения во имя прекращения угнетения. В начале 1940-х массовые аресты молодых людей, отказывающихся служить по идейным соображениям, превратили тюрьмы вроде Льюисберга и Данбери в горячие точки борьбы против сегрегации. Майкл Лонг, редактор собрания писем Растина, заключает: «Вне сомнения, Растин видел федеральную тюрьму как центр самой плодотворной работы радикальных пацифистов во время Второй мировой»[240].
После пары недель заключения в Ашленде этот черный юноша потребовал встречи с белым начальником тюрьмы, Р. П. Хагерманом, чтобы обсудить проблему расовой несправедливости среди заключенных. Следом за встречей он направил ему удивительное письмо, в котором изложил методы умеренной борьбы с сегрегацией, и далее – череду предложений по организации образовательной программы для противодействия расизму в тюремном сообществе. Преподавателем, если что, он мог бы выступить сам.
Хагерман был потрясен. На следующий день он написал куда менее складное письмо директору Федерального бюро тюрем, в котором утверждал, что его «располагающий к себе, ловкий и убедительный» новый арестант планирует поднять бунт, и просил перевести этого «крайне способного агитатора» в Данбери[241]. К письму прилагался отчет младшего офицера, где говорилось, что Растин через систему вентиляции в тюрьме распевал странную провокационную песню, которая начиналась с описания «пейзажей и аромата цветов в воздухе Луизианы», но заканчивалась «трагедией повешенного трупа с выпученными глазами и невыносимой вони горелой плоти»[242]. Он явно никогда не слышал «Strange Fruit» Билли Холидей.
Через несколько недель Хагерман поменял свое мнение о Растине. Он согласился в качестве эксперимента начать отменять сегрегацию в блоке Е на несколько часов по воскресеньям. Растин, единственный из чернокожих заключенных, решился зайти в белую зону, чем вывел из себя мужчину по фамилии Хаддлстон, который набросился на него с палкой от швабры. Его друзья пытались его остановить, но Растин попросил их отойти в сторону и позволил Хаддлстону избивать себя до тех пор, пока швабра не сломалась, после чего Хаддлстон не выдержал и в конвульсиях свалился на пол. У Растина было сломано запястье, но дух оставался непоколебим. Через несколько дней в письме другу он с куда бо́льшим чувством отзывался о поставленной им оперетте, чем о нападении, которое, говорил он, укрепило доверие к нему со стороны начальника тюрьмы и подало пример морального превосходства ненасильственного сопротивления. «Не мог бы ты добыть мне подержанную мандолину», – попросил он в конце. Он хотел разучивать баллады шестнадцатого века.
Он продолжал во всем гнуть свою линию. Даже кинотеатр делился по расовому признаку. Что ж, тогда он отказался от фильмов. Его письма либо подвергали цензуре, либо вовсе не доставляли. Тогда он стал писать их еще больше: уж лучше он потеряет вовсе эту привилегию, чем будет ограничивать себя в словах. Он не спрашивал разрешения на то, чтобы ему присылали те или иные книги. «Я не буду помогать им грабить меня, – писал он своему белому возлюбленному Дэвису Платту. – Они препятствуют справедливости, они стоят между заключенным и его базовыми правами… Необходимо сопротивляться всей системе!»[243]
Он уже почти добился успеха в кампании за отмену сегрегации в блоке Е, когда случился роковой инцидент. Помощник начальника сообщил Хагерману, что двое заключенных видели, как Растин занимается оральным сексом. Заявление было подано на рассмотрение дисциплинарного совета тюрьмы, который отправил Растина в одиночную камеру. Тот вцепился в стул и до последнего утверждал, что его подставили, пока его не выволокли три охранника. Через несколько дней тюремный психиатр заключил, что он «по всем признакам гомосексуал»: «…высокий голос, вычурные повадки, колоссальное самомнение и в целом женоподобность заключенного… не нужно быть Фрейдом, чтобы по этой картине поставить диагноз»[244]. Лавандовая угроза еще не пришла, но несоответствие нормам своего пола уже официально считалось маркером сексуального отклонения.
Похожие ситуации будут повторяться на протяжении всей жизни Растина. Активисты движений и за пацифизм, и за гражданские права к его гомосексуальности относились как к бомбе замедленного действия, способной поставить под угрозу или даже сорвать кампании, в которых он играл заметную роль. В отличие от Мартина Лютера Кинга, он не хотел жить скрываясь и сдерживая себя, к тому же его не устраивала моногамия. Как сказала однажды его коллега Рейчел Горовиц, «он даже не знал, что можно прятаться в каком-то чулане»[245]. Пока его соратники по «Братству примирения» писали беспокойные письма и пытались уговорить его сдерживать свои предосудительные желания или даже жениться, он сидел в библиотеке и изучал историю политики бойкота, забастовок и гражданского неповиновения.
«Это наше единственное оружие»[246], – написал он другу. В июне 1945 года он возглавил смешанную группу людей, которые отказывались есть в столовой до тех пор, пока в ней не устранят разделение по расовому признаку. «Мы готовы платить за свободу»[247], – написал он в открытом письме ко всем заключенным. Ценой оказался перевод в Льюисбергскую тюрьму, где он сразу же объявил голодовку, протестуя против сегрегации в местной столовой, и истощил себя до такой степени, что его поместили в тюремный госпиталь и кормили через зонд. Только когда Абрахам Йоханнес Масти сообщил ему о сбросе атомной бомбы на Хиросиму 6 августа, он решил перестать сопротивляться и отсидеть остаток срока мирно. «Я нужен на воле», – объяснил он в письме к начальнику тюрьмы и официально отказался от агитации[248]. (Райха атомная бомба тоже привела в ужас, и он с негодованием писал в дневнике, что такое грозное оружие не может способствовать миру, сравнивая его странным образом с несущим смерть узником.)
Льюисберг, конечно, был не последней тюрьмой, где оказался Растин. Переехав по возвращении в Нью-Йорк в квартиру Платта, он сразу стал планировать «поездку примирения» – предшественницу знаменитых «поездок свободы» 1961 года. «Поездку» он замыслил с целью поддержать решение Верховного суда по делу «Морган против штата Виргиния», признавшего сегрегацию в межштатных автобусах неконституционной. «Несправедливые социальные законы и устои не меняются, поскольку всё, что делает Верховный суд, – это выносит вердикты, – категорично писал Растин в газете „Луизиана уикли“. – Социальный прогресс движется вперед посредством борьбы»[249].
Сохранилась фотография нескольких участников команды, отправившихся весной 1947 года на Юг под предводительством Растина и его белого коллеги Джорджа Хаусера: в элегантных костюмах, с чемоданами, через руку перекинуты плащи. Растин, самый высокий, стоит позади остальных: видный мужчина в щегольском галстуке-бабочке. Они собирались в течение двух недель ездить по Виргинии, Северной Каролине, Теннесси и Кентукки смешанными парами или тройками: черный участник садился в белой секции в передней части автобуса, а белый – в черной секции Джима Кроу в хвосте. В случае ареста им было велено мирно проследовать в полицейский участок, а там связаться с ближайшим адвокатом из Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, которая обязалась предоставить юридическую помощь организаторам кампании.
Растин пел в автобусах и выступал со страстными речами в каждом городке, где оказывались «ездоки свободы». Агрессии в свой адрес они встречали меньше, чем ожидали, – до приезда в Северную Каролину. На автобусной станции Чейпл-Хилл их арестовали за нарушение закона Джима Кроу о разделении пассажиров в общественном транспорте по цвету кожи. Вокруг собралась толпа белых водителей такси, готовых их линчевать, и спаслись они только с помощью сочувствующего местного пастора. Таксисты последовали за ними и стали швырять камни в окна, угрожая сжечь его дом. Никого из этой толпы не арестовали, и, несмотря на все приложенные усилия Национальной ассоциации, обвинения с «ездоков» так и не сняли.
Двадцать первого марта 1949 года, пока Малкольм Икс читал про историю рабства в библиотеке Норфолкской тюрьмы, а за Райхом гонялось Управление по санитарному надзору, Растин начал отбывать двадцатидвухдневное наказание в городе Роксборо, штат Северная Каролина, в составе «цепной бригады» – группы каторжников, скованных одной цепью. Его шокирующий рассказ об этом опыте тем летом напечатали в «Нью-Йорк пост», и он перекликается с воспоминаниями Якобсон того же года. Заключенные жили в полной антисанитарии. Каждую неделю им выдавали пару штанов, рубаху, пару носков, один комплект нижнего белья и полотенце, которыми они пользовались все семь дней тяжелого труда под дождем и в грязи. Всё остальное – расческу, бритву, зубную щетку, карандаш, бумагу, марки, сигареты – им приходилось либо покупать, либо воровать, либо обходиться без них. Десятичасовые рабочие дни с двумя пятнадцатиминутными перекурами физически давались очень тяжело и были так же бесполезны, как щипание пакли или вращение ступательного колеса. Бригада Растина целый день рыла ямы, зная, что следующим заключенным будет велено их засыпать обратно.
Якобсон описывала, что арестанты существовали в условиях садизма, где надзиратели обладали властью над каждым их действием. Цепная бригада трудилась под агрессивным контролем начальника и надзирателя, вооруженного револьвером и дробовиком. В первый же день Растин неоднократно наблюдал, как начальник бил заключенных кулаком по лицу. Когда один из каторжников выругался на своего соседа, начальник предложил надзирателю прострелить ступню следующему в цепи. «Ну нет, – ответил надзиратель. – По ногам стрелять не буду. Уж лучше по сердцу или печени. Так до них точно дойдет»[250]. Часто надсмотрщики от скуки выбирали себе жертву для пыток. Растин несколько раз видел, как надзиратель наводил ружье на грудь парнишки по имени Оскар, заставляя его танцевать, и улыбался при этом.
Официальные наказания оставались такими же гнусными, как и во времена Оскара Уайльда. За серьезные преступления мужчин хлестали кожаным жгутом или сажали в «яму» – одиночную камеру без света, где держали на воде и трех крекерах в день и откуда они выходили похудевшими на несколько килограммов, но при этом должны были продолжать изнуряющий труд. За мелкие преступления заключенных «подвешивали на перекладинах», то есть приковывали к вертикальным жердям решетки и днями напролет не давали садиться, только ненадолго отпуская в туалет. У мужчин опухали ноги, запястья, яички. Горизонтальная версия этой процедуры, известная как «четырехконечная», по-прежнему применяется в американских тюрьмах в наши дни, в частности в Льюисберге, где давным-давно отказались от реформаторских идеалов и теперь селят арестантов по двое в камерах не больше парковочного места.
В чем смысл, недоумевал Растин. Очевидно, никто не становился лучше или здоровее от такого обращения, как и не становилось более безопасным общество, ведь «эти мужчины и тысячи им подобных возвращались в социум не только не исцеленными, но полными горечи и жажды мести»[251]. Тюрьма откровенно представляла собой безвыходную систему производства бесплатного труда и продолжала традиции рабовладельчества под личиной наказания. Многие выходили из тюрьмы без гроша за душой и уже через несколько дней оказывались там же, арестованные за бродяжничество.
На основе своего опыта Растин сделал тот же вывод, что и Якобсон: возмездие и лишение свободы не только антигуманны – они совершенно бесполезны. Насилие порождает насилие, оно замыкает круг бесконечной мести и не дает людям возможности вести себя, как подобает человеческим существам. Единственный принцип, на котором может быть построена действенная тюрьма, – это реабилитация. Что, если бы нам, заключенным, дали осмысленный труд и образование, медицинскую помощь и нормальную еду, спрашивает он читателей. «Если в человеческих взаимоотношениях всё еще работает закон причины и следствия, ответ кажется однозначным»[252].
К сожалению, в человеческих отношениях нет ничего однозначного. Мы все хотим многого, и наши желания не всегда совпадают или не противоречат друг другу. Если рассказ Растина о его опыте в цепной бригаде повлек за собой реформу тюремных порядков в Северной Каролине, то его следующее заключение не имело отношения к его политическим убеждениям и не помогло защите ничьих прав. Двенадцатого января 1953 года он читал лекцию в Пасадене. Позже вечером он шел по городу и повстречал двух белых двадцатитрехлетних мужчин в автомобиле. Возможно, он сам подошел к ним с намеками, или же между ними произошел некий флирт, но итог был таков, что полиция застукала его в машине в процессе орального удовлетворения юноши на пассажирском кресле. Всех троих мужчин арестовали за непристойность и отправили в окружную тюрьму Лос-Анджелеса. Об этом написали в национальных газетах, и Растину пришлось покинуть свой пост в «Братстве примирения». До конца жизни он утверждал, что его намеренно заманили в ловушку.
Если вы никогда не слышали о Байарде Растине, то как раз из-за этого ареста. Он уничтожил его репутацию и лег несмываемым пятном на его оставшуюся карьеру. Позже Растин стал одним из главных вдохновителей движения за гражданские права, и, хотя он вступал в союзы со многими организациями и разрабатывал крупные кампании, он никогда не занимал лидерских позиций. Из-за предубеждений касательно его ориентации блестящему стратегу и тактику приходилось держаться в тени и постоянно жить под угрозой остракизма и забвения – даже когда он сам боролся за свободу других тел, заточенных в тюрьме.