Мартин находилась, как она сама говорила, в трансе: у нее случилось тяжелое обострение шизофрении, диагностированной в раннем взрослом возрасте. Шизофрения, как правило, не постоянна: она проявляется чередованием непредсказуемых острых эпизодов с хроническими фазами. Как и многие пациенты, Мартин была вменяема и дееспособна бо́льшую часть времени, хоть и подвержена непроходящим симптомам в виде слуховых галлюцинаций, которые она называла голосами, логореи и легкой формы кататонии. Эти стабильные по большей части эпизоды прерывались острыми приступами психоза, полным отрывом от реальности, когда ее охватывала паранойя, иллюзии, тревога и ужас.
Посетив галерею Агнес Мартин в музее Харвуда в Таосе в 2007 году, через три года после смерти Мартин в преклонном возрасте девяноста двух лет, критик Терри Касл употребила необычную метафору. Галерею спроектировала сама Мартин. Она имеет восьмиугольную форму, и в ней висит семь картин; все они представляют собой горизонтальные слои мягко сияющих голубого и розового цветов. Касл описала это пространство как «крошечную оргонную комнату, пропитанную легкой пульсацией потоков энергии, но при этом странным образом исполненную благодати, возможности контакта»[157]. Когда я прочитала это предложение в первый раз, меня наполнила радость. Если люди и пишут о злосчастном изобретении Райха, они в первую очередь говорят о провалах его аккумулятора с медицинской и научной точек зрения. Сравнивая его прибор с картинами Мартин, Касл открывает новый спектр смыслов.
На первый взгляд они кажутся полными противоположностями, но между Мартин и Райхом можно провести много странных параллелей. Оба искали возможности контакта между людьми и хотели сделать его доступным для всего человечества. Они оба мечтали объединить людей посредством некой универсальной любви, но оба страдали от паранойи, не дававшей им воплотить свои мечты в жизнь; может, по этой причине их аппараты освобождения – решетка, оргонный аккумулятор – принимали парадоксальные формы клеток, камер, чуланов.
На шестом десятке на просторах американского Юго-Запада Райха тоже настигла паранойя. Он верил, что сможет управлять погодой при помощи огромной самодельной пушки из металлических труб – научно-фантастического оружия, которое он называл cloudbuster («укротитель облаков»); с ним же он сражался в «широкомасштабной межпланетарной битве» против кораблей пришельцев[158]. Он писал много писем Эйзенхауэру о своих откровениях, говорил о таких секретных формулах, что их нельзя доверить даже бумаге, публично и в печати называл себя Иисусом и Галилеем, предсказывал, что его посадят в тюрьму для его же защиты, но при этом предупреждал членов семьи и немногих оставшихся последователей, что его там, скорее всего, убьют. Письмо Эйзенхауэру от 23 февраля 1957 года он заканчивает печально: «Я стараюсь изо всех сил поддерживать связь с реальностью, порой туманной и неоднозначной»[159].
Как могла такая светлая, политически активная фигура из 1930-х настолько утратить способность здраво мыслить? То, что случилось с Райхом после отъезда из Берлина в 1933 году, – это трагедия, которая вместе с тем служит извращенным подтверждением веры Райха в бесконечное воздействие на наши тела внешних сил, которым иногда совершенно невозможно противиться. Недруги начали распускать слухи о его шизофрении уже в том году, но он отрицал этот диагноз, и ни один врач его не подтвердил. В 1957 году, когда он уже утверждал, что за его домом наблюдают пришельцы, два психиатра пришли к заключению, что он склонен к паранойе и может быть подвержен психозу, но не признали его сумасшедшим. Он питал иллюзии, но, как и в случае Мартин, это не значило, что его паранойя взялись из ниоткуда и не имела конкретных причин.
Перед войной Райх потерял свой дом, свою клинику и свою страну. Его брак с Анни распался, он оказался разлучен с двумя дочерьми. Но хуже всего было изгнание из психоанализа. В последний раз Райх говорил с Фрейдом наедине в сентябре 1930 года, перед переездом в Берлин. У Фрейда в Австрии был загородный дом на берегу живописного озера Грундлзее, куда Райх приехал его навестить. На фотографии, сделанной тем летом, Фрейд, постаревший, хрупкий и худой, опирается на руку своей дочери Анны в воздушном зеленом платье с короткими рукавами. Отец же, на контрасте, одет в безукоризненный костюм-тройку с галстуком, его борода аккуратно подстрижена, из кармана жилета торчит маленький черный предмет – наверное, футляр от очков. Ему было семьдесят четыре, и рак челюсти доставлял ему страшные страдания.
В 1923 году у него обнаружили злокачественную язву. Ему сделали серьезную операцию под местным наркозом и удалили часть челюсти и нёба. Его рот и носовая полость превратились в одну зияющую дыру, он оглох на правое ухо. Он не мог есть и говорить без жуткого протеза, прозванного в семье «чудовищем», который постоянно вызывал боль и раздражение и искажал его голос так, словно он говорил с кляпом во рту. В течение нескольких лет ему сделали десятки операций (тридцать три на момент смерти). Стоит помнить, что на протяжении всего конфликта с Райхом Фрейд обитал в теле, подверженном сильнейшей боли.
Теория оргазма коробила Фрейда, но еще больше его беспокоил сдвиг Райха в сторону политики. Райх приехал к нему, чтобы обсудить свои новые идеи, но разговор зашел в тупик. «Фрейд не желал иметь дела с политикой… Он твердо стоял на своем, как и я»[160]. Голоса никто из них не повышал, но стало понятно, что они достигли точки, где их пути расходятся. Райх провел у него где-то полтора часа; уходя, он обернулся и увидел, как Фрейд ходит «туда-сюда, туда-сюда, быстро, туда-сюда по комнате»[161]. Райх, посвятивший всю взрослую жизнь наблюдению и толкованию поведения тел, в этот раз четко увидел животное в клетке.
Мужчины больше никогда не виделись наедине, но на протяжении следующих лет Фрейд был в курсе политической деятельности Райха. Он считал, что под властью нацистов психоанализ может выжить, только придерживаясь политической нейтральности, но крайне публичный активизм Райха и связи с коммунистами несли угрозу этой стратегии. Анна Фрейд говорила в письме от 27 апреля 1933 года, через месяц после того, как страшный Закон о чрезвычайных полномочиях подтвердил размах власти нового режима: «Чего мой отец не может простить Райху, так это того, что из-за него психоанализ стал политизированным. Психоанализ никак не причастен к политике»[162].
Той весной нацистское правительство поставило Берлинский психоаналитический институт перед выбором: подвергнуться ариизации либо прекратить свое существование. Райх голосовал за закрытие, но оказался в меньшинстве. Большинство аналитиков-евреев эмигрировали (как раз тогда Райх бежал через горы, притворившись туристом-лыжником), а институт остался работать под руководством сторонников нацистов. В последующие годы уцелевшие книги Фрейда окажутся заперты в «шкафу с ядами», а знаменитая бесплатная клиника превратится из рассадника левого идеализма в то, что Элизабет Энн Данто называла «чудовищным сортировочным пунктом, где психоаналитики приговаривали пациентов к смерти»[163].
Райх понимал, что психоанализ не сможет сохранить нейтралитет в условиях фашизма, но Фрейд твердо стоял на умеренной позиции. Если Райха нельзя заставить молчать, то ему придется уйти. Фрейд был слишком болен, чтобы лично присутствовать на ежегодном конгрессе Международной психоаналитической ассоциации в Люцерне в 1934 году, но он дал добро на то, что там произошло, показав, насколько он мог быть холоден и беспощаден. Райх, с трудом преодолевший на корабле путь из Дании в Бельгию в обход Германии, получил приглашение на закрытое слушание от Анны Фрейд и Эрнеста Джонса, английского президента Ассоциации. Они сообщили ему, что его политическая деятельность наносит ущерб психоанализу, и попросили уйти в отставку. Сначала он отказался и обвинил их в пособничестве фашизму, но, когда стало понятно, что они настроены абсолютно серьезно, он таки согласился. Остаток конгресса он изливал свое возмущение и ярость каждому, кто готов был его слушать, – дикая, одинокая фигура. Коллеги шептались, что он сошел с ума, но, если бы из меня сделали козла отпущения в угоду нацистам, я бы тоже рвала и метала.
В возрасте тридцати семи лет он был отвергнут Фрейдом, очень непростым, но обожаемым отцом. Этот болезненный, потрясший Райха разрыв нанес фундаментальный ущерб его работе. «Я потерял буквально всех друзей в профессиональных кругах»[164], – пишет он в «Людях в беде»; но дело было не только в этом. Он потерял контекст, профессию, которая была его домом больше пятнадцати лет. До конца жизни он будет работать в изоляции, вне института или системы, которая могла бы сдерживать его блажные и девиантные идеи.
Иные аналитики, отвергнутые Фрейдом, переживали нервный срыв или даже совершали самоубийство, но Райх был твердо намерен доказать свою правоту. Он верил: должна быть причина, почему люди предпочитают фашизм свободе. Как вышло, что ими так легко манипулировать? Очевидно, что его политическая деятельность в Берлине ни к чему не привела. Люди были слишком скованны, неподатливы, напуганы перспективой освобождения. Их витальная энергия как будто перегорожена стеной. Ошибкой с его стороны было пытаться улучшить структуры, внутри которых они живут. Что, если, подумал он, проблема в корне биологическая? Не нужно революции. Нужно придумать способ воздействовать непосредственно на либидо – энергию жизни. Поломанные люди делают поломанным мир. Только люди, чья витальная энергия течет без препятствий, готовы к настоящей свободе.
Летом 1939 года он один отплыл из Европы в Америку на корабле «SS Stavengerfjord», последнем отчалившем от берегов Норвегии перед объявлением войны. Через двух бывших учеников он устроился на должность доцента медицинской психологии в Университете в изгнании, подразделении Новой школы в Нью-Йорке. Университет в изгнании был основан как пристанище для европейских академиков и интеллектуалов, бежавших из Германии (среди ста восьмидесяти ученых, получивших визы и работу в предвоенные годы, была философ Ханна Арендт).
Через несколько дней после приезда Райха в Нью-Йорк немецкие солдаты вошли в Польшу, и началась Вторая мировая война. Еще три недели спустя, 23 сентября 1939 года, Фрейд умер в Лондоне, в своем красивом новом доме в Мэрсфилд-Гарденс. Он попросил своего врача ввести ему смертельную дозу морфина, не желая больше терпеть агонию неоперабельного рака – пытку, как говорил он сам, хотя в предшествующие недели он облегчал свое состояние только аспирином и бутылкой теплой воды. Надежды на улучшение уже не оставалось.
Райх, сломленный и подавленный, арендовал дом в популярном районе Форест-Хиллс в Куинс; через два года там же поселилась семья Сьюзен Сонтаг. Его поглотила тема рака. Он верил, что опухоль Фрейда – это физическая манифестация его душевного упадка и отчаяния, последствие того же процесса самоустранения, который привел к разрыву с Райхом. Рак – это отрицание жизни, верил Райх, биологический аналог волны насилия и авторитаризма, захлестнувшей Европу. Он превратил свою столовую и подвал в лаборатории, где проводил эксперименты над больными раком мышами. Его дневники того времени испещрены лихорадочными гипотезами о раковых клетках, гниющих тканях, опухолях. Сонтаг пишет в «Болезни как метафоре»: «Теория психологического происхождения рака и введенные Райхом образы сдерживаемой, загоняемой вглубь, затем оборачивающейся против самой себя и приводящей клетки в неистовство энергии заняли почетное место в жанре научной фантастики»[165]. (Не знаю, осознавала она это или нет, но теории, не дававшие ей покоя во взрослом возрасте, родились всего в паре кварталов от школы номер сто сорок четыре, пока она сидела там за партой в пятом классе.)
Во время отпуска в штате Мэн летом 1940 года с Райхом случилось то, что он называл главным откровением своей карьеры, которое сплавило воедино все его теории и предположения. Со своей новой подругой Илзе Оллендорф он снял коттедж в отдаленном районе Рэнджли-Лейкс. Воздух там был очень чистый. Наблюдая как-то раз за ночным небом над озером, он вдруг заметил какой-то проблеск среди звезд. Внезапно его осенило: жизненная сила, которую он так долго искал, на самом деле находится повсюду, эта энергия цвета огней святого Эльма гудит и трепещет в травах и цветах. Он был окружен ею с самого начала, стоя «на дне океана оргонной энергии»[166].
Проблеск в небе над Мэном, хоть это и выглядит как мистическое видение, привел Райха к убеждению, что оргонная энергия, как он называл ее, – это фрейдовское либидо, не метафорическая, но реальная, осязаемая, поддающаяся измерению сила. В результате травмы блокируется именно оргон; и именно оргон вызывает чувство течения. Оргон – это двигатель оргазма, двигатель всего живого. Вернувшись в свою лабораторию в Форест-Хиллс, он соорудил механизм для аккумуляции этого свободного межпланетарного ресурса. На схеме отдаленно похожий на клетку Фарадея (сетчатый короб для экранирования электромагнитных полей), оргонный аккумулятор представлял собой деревянный шкаф размером с человека, сколоченный из сосновых панелей с несколькими прослойками стальной ваты и овечьей шерсти, изнутри обитый оцинкованной сталью. Словно в эзотерическом солярии, пациент получал мощный заряд оргонной энергии, которая, по утверждению Райха, должна была стимулировать его энергетические ресурсы и сделать его более устойчивым к болезням, инфекциям и стрессу.
Есть что-то невероятно печальное в образе Райха того года, сидящего внутри своего прибора, – воплощение одновременно изоляции и чувства постоянной внешней угрозы. Оргонный аккумулятор сказал гораздо больше о психическом состоянии Райха, чем он мог осознать: машина освобождения в форме чулана, в которой ты сидел один, защищенный и отрезанный от внешнего мира. Если верить, что аккумулятор в самом деле работает, то становится не важно, что Райха исключили из Международной психоаналитической ассоциации, что «Секспол» ничего не добился, что Фрейд умер, а сам он оказался сослан прочь от всего, что ему дорого. Его машина могла автоматизировать весь коллективный труд, которым занимался Райх в Европе, упразднить необходимость как в практической терапии лицом к лицу, так и в массовом активизме. Ему не пришлось бы сотрудничать с другими людьми и рисковать быть отвергнутым ими. Самая горькая ирония жизни Райха заключается в том, что он, страстный заступник телесного контакта, создал прибор, подразумевающий полное отсутствие оного.
С изобретением своего агрегата Райх не утратил жажды изменить мир. Он верил, что оргон способен обратить вспять процессы застоя и подавления, порождающие рак и фашизм, и в таком случае его долг – сделать его доступным для более широкого круга людей, чем его пациенты и последователи. В начале 1940-х он открыл издательство при Институте оргона, чтобы самостоятельно публиковать переводы своих трудов, в которые он вольно вплел упоминания пульсирующего синего света оргона. «Функция оргазма» вышла в 1942 году, вслед за ней в 1945-м – «Анализ характера» и «Сексуальная революция». Через эти книги о его идеях о сексе, политике, болезни и теле узнало новое поколение мыслителей, в их числе Пол Гудман, Уильям Берроуз, Джек Керуак, Джером Дэвид Сэлинджер, Сол Беллоу и Норман Мейлер.