В Дюссельдорфе в центре города установлен памятник Гейне: громадный бронзовый горбатый нос, торчащий из земли. Когда-то Гейне написал (привожу его слова приблизительно), что после того, как его зароют в могилу, над землей будет торчать его нос, с которого дети смогут зимой скатываться на санках.

Как же мне, находясь в городе Гейне, было не вылепить что-то посвященное ему?! Я пошел в музей Гейне, просмотрел кучу материалов, узнал много любопытного о его биографии, о его дружбе с Тютчевым и многое другое. В результате я вылепил рельефный портрет, из которого в дальнейшем в Ленинграде сделал тройной портрет и вырубил его из мрамора. Эта работа стоит сейчас в дюссельдорфском музее города.

А еще я вылепил портрет жены Хильдехофа, того самого скульптора, который делает свои произведения из картонных коробочек. Мне очень понравился ее профиль, напоминающий портреты старых немецких мастеров.

Как-то в маленьком городе около Дюссельдорфа в прекрасном современном музее мы присутствовали при такой сцене. День приближался к концу, и перед самым закрытием музея в одном из залов сработала охранная сигнализация. Две немолодые аккуратно причесанные женщины, дежурившие в соседних залах, бросились выяснять, что же случилось. В этом зале, где прозвучала сигнализация, экспонировалась работа Хильдехофа со сложным названием, которое я не запомнил, состоящая из десятка картонных коробочек. Две коробки валялись на полу. Служительницы стояли растерянно, не зная, как восстановить разрушенную композицию. Спросили меня: не помню ли я, где стояли эти две коробочки? Я не знал и предложил положить их на пустое место на подиуме. Так и сделали. Когда я год спустя рассказал Хагену эту историю, заранее представляя себе, как он будет огорчен оттого, что его продуманная, как мне казалось, композиция была нарушена, он сказал:

— Какая разница? Я и сам не помню, как они стояли.

Я ему позавидовал. Тут мучаешься месяцами, не спишь ночами: можно ли повернуть голову или подвинуть руку на два сантиметра влево или вправо в какой-нибудь композиции или в памятнике, а здесь в законченном произведении, стоящем в музее, оказывается, не имеет значение то, как оно было первоначально задумано.

В это время в Германии появились новые материалы для скульптуры. Можно было попробовать отлить портрет из специального пластика с добавлением бронзового или чугунного порошка, и тогда создавалось впечатление, что это настоящая бронза или проржавевший чугун.

В мастерской Дрезденской академии художеств мне любезно помогли сделать такой отливок портрета жены Хильдехофа. В благодарность я вытащил из сумки и подарил хозяину мастерской самый ценный из подарков, которые привез с собой. Это была баночка настоящих дальневосточных крабов. Хозяин, как мне показалось, удивился такому щедрому подарку и с благодарностью принял его.

Через несколько дней в каком-то самом обыкновенном и сравнительно дешевом магазине «Альди» я увидел гору точно таких же консервных баночек по четыре марки за штуку. Для сравнения: билет в метро в Дюссельдорфе стоил шесть марок.

Московские художники — графики Шепелев и Авасапов — тоже не теряли времени даром. Они ловко написали по десятку городских пейзажей Дюссельдорфа, а талантливый живописец Таня Насипова долго думала, что бы ей написать, и в результате получились два хороших натюрморта с цветами. Цветов таких полно и в Москве, и для этой цели, наверное, не стоило ехать в Германию.

Потом мы устроили в моей мастерской небольшую выставку, на которую неожиданно приехал известный коллекционер, владелец нескольких музеев и «шоколадный король» доктор Людвиг. У Людвига музеи в Аахене, в Кёльне, великолепное собрание живописи советских художников в административном корпусе шоколадной фабрики и дома в роскошной усадьбе, куда он нас пригласил на следующий день.

Тройной портрет. Генрих Гейне

Немцы Людвига не любили. Он покупал, видимо, по дешевке работы в Советском Союзе и совершенно не интересовался немецким современным искусством. Как-то его уговорили приехать на выставку немецких художников, на которой он обещал купить пару произведений. Его прождали весь вечер. Он не приехал. Когда по телефону ему задали вопрос: как же быть с обещанием, которое он дал? — он ответил:

— Отберите сами любые четыре — я оплачу.

Это пренебрежение к их искусству немецкие художники не могли ему простить.

У нас он также ничего не купил.

Совместная выставка через год состоялась и была показана в Дюссельдорфе и даже в Баку.

А с Кремерсом и с Ханнелоре мы стали друзьями. Круг моих немецких друзей расширялся и расширялся, тогда как в Петербурге все меньше и меньше оставалось людей моего возраста, многих моих школьных друзей, друзей студенческих лет. А фронтовых друзей совсем не стало.

Памятник двум канцлерам

Пожалуй, одним, а может быть, единственным другом в Петербурге у меня остался Даниил Гранин. Мы живем на одной улице, через дом друг от друга. Часто встречаемся и почти каждый день разговариваем друг с другом по телефону.