Пока мы идем, я снова высматриваю лазурный цвет. Только на этот раз я ищу его в витринах магазинов, даже на клочке ткани, торчащем из корзины или накинутом на стол. Мои ноги болят от ходьбы в гору к тому времени, когда я замечаю магазин, в который, как я заметила, вошла одна из горничных.

Я сворачиваю в переулок, и Гидеон следует моему примеру.

«У тебя такой взгляд, который появляется, когда у тебя есть план». – Скрестив руки на груди, он широко расставляет ноги и смотрит на меня сверху вниз.

Он выжидающе выгибает бровь, ожидая, что я поясню, наблюдая, как я засовываю шарф в сумку и снова откидываю капюшон.

«Все дело в моей маскировке».

Я разматываю кожаные шнурки, стягивающие мои косички, провожу пальцами по волосам, чтобы распустить их. Опустив голову, я встряхиваю волосами, чтобы превратить их в растрепанный беспорядок, и теперь они торчат во все стороны. Выпрямившись, приглаживаю волосы, чтобы выглядело так, будто я безуспешно пыталась привести их в порядок.

«У тебя в волосах алые пряди», – говорит Гидеон, и я замираю.

Я должна благодарить звезды за то, что ему потребовалось так много времени, чтобы заметить это. И я знаю, что по какой-то причине он что-то скрывает о себе и своем прошлом. Наверное, меня действительно немного пугает то, что я в итоге узнаю, почему все охотятся за ним. Я считаю, что у него больше причин скрывать от меня правду, в то время как мое оправдание эгоистично и менее чем разумно. Почему? Потому что я беспокоюсь, что он будет думать обо мне по-другому из-за того, что я сбежала от войны, которую в моих силах остановить.

Но другая, более ужасная мысль закрадывается мне в голову: если он видит, то насколько же смылась краска для волос?

Я ухмыляюсь, надеясь, что он не почувствовал перемены моего настроения.

«Сейчас так модно».

И я продолжаю облачаться в свою маскировку: поправляю плащ, чтобы он больше свисал с одной стороны, убираю самое заметное оружие в сумку, а затем прячу ее под сломанным столом.

Часть меня хочет снова натянуть капюшон, чтобы сохранить уши в тепле, но я заставляю себя этого не делать. Я делаю вид, что я житель Лодаксо и невосприимчива к холоду.

Я направляюсь в мастерскую швеи, слегка ссутулившись и низко опустив голову – не настолько низко, чтобы казаться слабой, но и не настолько высоко, чтобы это было выше того статуса, которым я пытаюсь прикрыться. Мне нужно выглядеть усталой и совершенно потерянной, что не так уж сложно изобразить.

«И кто ты сегодня»? – в его тоне таится мрачность, которая добавляет предвкушения моему плану. Он ласкал меня своими словами и проникал в мой разум таким образом, что заставил бы плакать даже священника. Он забывает, что я тоже могу вызывать настолько чувственные эмоции.

«Я притворюсь ночной бабочкой». – И подмигиваю.

Виски и имбирь бесчинствуют на моем языке с неистовой силой, город превращается в размытое пятно. В одно мгновение его рука обхватывает мое запястье и тащит меня обратно в переулок безболезненно, но твердо. Его фигура возвышается надо мной, а в его глазах бушуют хаос и разрушение. Но в темноте его взгляда все, что я слышу, – это сладчайшая мелодия, которой я не могу насытиться.

Краем глаза я вижу тени, которых не было с тех пор, как я заселилась в гостиницу. Они кричат, шипят и плачут, велят мне вытащить нож и вонзить его в Гидеона. Приказывают мне выколоть глаза мужчинам, которые посмеют взглянуть на меня. Велят мне сровнять с землей весь город.

Его лицо опускается к моему, и его дыхание, горячее и прерывистое, обжигает мне кожу. Рука, сжимающая мое запястье, начинает дрожать, как будто он изо всех сил пытается сдержать какое-то первобытное чувство. Эмоции исходят от него волнами, разбиваясь об меня, отталкивая меня к берегу, прежде чем утянуть в шторм.

– Если ты… – он резко обрывает себя, и я наблюдаю, как сильно напрягается его челюсть, когда он зажмуривает глаза, словно обдумывая свои слова. Наконец он открывает глаза, удерживая меня на месте силой своего взгляда. – Если кто-нибудь коснется тебя, я призову армию монстров, чтобы они лакомились их внутренностями до тех пор, пока от них ничего не останется, даже чтобы семья смогла их оплакать, – рычит он.