— Нет, нет!

— Да! — сказал она, — да! Она покончила с собой.

— Почему? — прошептал он чуть слышно, так, что она только по губам его шевелящимся догадалась.

— Она полюбила мужчину, а он обманул ее.

— Полюбила мужчину? — переспросил он, и ей захотелось кинуться к нему, обнять его, утешить, стереть с его лица это безумное жалкое выражение, которое не шло ему, которое меняло его до неузнаваемости.

Но она, не желая этого, но уже не в состоянии остановиться, продолжала наносить ему удар за ударом.

— Да, она полюбила, а он посмеялся над ней и выгнал ее, бросил беременную.

— Беременную… — повторил он и больше ничего не говорил, просто смотрел.

— И она убила себя и этого ребенка. И я не успела, не успела, понимаешь? — она хотела крикнуть, но горло словно кто-то сжал железной рукой, и она прошептала:

— Я не успела… протянула руку за ней, сорвалась сама, но меня вытянули на страховке. А я не хотела, не хотела, чтобы меня вытягивали. Я хотела с ней, с ней… туда вниз… хотела с ней…

— Ты завидовала ей, — вдруг сказал он, — завидовала всю жизнь. И радовалась, наверное, что она… Радовалась…

Она посмотрела на него, и в ее глазах был такой упрек и такая боль, что он не выдержал, отвернулся.

— Как ты можешь такое говорить? — сказала она горько. — Как ты можешь? Она была всем для меня. Она была ангелом, который спас меня…

Она помолчала и добавила задумчиво:

— Она и разбилась как ангел… Стеклянный ангел…

Она наклонила голову и заплакала. Ромка обнял ее. Она повернула к нему лицо, он приблизился, и она, наконец, смогла дотянуться до его губ. И она прижалась к ним, зажмурив глаза, отдаваясь этому долгожданному поцелую, и, несмотря на душевную боль, раздирающую ее грудь, в этот момент вдруг почувствовала себя беспредельно, сумасшедше счастливой.

Он вцепился пальцами в ее плечи, опрокинул ее навзничь, навалился, словно хотел раздавить, вжать в эту койку, выпирающую панцирной сеткой, больно впивающейся в спину.

Это больше походило на борьбу, чем на любовные объятия. Они так крепко обнимали друг друга, что у обоих перехватывало дыхание. Они впивались друг другу в губы, вцеплялись в волосы, втискивались друг в друга плечами, животами, грудью, словно хотели оставить частицу себя в теле другого. Словно хотели почувствовать, что они-то еще живы, не умерли, не перестали дышать, несмотря на то, что самого главного в их жизни больше не было.

Потом, обессиленные, долго лежали молча. Он глядел в потолок, она, лежа на его плече, смотрела сбоку на длинные ресницы, выбритую щеку, подбородок с ямочкой.

— Не хочу жить без нее… — сказал он.