Первым ощущением обычного гражданина был страх: огромная, смутная, ноющая тревога, обычно неопределенная и несфокусированная, но, естественно, имеющая тенденцию вскоре локализоваться в привычных для индивида каналах и приводящая к опасениям за будущее, запасы съестного, семью, работу и так далее. Бок о бок со страхом возрастает обычная нетерпимость к изоляции. Одиночество стало невыносимо неприятным, и у индивида возникло сильное и активное стремление к компании и даже к физическому контакту с ближними. В компании он ощущал прилив уверенности, мужества и морального духа. Сторонний наблюдатель мог бы проследить, как окружение влияет на суждения человека, и заметить, что одиночество, как правило, ослабляет уверенность в себе, а компания укрепляет. Потребность в общении была достаточно сильна, чтобы стереть классовые различия и рассеять сдержанность между незнакомцами, которая в некоторой степени является сопутствующим механизмом. Для психолога изменения в привычно прохладной атмосфере вагона поезда, омнибуса и прочих мест встречи были наиболее интересным фактом и поразили очевидным биологическим смыслом. Пожалуй, самым ярким из этих ранних феноменов стали сила и жизнестойкость слухов, вероятно, потому что представили самое удивительное доказательство того, что на формирование мнений влияла сила, более могущественная, чем разум. Разумеется, нельзя считать необычным, что нерациональное мнение распространялось так широко; новым стало то, что это мнение расходится так быстро и укрепляется так прочно по сравнению с мирным временем. В обычных условиях нерациональное мнение ограничено в распространении строгим разделением общества; успешные слухи начального периода войны проникали во все классы и оказались способны преодолевать предубеждения, образование и скептицизм. Даже наблюдателя, отчетливо представляющего, какие механизмы тут работают, неуклонно тянуло к принятию самых популярных верований; и самый убежденный знаток преобладания в норме нерациональных суждений вряд ли преувеличил бы истинное положение дел. С беззащитностью перед слухами была тесно связана готовность, с какой росли подозрения в предательстве и враждебность по отношению к любому человеку иностранного вида и происхождения. Не будем и пытаться обсуждать источники и смысл различных небылиц, распространявшихся, как эпидемия; здесь нас интересует их громадная жизнеспособность и развитие.
Теперь мы можем рассмотреть психологическое значение этих феноменов во время войны.
Характерной чертой действительно опасной национальной борьбы за существование является интенсивность стимула, предъявляемого социальному инстинкту. Стимул не будит дремлющие или заглохшие инстинкты, а просто максимально задействует инстинктивные механизмы, которые более или менее постоянно работают в обычное время. В большинстве реакций стадное животное человек в мирное время выступает как представитель того или иного класса, на который воздействует стимул. Война влияет на человека как представителя более крупного стада, нации, или, иными словами, действительно основной единицы. Как я неоднократно указывал, кардинальная ментальная характеристика стадного животного – чувствительность к собратьям по стаду. Без них его личность, так сказать, неполна; только в отношениях с ними индивид может обрести удовлетворение и личную стабильность. С зависимостью от них соотносится и его открытость собратьям, особая чувствительность к исходящим от них стимулам.
Угроза целому стаду – самый интенсивный стимул для этих возможностей, и индивид реагирует на него с максимальной силой[16]. Первая реакция – тревожная дрожь, пробегающая по всему стаду от индивида к индивиду с удивительной быстротой. Она настораживает индивида, заставляет искать указаний, готовит к получению команд, но прежде всего толкает к стаду в инстинктивной сплоченности против врага. При наличии такого стимула даже частичная и временная изоляция, терпимая прежде, становится невыносимой. Физическое присутствие стада, реальный контакт и узнавание собратьев становится необходимым. Воплощение в стаде сразу придает мужества и наполняет индивида силой духа, энтузиазмом и стойкостью. В конце концов, значение, которое простой физический контакт имеет для человека, виден на примере атак в сомкнутом строю германских армий. Совершенно ясно, что плотное построение обладает психологическими преимуществами перед лицом опасности и позволяет простым людям совершать чудеса доблести. Даже недисциплинированная толпа гражданских иногда проявляет себя на удивление доблестно, хотя при отсутствии единства их порыв порой сменяется паникой. Дисциплинированная толпа – если можно воспользоваться этим словом без всякого уничижительного значения – на этой войне в бесчисленных случаях оказывалась способной противостоять опасностям, противостоять которым для отдельного индивида было бы чудом небывалого мужества.
Психологическое значение громадной активности слухов во время нынешней войны вполне понятно. То, что слухи живучи и легко распространяются, является свидетельством чувствительности к мнению стада, характерной для социального инстинкта. Ничто так не показывает тяжесть угрозы стаду, как активность слухов. Сильный стимул для стадного инстинкта вызывает характерную реакцию у индивида, максимальную чувствительность к собратьям: к их присутствию или отсутствию, тревоге или мужеству, и в не меньшей степени – к их мнению. При таком состоянии ума распространение и живучесть слухов становятся неизбежными и будут меняться в зависимости от серьезности внешней опасности. В фактический генезис конкретных слухов и в значение их тенденции принимать стереотипные формы здесь мы вдаваться не будем.
Способность слухов подавлять рациональный скептицизм безошибочно показывает важность инстинктивных процессов, лежащих в основе. Это также одно из многих свидетельств того, что однородность внутри стада – глубоко укоренившаяся необходимость для стадных животных и обеспечивается характеристиками стадного разума.
Установление однородности в стаде – основа морального духа. Из однородности проистекают моральная сила, энтузиазм, мужество, выносливость, предприимчивость и все добродетели воина. Душевный покой, счастье и энергия солдата строятся на том, что он ощущает себя частью целого, надежно сплоченного ради одной цели. Поэтому импульс к единству, который был столь явным и всеобщим в начале войны, был истинным и здравым инстинктивным движением. Возникла готовность пожертвовать всеми социальными различиями и местными предрассудками, если это поможет высвободить неисчерпаемые запасы моральной силы природы для защиты стада. Вполне естественно, что значение этого импульса было понято неправильно, и огромная часть его благотворной магии была потрачена впустую из-за благих намерений, которые человек так охотно призывает на замену знаниям. Даже функциональную ценность единства по большей части игнорировали и игнорируют. Нам без устали повторяют, что: главное возражение против разобщения в том, что оно воодушевляет врага. Согласно этой точке зрения, видимое разобщение так же серьезно, как и реальное; хотя совершенно очевидно, что все, что заставляет противника недооценивать нашу силу, как вера в то, что мы разобщены, приносит нам больше пользы, чем гипотетического вреда, якобы укрепляя моральный дух врага. Боевой дух нации, находящейся в состоянии войны, исходит изнутри нее самой, а фарисейство и тщеславие, возникающие при созерцании чужих несчастий, не имеют никакой моральной ценности. Современные гражданские в целом слишком закрыты, чтобы пережить тяжелую трагедию войны с тем высоким, сосредоточенным хладнокровием, которого она требует. Они склонны больше думать о том, как выглядят перед миром, тратить энергию на лишние объяснения, на растерянные и многоречивые попытки подружиться с посторонними, на попытки сбить с толку врага, считая, что могут серьезно повлиять на него жестами и гримасами. На самом деле следует признать: если бы такие маневры удавалось проводить с обдуманным и целенаправленным легкомыслием, на которое решились бы немногие, в этой конкретной войне можно было бы получить определенное удовлетворение от добросовестного, возможно, тяжелого и требующего серьезной подготовки «исследования нашей психологии» на материалах совершенно фантастического рода. Однако наши толкователи мира далеки от такого замысла, и, пока они не избавятся от серьезности и истеричности изложения, им лучше вообще помолчать.
Психологу ясно, что серьезность разобщения заключается в разочаровании собой, которое оно влечет. В этом его единственное и огромное значение. Каждая нотка разобщенности – это неисчислимая потеря силы духа; каждое свидетельство единения – это столь же неисчислимое обретение моральной силы. Обе половины этого утверждения заслуживают внимания, но вторая часть гораздо важнее. Если бы разобщение оказывало более сильное влияние, достаточно было бы насильственного контроля над мнением и выражением для подъема национального боевого духа. Однако из этого не вышло бы ничего хорошего, и мы должны надеяться только на добровольное единство как источник развития морального духа.
Именно эту цель мы смутно увидели перед собой, когда в первые недели войны почувствовали порывы дружелюбия, терпимости и доброй воли по отношению к нашим согражданам и готовность пожертвовать привилегиями, которыми нас наделила социальная система, чтобы наслаждаться властью, которую дает совершенная однородность населения.
Совсем небольшое сознательное действие властей в то время, очень маленькая реальная жертва привилегиями в нужный психологический момент, серия небольших, тщательно отобранных уступок, которые нисколько не подорвут устои, крохотное послабление громадной бесчеловечности социальной машины дали бы необходимую перестройку, из которой выросло бы истинное национальное единство.
Психологический момент был упущен, и страна лишилась возможности испытать потрясение, увидев свою моральную силу, которую пришлось оставить на волю удачи. Так что история Англии в первые четырнадцать месяцев войны шла своим привычным английским курсом. Социальная система классового разделения вскоре позабыла о мимолетной мягкости и вернулась к привычной жесткости. Более того, было решено, что война вовсе не является особым событием, меняющим общество сверху донизу, как думали обычные люди, и перед врагом следует делать вид, будто ничего особого не происходит. Нужно было продолжать невозмутимо вести свои дела и демонстрировать континенту высшую степень британской флегматичности. Национальное самосознание рабочего должно было поддерживаться тем, что он продолжает обеспечивать нам наши дивиденды, а наше – тем, что мы продолжаем их получать. Нет необходимости углубляться в историю этого нового суррогата единства. Сомнительно, чтобы наши враги были больше потрясены этим зрелищем, чем наши друзья. Стимулов воздействия на рабочих оказалось недостаточно, и пришлось выдумывать новые.
Проблема функционирования обычного гражданина во время войны, конечно, так и не была решена. Считалось, что если человек непригоден к военной службе и не является квалифицированным рабочим, то он просто бесполезный балласт, и его страстное желание служить – побочный продукт, бесполезный для государства.
То, что рабочие классы в определенной степени не смогли развить полное чувство национального единства, достаточно очевидно. А здесь утверждается: то, что было бы легко в первые дни войны и фактически недорого для правящих классов, неуклонно становится все более и более дорогостоящим для осуществления и все менее и менее эффективным. Мы уже сталкиваемся с необходимостью внесения глубоких изменений в социальную систему, чтобы эффективно убедить рабочего: его и наши интересы в этой войне едины.
То, что очень большой класс обычных граждан, неспособных непосредственно к военному делу, в мучительные месяцы войны оказался морально заброшенным, возможно, не менее серьезно, хотя этот факт не был вынесен на всеобщее обозрение. Должно быть совершенно ясно, что в стране, вовлеченной в упорную борьбу за существование, наличие большого класса, столь же чувствительного, как и все, к зову стада, но не имеющего возможности активно реагировать на него, таит в себе очень серьезные возможности. Единственным ответом на этот зов, приносящим покой, было бы служение; если в этом отказано, неизбежно последует беспокойство, неловкость и тревога. К такому психическому состоянию легко добавляются нетерпение, недовольство, преувеличенные страхи, пессимизм и раздражительность. Нужно помнить, что многие из таких людей были важными персонами в мирное время и сохраняют значительную часть своего престижа при социальной системе, которую мы решили поддерживать, хотя в военное время они, очевидно, не выполняют никаких функций. Эта группа праздных и взволнованных паразитов сформировала ядро, породившее вспышки разобщенности, которые мешают стране развивать свои ресурсы плавно и непрерывно. Подобные вспышки недовольства не основаны на нелояльности; они являются результатом низкого морального духа и исходят от людей, чья инстинктивная реакция на зов стада нарушена и которые, следовательно, лишены силы и хладнокровия тех, чьи души возвышены удовлетворительной инстинктивной деятельностью. Моральная нестабильность характерна для всех явлений разобщенности, которые мы сейчас рассматриваем, таких как рецидивы политической вражды, нападения на отдельных членов правительства, вспышки шпиономании, кампании против иностранцев и шумиха по поводу репрессий. Сходными, хотя и менее заметными проявлениями являются восторженное распространение слухов, раздувание скандалов, распространение пессимистических измышлений, которые доставляют удовольствие меньшим из этих моральных беспризорников. Из всех свидетельств упадка духа, несомненно, стоит упомянуть самое общее: изобилие технических советов и призывов. Если судить по тому, что мы читаем, мало что требует более полного отказа от разума. Почти всегда адресатом призывов является тот, от кого власти скрывают подробные знания. Однако добровольный критик считает, что это дает ему больший простор и свободу, а не причину для скромного молчания.
Интересно отметить, каким видят те, кто прислушиваются к мнению общественности, свой долг перед страной и как оценивают его с точки зрения морального состояния. Понятно, что они в целом очень правильно поняли, что одна из их главных функций – обеспечивать, чтобы правительство работало в интересах нации с максимальной отдачей энергии и ресурсов. Вторая функция – критика, а советы и наставления – третья, которую тоже рассматривают как важную.
Третьим видом деятельности, наименее важным, злоупотребляли больше всего. Он часто затрагивает, с одной стороны, военно-технические вопросы и потому становится абсурден, а с другой – гражданские вопросы. Критика, очевидно, совершенно законная функция и приносит пользу, если придерживается сферы гражданских вопросов и свободна от разрушительной язвительности тона. В правительственной машине, занимающейся самыми масштабными задачами, всегда будет достаточно несправедливости и бесчеловечности, мошенничества и глупости, чтобы сдержанные критики могли найти себе достойное применение.
Именно в вопросах стимуляции энергичности и решительности правительства мнение психолога в какой-то степени может отличаться от мнения признанных авторитетов. Чтобы заставить работать живой организм, нужно найти наиболее эффективный стимул. Можно заставить мышцы человека сокращаться с помощью электрической батареи, но никаким самым сильным током нельзя добиться столь эффективного сокращения, как под воздействием естественного стимула от мозга. Переходя на более сложный уровень, мы видим, что по приказу человек не работает так хорошо и тщательно, как по добровольному желанию. Лучший способ добиться выполнения работы – это устроить так, чтобы работник сам захотел ее сделать. Значит, самые настоятельные и мощные стимулы исходят из души человека. И понятно, что лучший способ получить максимум от работы членов правительства – не разговоры об импичменте и отставке и намеки на день расплаты после войны. Необходимо, чтобы их души исполнились жгучей страстью служения. Такой запас психической энергии может исходить только от истинно единого стада, и поэтому к созданию такой однородности чувств мы снова подходим как к единственной несомненной обязанности гражданина.
Итак, есть основания считать, что на ранней стадии войны была относительно благоприятная возможность для установления такого национального единства. Получить тот же результат в нынешний период, вероятно, сложнее и дороже из-за разрушения социальной структуры.
Простейшая основа единства – равенство, которое стало важным фактором единения, явившего в прошлом классические примеры моральной и военной мощи, как, например, в пуританской Англии и революционной Франции. Единство, возникшее в этих случаях, несомненно, носило больше моральный, чем материальный характер, и вряд ли можно сомневаться, что равенство во взглядах и в фундаментальной моральной оценке гораздо более действенный фактор, нежели материальное равенство. Человека, получающего тридцать шиллингов в неделю, трудно убедить, что его личные потери от потери национальной независимости будут такими же, как и у того, кто имеет тридцать тысяч в год. Почему? Да потому что воображение первого несколько ограничено его образованием, и мы обычно придаем абсурдное моральное значение материальным преимуществам. Представляется несомненным, что возможно достичь приближения к реальному моральному равенству без необходимости нарушения крайней степени материального неравенства, которое навязало нам тщательно продуманное разделение на классы.
Серьезная и практическая попытка обеспечить подлинное моральное единство нации требует общего понимания того, что государство, к которому следует стремиться, является чем-то отличным не только по степени, но и по качеству от всего, что до сих пор считалось удовлетворительным. Можно сказать, что мы действительно обладаем простым интеллектуальным единодушием в необходимости вести войну со всей энергией, но его моральная ценность не очень велика. Нам необходимо состояние ума, больше направленное на нацию, и меньше – на текущую войну; хороший солдат, поглощенный своим полком, мало склонен интересоваться тем, как идет война, и так же гражданский должен быть поглощен своей страной. Для этого он должен чувствовать, что принадлежит стране и своим согражданам и что страна и сограждане принадлежат ему. Сложившаяся социальная система постоянно отвергает это положение, не столько из-за материального неравенства, сколько из-за соответствующего неравенства морального. Иерархия рангов, престижа и почета, демонстрирующая серьезное несоответствие функциональной ценности в любое время, а тем более во время войны, отрицает основные положения идеального гражданства, как ни странно, не из-за произвольного распределения богатства, комфорта и досуга, но из-за настойчивого, уверенного, даже подсознательного допущения, что существует градация моральных ценностей столь же реальных, а для людей более низкого состояния столь же обязательных. Для стадного вида во время войны единственное притязание на превосходство может основываться на качествах лидера. Любое другое показное превосходство, основанное на сложившихся традициях или привычке, на богатстве, рождении или просто на возрасте, высокомерии или заносчивости, а не на реальной функциональной ценности для государства, каким бы естественным ни казалось, как живописно ни выглядело бы, является просто препятствием для истинного национального единства.