У некоторых авторов – в основном, интересующихся вопросами социологии – было принято приписывать значительное число человеческих действий отдельным инстинктам. Увы, эти положения основаны на очень рыхлом определении или недостаточном анализе, поскольку большинство видов деятельности, отнесенных к особым инстинктам, на деле происходят от великих первичных инстинктов, общих или широко распространенных в животном царстве. Человек и многие другие животные наследуют способность реагировать на физические потребности или чрезвычайные ситуации в соответствии с требованиями, которые мы определили как три первичных инстинкта: инстинкт самосохранения, пищевой инстинкт и инстинкт размножения, то есть сексуальный. Если рассмотреть животных с сильно развитым головным мозгом, обнаружится, что развитие разума хоть и не ослабляет инстинктивный импульс, но видоизменяет его, увеличивая число реакций, которые он использует. Интеллект, так сказать, не делает своего обладателя менее зависимым от инстинктов, а предоставляет способность реагировать широким спектром способов. Реакция теперь не ограничивается одной проторенной дорогой, а может следовать разнообразными путями; однако нет причины полагать, что сам импульс стал слабее. Принимать косвенность реакции за ослабление импульса – фундаментальная ошибка, грозящая всем исследованиям психологии инстинкта.
Человеку его большой мозг дал силу разнообразных реакций, которые позволяют удовлетворять инстинктивные импульсы косвенной и символической деятельностью в гораздо большей степени, чем другим животным. Именно по этой причине инстинкты у человека проявляются не столь очевидно и рассматриваются некоторыми как рудименты. Косвенные пути реакции могут на вид отрицать наличие самих инстинктов, выражением которых являются. Так что не будет парадоксом сказать, что монахи и монашки, аскеты и мученики доказывают силу первичных инстинктов, которые их существование должно бы отрицать.
Человек и многие другие представители животного царства демонстрируют, помимо инстинктов самосохранения, питания и размножения, специализированные наследуемые способы реагирования на потребности не самого индивида, а стада, к которому он принадлежит. Это четкие и характерные реакции стадного инстинкта. Важно понимать отношения этого инстинкта и индивида. Каждый отдельный представитель стадного вида наследует черты, глубоко укорененные в его существе и отличающие его от не стадных животных. Эти черты таковы, что заставляют индивида отвечать на определенные стимулы специализированным образом, отличным от реакции одиночного животного. При внимательном рассмотрении реакция оказывается не обязательно в пользу выживания отдельного индивида, а в пользу выживания его как члена стада. Посмотрим на простой пример. Двумя самыми знакомыми нам социальным и одиночным животными являются собака и кошка соответственно. Их различный подход к питанию может наблюдать любой. Кошка принимает еду не спеша, как будто без аппетита, небольшими порциями; собака прожорлива и все, что найдет, будет потреблять торопливо, сердито рыча, если кто-то приблизится. Так она демонстрирует глубоко укоренившуюся черту. Ее подход к пище сформировался, когда собаки охотились в стае, и, чтобы получить свою долю добычи, нужно было хватать, что попадется, и съедать, пока не отняли. Выражение «как голодный волк» имеет четкую биологическую основу. У одомашненной собаки, у которой запасы пищи не ограничены, как когда-то, инстинктивные тенденции сохранились; собака ест жадно и готова обожраться до смерти, если ей позволить. Налицо прекрасный пример инстинктивного ответа, невыгодного для выживания самого индивида, но обеспечивающего его выживание как члена стаи. Этот пример, хоть и кажется тривиальным, достоин внимательного рассмотрения. Он показывает, что индивид стадного типа даже в изоляции несет неистребимые метки характера, которые явно отличают его от одиночного животного.
Тот же принцип применим и к человеку. Где бы мы ни находились – в одиночестве или в обществе, в компании отшельника-философа или самого обычного человека, на всех наших реакциях будет лежать печать присутствия и влияния окружающих нас людей.
Предшествующие рассуждения, пусть элементарные и неполные, позволяют предположить, что, на первый взгляд, существуют веские основания для отказа от распространенных представлений о том, что человек среди животных наименее наделен наследственными инстинктами и что цивилизация произвела в нем глубокие изменения в примитивных инстинктивных импульсах. Если верна концепция, которую я выдвинул, а именно, что человек ничуть не меньше подвержен инстинктивным импульсам, чем любое другое животное, только скрывает этот факт от стороннего наблюдателя и от самого себя многообразием реакций, которое предоставляет ему ментальная способность, то отсюда следует: поведение человека на деле гораздо менее разнообразно и гораздо более открыто для обобщений, чем в целом принято считать. Если так, биолог мог бы практически изучать действительное состояние человечества, анализировать тенденции социального развития, вскрывать, насколько глубоко или поверхностно они основаны на необходимости, и, самое главное, предсказывать их течение. Могла бы быть основана настоящая наука о политике, полезная государственным деятелям.
Было предпринято немало попыток применить биологические принципы к интерпретации истории государственного управления, особенно после популяризации принципов, связанных с именем Дарвина. Такие попытки обычно предпринимались не столько в духе научного исследования, сколько в духе политика; отправной точкой становилось политическое убеждение, а не биологическая истина; и, как можно было ожидать, при любом конфликте между политическим убеждением и биологической истиной последней приходилось уступать. Работы такого рода вызывали презрение к методу из-за его грубости, очевидной подчиненности предрассудкам и претенциозных доктринерских жестов. В Англии тоже встречаются примеры таких научных политиков и историков, но здесь они не процветали так, как в более схоластической атмосфере Германии. Некоторые имена стали печально известны в нашей стране, и знакомство с их работами позволяет понять, что претензии на научную ценность не достойны обсуждения. Их выводы с головой выдает манера; и как бы ни интересны были политические выкрики собратьям-патриотам, научного значения они не имеют. После спектакля, устроенного этими горластыми доктринерами, требуется некоторое мужество, чтобы утверждать, будто биологический принцип можно с пользой применить к рассмотрению человеческих дел. Тем не менее это основной тезис данного эссе.
В попытке осветить исторические факты с помощью принципов биологии существенную трудность представляет несоответствие временных шкал этих двух областей знания. Исторические события ограничены несколькими тысячами лет, биологические растянуты на миллионы; трудно ожидать, чтобы даже крупное по историческим меркам изменение было бы заметно в огромной пропасти времени, с которой имеет дело биология. Меньшую сложность представляет факт, что исторические данные приходят к нам через плотную вуаль человеческой интерпретации, а биологические факты относительно свободны от такого затемнения. Первое препятствие, несомненно, серьезнее. Однако следует отметить: есть основания полагать, что процесс органической эволюции не всегда шел и не идет бесконечно медленно и постепенно. Более чем вероятно, что в результате постепенного накопления тенденций или в результате внезапного изменения структуры или размеров бывали периоды быстрых изменений, доступных для прямого наблюдения. Бесконечно длинная дорога вверх доходит до разветвления и встречает другую дорогу, идущую вниз или вверх, но по другому склону. Разве не может перекресток, ответвление образовать узел на бесконечном пути, место отдыха для глаз, точку в обширной протяженности, которую способен познать конечный разум и выразить в терминах человеческих дел? Автор верит, что человеческая раса сегодня находится в такой точке.
Биология стадного чувства
Чтобы изложить доказательства того, что нынешний поворот событий является не просто местом встречи эпох в историческом ряду, но также знаменует собой такой этап в биологическом ряду, который станет исключительно важным в эволюции человеческого рода, нам необходимо несколько подробнее изучить биологический смысл социальных привычек у животных. Потребуется повторить кое-какие рассуждения из предыдущих эссе; впрочем, я попытаюсь представить факты с другой точки зрения. Ранее говорилось о значении стадности для сознания индивида, и хотя при внимательном рассмотрении было найдено достаточно причин для беспокойства о положении дел и нестабильности цивилизации, исследования проводились не в состоянии непосредственной угрозы социальной структуре, как сейчас. Некоторые аспекты, не имевшие прежде особого значения, теперь приобрели большую важность и требуют внимательного изучения.
В социальных привычках животных легко наблюдаются некоторые особенности. Есть привычки, широко распространенные, и есть встречающиеся спорадически; они сильно разнятся по степени развития; и, похоже, существует обратная зависимость их сложности от развития мозга данного животного.
По широте распространения можно предположить, что социальная привычка является легко достижимым шагом вперед. Она появляется на пути, по которому следует биологический вид, на линии эволюции, происходящей с помощью маленьких изменений, что дают преимущества в определенных условиях. Социальная привычка, очевидно, не зависит от крупных вариаций вида и не обязательно ими обусловлена. От остальных известных нам модификаций в жизни животных она отличается тем, что приносит пользу биологическому виду сразу, даже в несовершенной форме. Едва появившись, еще неразвитая, новая социальная привычка будет развиваться под действием особых сил отбора, которые она приводит в действие. Тот факт, что социальная привычка полезна для биологического вида даже в своих личиночных формах, несомненно, ответственен за удивительные примеры разных степеней стадности, которые дает нам естественная история.
Повторю: фундаментальное биологическое значение стадности состоит в том, что она делает возможным бесконечное увеличение единицы, на которую может воздействовать недифференцированный естественный отбор, так что индивид, включенный в более крупную единицу, защищен от непосредственного влияния естественного отбора и открыт только особым формам отбора, которые возникают внутри единицы. Видимо, такая защита индивида позволяет ему меняться и претерпевать модификации с той свободой, которая была бы опасна для него как изолированного существа, но доступна в условиях новой единицы, частью которой он является, и ценна для нее.
По сути, значение перехода от одиночного к стадному животному очень напоминает переход от одноклеточных к многоклеточным организмам – увеличение единицы, подверженной естественному отбору, защита индивидуальной клетки от его давления, свобода безопасно изменяться и специализироваться.
Таким образом, природа провела два громадных эксперимента сходного типа, и, если разумно воздерживаться от аналогий, все же возможно с помощью одного случая осветить другой, получив подсказки о том, какие механизмы надлежит искать и в каких направлениях вести исследования.
Спорадическое возникновение стадности в самых разных точках животного царства – у человека и овцы, у муравьев и слонов – позволяет предположить, что многоклеточность тоже должна была появиться во множестве точек, и метазойные развились из протозойных не по одному образцу. Можно также допустить, что у мобильных живых организмов есть некое внутреннее свойство, которое делает объединение индивидов в крупные единицы более или менее неизбежным в определенных условиях. Сложная эволюция, усилившаяся благодаря многоклеточности, заставляет задуматься: не вступили ли стадные животные на путь, с неизбежностью ведущий к развитию сложности и координации, к все более интенсивной интеграции? Или этот путь ведет к исчезновению?
Различные степени развития социальной привычки у разных животных представляют очень интересное поле для исследования. Класс насекомых демонстрирует почти неисчерпаемое разнообразие стадий развития инстинкта. Маленькие, непрочные семьи шмеля – известный пример низкой стадии развития; большие и сильные колонии ос – неспособные, впрочем, пережить зиму – другой, более развитый тип; а у медоносной пчелы очень высокий уровень развития, на котором инстинкт, похоже, завершил свой цикл и принес улью максимально возможную пользу. Можно сказать, что у медоносной пчелы социальный инстинкт развит полностью.
Необходимо подробнее рассмотреть, что означает полнота или неполнота социальной привычки у данных видов.
На время вернемся к переходу от одноклеточных к многоклеточным; очевидно, что для получения полных преимуществ изменения в новой единице должна развиться специализация, подразумевающая выгоду и потерю для отдельных клеток; одна теряет силу в питании и приобретает особую чувствительность к раздражению, другая теряет подвижность, чтобы выиграть в питании, и так далее – по мере того как новая единица усложняется. Однако, чтобы получить преимущества от специализации, требуется координация. Необходимость нервной системы – для поддержания процесса – становится очевидной рано, и так же понятно, что первичная функция нервной системы – поддерживать координацию. Таким образом, отдельная клетка, входящая в более крупную единицу, должна обладать способностью к специализации и способностью ограничиваться действиями, совпадающими с интересами новой единицы, а не с интересами, которые были бы у отдельной клетки. Специализация и координация – вот два условия, необходимых для успеха крупной единицы, и, пока эти условия не истощатся, будет возможно нарастание сложности. Причем одно бесполезно без другого. Самая богатая специализация ничего не даст без контроля на соответствие пользе целого организма, и самый совершенный контроль над отдельными клетками не принесет прогресса, если у него нет исходного материала изменений.
Эта аналогия поможет рассмотреть механизмы, вводимые в действие социальной привычкой. Сообщество медоносных пчел во многом похоже на тело сложного животного. Способность к реальной структурной специализации индивидов в интересах улья замечательно развита, при этом строго соблюдается координация, так что каждая особь полностью поглощена сообществом, выполняет в нем свою деятельность, а исключенная из него становится почти столь же беспомощной, как оторванная от тела животного часть обнаженной плоти. Улей без особого преувеличения можно описать как животное, у которого отдельные клетки сохранили способность к локомоции. Наблюдая за полетом пчелиного роя, за его единством и целенаправленностью, легко представить, что наблюдаешь полет одиночного существа, ведущего обычно малоподвижный образ жизни, но порой готового легко сорваться с места. Это новое существо отличается от многоклеточных, от которых отделилось в ходе эволюции, не только силой, энергией и гибкостью, но и удивительным фактом, что восстановило дар бессмертия, казалось бы утраченный с протозойными предками.
Степень, в которой улей может использовать силу своих особей, – мера полноты развития в нем социальной привычки. У рабочей пчелы практически нет занятий, не направленных напрямую на пользу улья, и все же она выполняет свои задачи, не переставая поражать наблюдателя буйной энергией и даже впечатлением радости. Считается, что рабочая пчела в среднем