16

Сама по себе война вовсе не обязательно является максимальным стимулом для стадного инстинкта, если не несет непосредственной угрозы всему стаду. Это хорошо видно на примере англо-бурской войны 1899–1901 годов. Эта война не была и не считалась непосредственной угрозой жизни страны. И соответственно, не было заметного морального единения народа и обращений единой нации к правительству, поэтому война велась вяло, робко и пессимистично. Боевой дух людей был в целом невысок; существовала сильная жажда хороших новостей и преувеличенная реакция на них; плохие новости вызывали преувеличенный пессимизм, и стойкость людей подрывали известия о потерях, которые сегодня мы сочли бы незначительными. Соответственно, активность и жизнеспособность слухов были гораздо меньше, чем во время нынешней войны. Более слабый стимул проявляется на протяжении ряда событий слабостью всех характерных стадных реакций.

17

Можно отметить, что члены небольшой группы так называемых «прогерманских» писателей и пропагандистов по большей части признают, явно или неявно, фундаментальной доктриной то, что между англичанами и немцами нет психологической разницы. Они утверждают, что вторые находятся под влиянием точно таких же чувств и идеалов, как и первые, и на самом деле не проявляют никакой заметной «странности» в своих выражениях и эмоциях. Из этого утверждения делаются поразительные выводы. Весь моральный прогресс был делом рук непопулярных меньшинств, членов которых клеймили как чудаков или преступников до тех пор, пока время не подтверждало их идеи. Однако даже величайшие из таких первопроходцев не всегда были правы. В сферах, где им не хватало опыта, суждения гениев обычно выдерживали испытание временем не лучше, чем суждения простых людей. И если среди наших «прогерманских» авторов есть моральные гении, можно ожидать, что их психологическая интуиция будет работать лучше в отношении Англии, чем в отношении Германии. Такая оговорка важна, поскольку вероятно, что главные психологические проблемы, связанные с возникновением и продолжением этой войны, относятся скорее к немцам, чем к англичанам.

18

Я не приводил здесь реальные цитаты немецких авторов, богато иллюстрирующие национальные характеристики. Подобные материалы можно в изобилии найти в книгах о Германии, появившихся с начала войны. Приводить цитаты здесь было бы излишне и отвлекало бы внимание от более общих аспектов главного объекта данного исследования. Однако в процессе окончательного редактирования я испытываю искушение добавить одну иллюстрацию, которая случайно попалась мне на глаза, как репрезентативный, а вовсе не экстремальный пример национального высокомерия, о котором я упоминал выше. В статье Джона Бакена «German Mind» я нашел следующие цитаты берлинского профессора Вернера Зомбарта: «Когда немец, с головы до пят закованный в сталь, стоит, опираясь на свой огромный меч, то внизу, у его ног, может твориться что угодно, тогда его могут поносить и поливать грязью, как уже и делают сегодня “интеллектуалы”, художники и ученые Англии, Франции, России, Италии: они не нарушат его возвышенный покой, и он подобно своим предкам по-прежнему будет думать об остальной Европе: Oderint, dum metuant (“Ненавидят, пока боятся”)». «Мы должны очистить свою душу от последних осколков старого идеала прогрессивного развития человечества… Идеал человечества может быть понят в его высшем смысле только тогда, когда достигает наивысшего и богатейшего развития в конкретных благородных нациях. Они становятся представителями мысли Бога на земле. Таковы были евреи. Таковы были греки. Избранный народ нашего времени – немцы… Теперь мы понимаем, почему другие народы с ненавистью преследуют нас. Они нас не понимают, но чувствуют наше громадное духовное превосходство. Так в древности ненавидели евреев, потому что они были представителями Бога на земле (“The German Mind,” Land and Water, November 6, 1915).

Эти отрывки почти слишком хороши, чтобы быть правдой, от них ощущаешь удовольствие коллекционера, нашедшего превосходный экземпляр. Мы видим радость от детской и банальной метафоры, представление о государстве жестокого завоевателя как о вечном блаженстве – колониальный принцип Пруссии, наивные обобщения из истории, уверенное допущение любой характеристики, которая кажется желательной в морали или религии, непробиваемую самооценку плюс сильную и честную убежденность.

Если судить о подобных высказываниях с точки зрения наших собственных чувств и идеалов, невозможно игнорировать их маниакальную нотку, и мы вынуждены предположить, что у немецкого народа действительно какое-то безумное состояние. Мистер Бакен в процитированной статье прямо и недвусмысленно приходит к такому выводу.

Впрочем, если вспомнить, что определение безумия обязательно является статистическим, и мы можем только сказать, что сумасшедший – это человек, который ведет себя не так, как большинство его соседей, мы обнаруживаем, что называть нацию безумной – как бы верно это ни было в определенном смысле – мало что добавляет к нашим знаниям. Однако в той мере, в какой этот факт убеждает нас, что некоторые ментальные процессы этой нации фундаментально отличаются от наших собственных, это полезная концепция. Государственному деятелю не помешает провести более глубокий анализ. Бред безумца не очень помогает прогнозировать его поведение, а вой стаи волков, сколь иррациональный, столь и суровый, даже столь и безумный, выдает, с кем нам приходится иметь

дело, выдает их насущные потребности, их неконтролируемые страсти, узкие места инстинкта, на котором они держатся, позволяет нам предвидеть, а предвидя, строить свои планы.

19

Использование этого прилагательного, возможно, напомнит о том, как часто волк появлялся в сказках именно в таком настроении. Обычно, однако, сказочник – существо социализированного типа – приписывает тоску бедного создания лицемерию.