Некоторые особенности социальной привычки у человека

Степень индивидуального развития психики человека – фактор, который создал многие черты проявления его социальной привычки и в большой степени скрывает важное влияние, которое инстинкт оказывает на поведение и мышление человека и на общество.

Развитые умственные способности индивида, как мы уже видели, предоставляют широкую свободу реагирования на инстинктивные импульсы; хотя человек не меньше руководствуется инстинктами, чем более примитивные животные, проявления этого в его поведении очень разнообразны. Умственные способности, никоим образом не ограничивая импульсивную силу инстинкта, могут, предоставляя бесконечное число каналов, по которым свободно течет импульс, препятствовать достижению импульсом своего нормального объекта. У аскета побежден сексуальный инстинкт, у мученика – инстинкт самосохранения; но не потому что эти инстинкты уничтожены, а потому что сознание нашло для них новые каналы. Как можно было ожидать, гораздо более нестабильный стадный инстинкт еще больше подвержен такому отклонению и рассеянию, хотя и не теряет своей потенциальной импульсивной силы. Именно этот процесс позволил примитивной психологии игнорировать тот факт, что человек по-прежнему наделен наследием инстинкта и подвергается его влиянию. Умственные способности человека позволили ему процветать как виду и в огромной степени наращивать размер единицы, в которую включен индивид. Нацию, если понимать под этим термином любую организацию с совершенно независимым верховным правлением, следует рассматривать как самую маленькую единицу, в которой естественный отбор действует неограниченно. Между такими единицами существует свободная конкуренция, и конечным регулятором становится физическая сила. Поясним: разграничения между такими единицами в одном случае могут быть гораздо четче, чем в другом; и в первом случае применение силы гораздо вероятнее, а во втором к ней прибегнут только при крайней необходимости. Тенденция к увеличению социальной единицы наблюдается – с некоторыми отклонениями – на протяжении всей истории человечества. Этот процесс постоянно сдерживается нестабильностью более крупных единиц, но продолжается, так что его можно рассматривать в качестве фундаментальной биологической тенденции, существование которой следует учитывать, имея дело с человеческим обществом.

Стадный разум демонстрирует некоторые характеристики, которые проливают свет на феномен прогрессивного роста единиц. Стадное животное отличается от одиночного способностью особым образом осознавать наличие других существ. Индивид признает другого индивида своего стада частью сообщества, к которому принадлежит сам, так что второй индивид в некоторой степени идентифицируется с ним и становится частью его личности. Человек способен сопереживать другому и делить с ним радости и беды, как будто они – слабая тень его личных переживаний. Степень, в которой происходит такая ассимиляция интересов другого, зависит от степени взаимосвязи между ними. В человеческом обществе интерес человека к собратьям распространяется вокруг него концентрически, в соответствии с совокупностью отношений, которые в широком смысле можно назвать близостью. Центробежное ослабление интереса заметно, когда мы сравниваем чувства человека к ближнему с чувствами к кому-то дальнему. При прочих равных человек склонен больше сочувствовать родственнику, чем просто земляку, земляку больше, чем жителю того же графства, тому – больше, чем жителю остальной страны, англичанину – больше, чем европейцу, европейцу – больше, чем азиату, и так далее, пока не дойдет до пределов, за которыми теряется всякий интерес. Разумеется, распределение интереса не просто связано с географией, но модифицируется, например, профессиональной симпатией или особыми случаями взаимодействия, когда топографически далекие люди попадают в ближний круг. Основной принцип состоит в том, что степень симпатии к данному индивиду прямо зависит от объема их взаимоотношений. Способность принимать интересы другого как свои собственные, включать другого, по сути, в собственную личность, это то, что называют альтруизмом, а можно было бы с тем же успехом назвать экспансивным эгоизмом. Эта черта характерна для стадных животных и является нормальной и необходимой в развитии инстинктивного наследия.

Понимание альтруизма во многом затемнялось рассмотрением его чисто с человеческой точки зрения. Альтруизм воспринимался как нарушение якобы «непреложных» законов «природы с окровавленными зубами и когтями», как дар, полученный человеком от сверхчеловеческого источника, или как слабость, которую должна искоренить раса, желающая стать сильной, экспансивной и властной. Для биолога эти определения ложны, излишни и романтичны. Биологу известно, что альтруизм возникает только в среде, особо защищенной от безоговорочного влияния естественного отбора, что он – прямой результат инстинкта и является источником силы как источник единства.

В последнее время свобода передвижения и развитие ресурсов, предоставленных обучением, в громадной степени расширили общий объем взаимоотношений. Наряду с этим альтруизм все больше признается высшим моральным законом. Наметилась тенденция воспринимать эгоизм как критерий греха, а заботу о других – как критерий добродетели, и это затрагивает даже тех, кто по долгу профессии должен утверждать, что добро и зло нужно определять только в терминах произвольного, не заданного природой кодекса.

За бесчисленные века существования человека как социального животного природа намекала ему все прозрачнее, что альтруизм должен стать высшим положением его морального кодекса. Ее шепот никогда не привлекал серьезного внимания у обычных людей и даже у их пастырей и учителей. Послание доходило только до обостренных чувств моральных гениев, а истолкованное людям, встречалось с осуждением и насмешками, с преследованием и мучениями. Как очень часто происходило в человеческом обществе, одно проявление стадного инстинкта противостояло другому.

Поскольку взаимодействие всегда расширяет поле действия альтруизма, наступает момент, когда индивид способен на некоторое сочувствие, хоть и слабое, существам за пределами биологической единицы, в пределах которой работает примитивная функция альтруизма. Возможно, это расширение присуще только человеку. У таких существ, как пчелы, жестко ограниченные умственные способности индивида и тесно организованное общество объединяются, чтобы границы улья точно соответствовали крайнему пределу области, в которой действует альтруизм. Пчела, способная на сочувствие и понимание по отношению к собратьям из своего улья, черства и лишена понимания по отношению к любому существу извне. А вот человек, гораздо более способный к усвоению опыта, не смог сохранить сопереживание строго внутри единицы; да и ее границы имеют некую неопределенность, не свойственную низшим стадным животным.

Отсюда возникает чувство международной справедливости, смутное ощущение ответственности за дела всего человечества и как естественное последствие идеи и импульсы, которые мы называем «пацифизм».

Одним из наиболее естественных и очевидных последствий войны является ужесточение границ социальной единицы и ослабление смутных чувств международной симпатии, которые характерны для мира и широких взаимосвязей. Именно поэтому в настоящее время пацифизм и интернационализм считаются совершенно позорным мыльным пузырем чудаковатых болтунов, лопнувшим от первого прикосновения меча; эти измышления, как говорят нам наши политические мыслители, всего лишь плод миазмов сентиментального заблуждения, выросшего в расслабляющей атмосфере мира. Возможно, с начала войны нет более общего утверждения в устах тех, кто взялся толковать нам смысл событий, чем то, что пацифизм наконец лопнул и показал, что всегда был бессмыслицей и что война есть и всегда будет неизбежной необходимостью в делах человечества, поскольку человек – боевое животное, а отмена войны невозможна; а ежели она, к несчастью, окажется возможной, то приведет к вырождению и катастрофе.

Биологические соображения заставляют предположить, что в этих обобщениях содержится большой элемент неточности. Доктрина пацифизма – совершенно естественная идея, в конечном счете неизбежная для животного, обладающего сильным аппетитом к опыту и неистребимым наследием социального инстинкта. Как все моральные образования, созданные случайно, в одностороннем порядке, навязанном моральным первопроходцам отсутствием координации сил человеческого общества, пацифизм несет черты капризности, сентиментальности и непонимания реальности. Это нормально и никоим образом не влияет на содержащуюся в нем истину. Именно чудаки первыми протестовали против законных и религиозных пыток; именно они освободили рабов. Цель пацифизма, вероятно, будет достигнута, если природа человека не претерпит радикальных изменений. То, что достижение этой цели предсказывают люди, более непрактичные, чем обычные пророки, и обладающие явно меньшим рвением, чем мученики, вряд ли относится к делу.

Невозможно завершить эту тему без комментария к знаменитой доктрине о биологической необходимости войны. Даже если ничего не знать о ее авторах, самый характер доктрины позволяет заподозрить, что создал ее солдат, а не биолог. В доктрине чувствуется уверенность, что жизненные последствия войны просты и легко определимы, а еще чувствуется веселое презрение к серьезным биологическим трудностям темы, напоминающее больше о бодрящей военной атмосфере, где превыше всего – приказ, чем о лаборатории, где главное – факты. Можно предположить, что даже в стране, где эта доктрина возникла, она казалась более истинной во времена мира при гордом и блестящем режиме, чем сейчас, после больше года войны. Такие концепции вызывают больше интереса к ее психологическому происхождению, чем к обсуждению ее достоинств. Она появилась в милитаристском государстве, недавно достигшем процветания и прогресса, и основана на трех коротких войнах, прошедших одна за другой с большим успехом. В таких обстоятельствах будут приняты даже более грубые положения, и подобные доктрины кажутся совершенно естественными. Ситуация воина-биолога чем-то похожа на ситуацию ортодоксального толкователя этики или политической экономии: его выводы уже готовы, нужно лишь найти их «обоснования». Война и только война создала лучшее, величайшее и сильнейшее государство – в самом деле, единственное государство, достойное этого имени; следовательно, война – великая созидающая и поддерживающая сила, а иначе вселенная – просто бессмысленное нагромождение случайностей. Если бы только войны велись по изначальному прусскому образцу, как в золотом веке с 1864 по 1870 год: неподготовленный противник, несколько приятно напряженных недель или месяцев, впечатляющая контрибуция!.. Такую биологическую необходимость можно понять. Но год мучительных, нерешительных усилий в Польше, России и Франции делают силлогизм не столь совершенным, а новый закон природы не столь абсолютным.

Все это, однако, не относится напрямую к практическому вопросу о том, необходима ли война для поддержания эффективности и энергичности наций и предотвращения их скатывания в лень и вырождение. Это проблему можно выразить иначе. Рассматривая во всей полноте естественную историю человечества – имея в виду все его способности, виды деятельности и потребности, физические, интеллектуальные, моральные, – находим ли мы, что война является обязательным инструментом поддержания его выживания и прогресса как биологического вида? В этом заявлении мы предполагаем, что прогресс должен оставаться необходимой тенденцией роста, которая обусловливает его судьбу действием наследуемых нужд, сил и слабостей, а также внешнего давления. Такое предположение, хоть общепринятое, не представляется очевидным. С некоторыми его подтверждениями мы разберемся позже; пока что достаточно отметить, что сейчас мы рассматриваем доктрину человеческого прогресса как постулат.

Человек уникален среди других стадных животных по размеру основной единицы, в которой может беспрепятственно действовать естественный отбор и его предполагаемый главный инструмент – война. Нет другого такого животного, у которого численность единицы, пусть даже очень слабо сплоченной, достигла бы хоть отдаленно одной пятой или одной четвертой всех особей вида. Ясно, что смертельная битва между двумя единицами таких чудовищных размеров привносит новый механизм в гипотетическую «борьбу за существование», на которой строится концепция биологической необходимости войны. Понятно, что доктрина, претендующая на обоснованность, должна рассматривать, по крайней мере, возможность экстремальной войны на истребление, в которую будет вовлечена едва ли не треть всего человечества. В биологии нет параллелей прогресса, достигнутого в результате такого сокращения расы, даже если оно сопровождается специфичным отбором, а не простым поголовным уничтожением. Прогресс, несомненно, зависит, главным образом, от богатства и разнообразия материала, доступного для отбора. Любое крупное сокращение количества и разнообразия того, что рассматривается как сырье для отбора-обработки, обязательно приведет к остановке прогресса. Можно возразить, что полное истребление практически невозможно в противостоянии таких громадных единиц, как у современного человека. Тем не менее целью каждой стороны является навязывание своей воли противнику, уничтожение всех присущих ему особенностей, всех видов деятельности и способностей, характерных для его цивилизации. Результатом успеха в таком предприятии стало бы громадное уменьшение разнообразия человеческой расы с соответствующим влиянием на прогресс.

Можно было бы дальше возразить, что вопрос не в необходимости войны для расы в целом, а для отдельной страны или другой крупной единицы. Довод таков: если нация очевидно обладает высшими дарами и тенденциями цивилизации, вся раса в конечном итоге выиграет, если эта нация, если необходимо, силой навязывает свою волю и свои принципы как можно большей части мира. Для биолога слабость этого довода – помимо простой невозможности отдельной нации объективно оценить ценность собственной цивилизации – в том, что он воплощает курс действий, нацеленный на распространение единообразия и ограничение разнообразия. В определенных случаях очень крупного расхождения между ценностями двух цивилизаций вполне возможно, что уничтожение низшей цивилизации руками более развитой не приводит к слишком большой потере для расы из-за подавления ценного разнообразия. Однако и такое допущение открыто для спора, и можно усомниться, что полное истребление «низших» рас не лишило биологический вид перспективных вариаций.

Кажется замечательным, что среди стадных животных, отличных от человека, прямой конфликт между крупными единицами, который может привести к подавлению более слабых, явление незаметное. Уместно предположить, что животные слишком заняты защитой от внешних врагов, чтобы воевать внутри вида. Полная победа человека над самыми грубыми врагами его расы позволила ему направить неугомонную драчливость против представителей своего вида. Пока объединения людей были невелики, результаты таких конфликтов были, пожалуй, не слишком серьезны для расы в целом, разве что продлевали сумеречную стадию цивилизации. Вряд ли можно сомневаться, что организация людей для войны чрезмерно поощряет индивидов с ненормальной нечувствительностью к сомнениям, любопытству и к развитию оригинального мышления. С увеличением единицы и сопутствующим ростом знаний и ресурсов война становится все более дорогостоящей для человеческой расы. В современной войне огромные количества участников и относительное равенство сил делают совершенно абсурдным утверждение, что война может быть полезной хоть для одной нации. Похоже, изначально имелась в виду война против малочисленного и слабого противника. Германская империя поднялась на таких войнах. Концепция биологической необходимости могла бы продемонстрировать свою достоверность на примере судьбы этой империи – если такая демонстрация вообще возможна. Были соблюдены все условия критического эксперимента: блестящая инаугурация в атмосфере военного триумфа, четкое осознание ценности боевого духа, решимость поддерживать идеал воина среди людей, способных и желающих его принять. Если таков путь рождения великой мировой державы, то все нужные факторы на месте. И все же спустя несколько лет, в период, который должен был бы стать молодостью империи, мы видим, что она сражается против союза держав невероятной силы, которых благодаря чуду дипломатии, которое никто другой не смог бы совершить, она сама объединила против себя. Неуместно утверждать, что подобный союз является результатом злого умысла, зависти, предательства, варварства; такие термины, видимо, недопустимы. Если система строительства империи не защищена от таких элементарных врагов, то дальнейшее ее изучение представляет лишь академический интерес. Чтобы противостоять им, и создается империя; если она сдастся, то провалит свою первую и простейшую функцию и покажет радикальный дефект в своей структуре. Для объективиста практика – единственный критерий в человеческих делах, и исследователь не позволит отвлечься от того, что произошло в действительности. Дело империи не сталкиваться с превосходящими силами противника. Объявить себя идеальным образцом в своем роде и предначертанным наследником мира останется всего лишь приятным – и опасным – баловством и не помешает продемонстрировать своей судьбой, что плоды совершенства и обещание постоянства не проявляются в массовом производстве врагов и в объединении их в союз небывалой мощи.