Как уже отмечалось, идентификации представляют собой практические навыки, материализованные в коллективных нарративах и небольших взаимодействиях. Здесь необходимо различать две социальные фигурации.

Во-первых, я делаю различие между 1) встречами или транзакциями (коммуникациями) между участниками какой-либо персональной сети и 2) прочными вовлеченностями (durable engagements) и мимолетными столкновениями (fluid encounters) – последние два понятия описывают практики, то, что мы делаем в плане отношений, взаимодействуя с другими, с теми, кто не является частью наших персональных сетей. Во-вторых, я различаю четыре типа социальных связей, которые могут быть разовыми пересечениями или же могут длиться бесконечно долго. Эти типы характеризуют границы, которые можно провести между двумя агентами в процессе осуществления персональных сетевых связей, прочных вовлеченностей или мимолетных столкновений.

Персональные сети состоят из людей, которых мы знаем лично, и людей, которых мы знаем через близких знакомых – опять же, как конкретных людей. Однако социальная жизнь состоит из множества форм связей. Мы можем брать на себя определенные роли (в том смысле, как это понимается в работе Hannerz 1980), например студентов в университете и участвовать в чем-либо продолжительное время, встречаясь с другими людьми; кроме того, персональные сети способны эволюционировать, хотя это не обязательно им присуще. На протяжении долгого времени можно ходить в одну и ту же церковь, на одни и те же занятия по степ-аэробике или даже на одну и ту же работу, но при этом так и не сформировать персональные сетевые связи с людьми, с которыми там происходит взаимодействие. Я предпочитаю понятие «прочные вовлеченности» (durable engagements), поскольку слово «вовлекаться» (to engage) указывает на ту или иную практику участия и принятия на себя обязательств. Когда люди вовлечены (engaged in) в какое-либо дело, это обычно означает, что они являются частью группы, выполняющей что-либо вместе. В большинстве случаев некое событие не может состояться, пока не присутствует больше, чем два человека. Их общая цель зачастую будет интегрирована в какой-либо социальный институт. Сейчас люди все время чем-то заняты вместе. Используя понятие «прочные вовлеченности», я обращаю внимание, во-первых, на те социальные отношения, которые прекратят свое существование при исчезновении конкретного института. Если я участвую в школьном родительском комитете, то он перестает существовать, когда школа не работает, а заодно исчезает и бóльшая часть моих отношений, связанных с этой структурой (или даже все подобные отношения). Во-вторых, если я отказываюсь от своей роли в качестве участника родительского комитета, ее возьмет на себя кто-то другой, и прочные вовлеченности сохранятся. Соответственно, подобные прочные вовлеченности необязательно принимают форму связей в персональной сети. Марио Смолл (Small 2010) изучил способы, при помощи которых родители детей, посещавших один детский сад в Соединенных Штатах, формировали социальный капитал между собой и в отношениях с воспитателями. Смолл продемонстрировал, что у родителей, встречавшихся в тот момент, когда они оставляли в саду или забирали оттуда своих малышей, возникали связи, обладавшие прочностью благодаря тому институциональному контексту, в котором все это происходило. Как мы уже видели, подобные институты могут оказываться фокусами формирования социального капитала. Однако если мы зададимся целью дать количественную оценку персональных социальных сетей этих родителей, то может оказаться, что у них имеется множество сетевых связей, но родители, знающие друг друга по детскому саду, могут и не присутствовать в других наборах социальных связей. Разумеется, может быть и так, что будничные, повторяющиеся взаимодействия родителей и их знакомство, существующее благодаря тому, что их дети вместе ходят в сад, создают больше персональных взаимосвязей: родители могут подружиться или даже влюбиться. Но вне зависимости от того, произошло это или нет, их прочные вовлеченности породили социальный капитал, а возможно, и некое ощущение общих идентичностей, предполагающее, что они по меньшей мере ситуационно связаны с родительством. В действительности не имеет значения, превращаются ли прочные вовлеченности в персональные связи. Они важны для определения сообщества как культуры, не исчерпывающейся ни конкретным местом, ни сетевыми связями.

Подобные знакомства во многом могут напоминать слабые связи, однако имеется важное отличие от них. Тот феномен, которому представители сетевого анализа дали определение «слабых связей» (а социологи, вероятно, понимали его в более общем смысле как просто связи), представляет собой постоянные отношения между одними и теми же лицами. Мы знаем имена этих людей, у нас есть кое-какая информация о них, и встречи с ними не являются делом случая. Для нас эти люди существуют как индивидуальные личности. С кем конкретно происходит встреча в детском саду, момент довольно случайный (хотя соответствующий набор лиц ограничен другими родителями), а общение у входа в детский сад или на игровой площадке после того, как родители забрали детей, происходит между теми, кому случилось там оказаться. Со временем мы опознаём лица, завязываем беседы, узнаём имена. Все это так, но бóльшая часть происходящего в рамках данной формы социализации имеет место относительно независимо от конкретных личностей, участвующих в этом процессе. Некоторые родители могут исчезнуть, когда они переезжают или когда их дети достигают школьного возраста, а на их месте появляются новые родители, после чего прочные вовлеченности формируются заново с новыми родителями или продолжают свое существование с теми, кто остался. Меняются только участники. В этом смысле другие родители взаимозаменяемы: общим моментом является роль родителя малыша. Могут возникать и формы связанного с детьми социального капитала (Nast and Blokland 2014) – в особенности в том случае, когда родители имеют схожие представления о воспитании детей. Но эти формы социального капитала не будут относиться к конкретным личностям родителей (или относиться к ним лишь в малой степени), совсем не обязательно они будут относиться к их персональным сетям или к их структурным позициям в социуме.

Кроме того, прочные вовлеченности могут существовать и в сугубо виртуальной форме. Интернет предполагает открытость и возможность нивелировать привычные категориальные границы. Чаще он вносит свою лепту в «дробление (compartmentalization) сообщества» (Calhoun 1998: 392), выражающееся в том, что опосредованная интернетом коммуникация обладает огромным потенциалом «избегания такого типа публичного взаимодействия, которое будет выводить человека за пределы непосредственных вариантов личного вкусового и культурного выбора» – однако именно в такого рода взаимодействиях присутствует потенциал для прочных вовлеченностей. Поскольку сообщество (в культурном его понимании) включает конструирование общих символов, общих опытов и общих нарративов, породить ощущение сообщества могут как прочность вовлеченности, так и коллективная мотивация для этого. Единичные опыты, полученные в каком-то незнакомом месте, представляют собой отношения, через которые передается распознавание символов и согласование их смыслов. Таким образом, прочные вовлеченности представляют собой социальные отношения между людьми, которые продолжительное время включены в какой-либо институт или вид деятельности и формируют привязанности, не зависящие от их личного взаимодействия. Мы отличаем их от иного вида связей, которые обычно не фиксируются: кратких, случайных взаимодействий, которые именуются здесь термином «мимолетные столкновения».

В наших повседневных действиях, помогающих нам справляться с различными задачами, формировать собственную персональную сеть или приводящих нас к нашим прочным вовлеченностям, всегда присутствует некое переходное время. Когда вы отправляетесь на встречу с другом, покупаете цветы для любимого человека или идете на футбольную тренировку, в группу взаимопомощи или на собрание в школе, вы постоянно взаимодействуете с другими людьми. Не следует пытаться пересекать оживленную улицу, не обращая внимания на других. Мы ожидаем в очередях к кассам, убираем сумку со свободного сиденья в поезде, чтобы на него мог сесть другой пассажир, отходим в сторону, чтобы дать кому-то пройти: все время мы замечаем других. Мы сталкиваемся с ними на короткое время, а затем идем дальше своим путем. Масштабные исследования способов перемещения людей в публичных пространствах выполнили символические интеракционисты (см. Goffman 1971; Lofland 1998). Как показал Ирвинг Гофман, большая часть жизни в публичной сфере следует правилу вежливого невнимания: мы осознаем присутствие других, но действуем так, как будто их игнорируем. Мы считаем тактичным не вмешиваться в дела других; мы не хотим, чтобы всякий приветствовал нас на улицах большого города. Иногда подобное опознание носит более явный характер. В пабе «на районе» с постоянной публикой входящий незнакомец может удостоиться пристальных взглядов, а разговоры на мгновение могут прерваться. Дружественное «могу я вам помочь?» может быть тактичным приемом осуществления социального контроля в городском районе. Хотя социологи детально проанализировали, каким образом люди принимают во внимание других или то, как они реагируют на события в публичном пространстве, например в качестве наблюдателей, исследователи, проявлявшие интерес к сообществу, идентичности или принадлежности, относительно мало задействовали случайные повседневные встречи в своих теоретических построениях. Для Георга Зиммеля (Simmel 1995 / Зиммель 2018) подобные контакты представляли собой прежде всего воздействие стимулов, которые способствуют большей замкнутости людей. Однако я полагаю, что в рамках нашей попытки теоретического осмысления сообщества мы должны уделить им больше внимания. К мимолетным столкновениям относятся все взаимодействия, являющиеся незапланированными и происходящими в результате каких-то других действий людей в силу того простого факта, что мир представляет собой многолюдное место. Эти контакты могут быть совершенно случайными, поверхностными и очень краткими, как в ситуации, когда мы проходим мимо других людей на улице. Они могут также иметь повторяющийся характер и быть более регулярными – например, когда мы проходим мимо одного и того же бездомного на входе в метро, ждем поезда вместе с одними и теми же пассажирами, гуляем с собакой в одно и то же время и в том же месте, что и другие люди, каждый день покупаем газету в том же самом киоске или едем на одном и том же автобусе с одними и теми же людьми. Отличие этих контактов от прочных вовлеченностей заключается в том, что у двух сторон нет общей существенной цели: мы не намереваемся встречаться с этими людьми снова, а то, что делают или не делают они, не влияет или влияет лишь очень незначительно на наши повседневные дела. Если обратиться к приведенным выше примерам, то лишь нечто вроде закрытия газетного киоска заставит нас скорректировать свои привычные дела. Подобные изменения могут оказывать воздействие на наш опыт, но ключевым моментом является то, что эти изменения не зависят от взаимодействий с указанными другими. Это отличает взаимодействия подобного рода как от прочных вовлеченностей, так и от персональных сетевых связей. Многие подобные взаимодействия являются неустойчивыми и кратковременными, не говоря уже о таком простом действии, как когда мы проходим мимо кого-то на улице или подвигаемся в поезде, чтобы для кого-то появилось свободное место. Но точно так же, как прочные вовлеченности и персональные сетевые связи, они фактически предполагают ориентацию на других и в этом отношении все же могут рассматриваться в качестве социальных связей. Теперь обратимся к вопросу о том, как их можно дифференцировать.

Сетевые связи, прочные вовлеченности и мимолетные столкновения представляют собой «социальные» отношения в веберовском смысле: они осмысленно ориентированы на других и их действия (Weber 1978: 26–27 / Вебер 2016: 86–87). Эти другие могут быть как людьми, которых мы знаем, так и незнакомцами. Описание социальных отношений у Вебера находится в близком соответствии с его определением социального действия – определением, резонирующим с тем, что теперь именуется перформансом. «Действие» подразумевает, что индивид рассматривает свое поведение в субъективных терминах. Подобное действие является «социальным», если актор руководствуется поведением других и соответствующим образом ориентирует свои действия (ibid.: 26 / там же, 86). Отправить открытку – это социальное действие. Спор между супругами – это социальное действие. То же самое – готовить еду для какого-нибудь мероприятия; но если вы готовите обед для самого себя – это не социальное действие. Отметим, что практики не должны напрямую состоять из взаимодействий между людьми, чтобы быть социальными. Когда люди демонстрируют что-либо, играют или веселятся – все это тоже социальное действие.

Далее Вебер проводит различие между рациональными и нерациональными действиями, рассматривая рациональные действия как осмысленные перформансы, имеющие намеренный и последовательный характер. Он выделяет две разновидности рациональных действий – целерациональные (zweckrational, instrumentally rational) и ценностно-рациональные (wertrational, value-rational):

Что же касается нерациональных действий, то Вебер подразделяет их на «традиционные» и «аффективные». Традиционные действия возникают из подражания обычаям, и поэтому их значимость лишь частично проистекает из ориентации на других. Нерациональные действия зачастую оказываются аффективными перформансами, вдохновленными эмоциями. Веберовские идеальные типы социального действия предоставляют структурную рамку для ориентации социальных перформансов, которые конституируют отношения. Это ориентированное на практику понимание социального мира основывается на критическом, реалистическом подходе к тому, что мы знаем о нашем мире. То, что мы наблюдаем, представляет собой практики или перформансы, а не собственно социальные связи. Вернемся к нашему рассмотрению социальных связей в качестве слабых и сильных. То, кто именно является вашим братом, может быть осуществляемым на практике перформансом, а не определяться происхождением или родством. Практическая реализация соседства, практическая реализация семьи или практическая реализация дружбы – все это мы можем наблюдать. Конечно же, агенты могут осмыслять и обсуждать связи, существующие посредством подобных практик, и благодаря подобной рефлексивности они приобретают содержание для агентов. Поэтому, полагаю, целесообразно классифицировать отношения в первую очередь в соответствии с ориентацией действий, а не с отдельными социальными критериями наподобие «дружбы» или «семьи» – не в последнюю очередь потому, что они представляют собой конвенции, сконструированные в определенное время и в определенных местах, а стало быть, здесь присутствует риск культурных предубеждений. Измерения социальных связей визуально представлены на рис. 1.

Рис. 1. Типология социальных связей

Транзакции представляют собой социальные отношения с целерациональными ориентациями, привязанности основаны на ценностной рациональности, тогда как узы (bonds) являются социальными отношениями с аффективными ориентациями. Привязанности и узы я рассматриваю как нечто социабельное и при этом отличающееся от целеориентированных инструментальных отношений. Сам термин «социабельность» (sociability), зачастую ассоциирующийся с близостью по духу, единением или компанией, далеко не однозначен. Грэхэм Аллан (Allan 1979: 2) определял социабельные отношения как нецелеориентированные отношения, в которые люди включаются добровольно. Само происхождение этого слова от французского sociabilité (которое, в свою очередь, происходит от исходного латинского socius, то есть союзник, единомышленник) предполагает, что оно охватывает и близость (affinity), и аффективность. Это близость, основанная на признании схожих ценностей или идей. Близость за счет общих ценностей способна вести к продолжительным отношениям и прочной вовлеченности, поскольку люди могут вступать в связь друг с другом на основании взаимного согласия относительно социального, а обнаружение общих ценностей может привести к близости. Целеориентированный обмен в рамках подобной близости отсутствует разве что в рамках идеального типа. Симон (Simon 2016: 125) в своем исследовании участия эмигрантов из стран Африки к югу от Сахары в жизни общины Пятидесятнической церкви в Берлине рассказывает, как женщины из церкви посвящают себя другим людям, поскольку «попросту ощущают, что им следует что-либо дать», но в то же время он отмечает, что отдача представляет собой необходимое условие для получения («если вы не ходите к кому-то, то можете ли вы ожидать, что кто-то тоже придет к вам?» (Simon 2016: 131)).

Аффективность, напротив, апеллирует к чувствам. В данном случае социабельность символизирует удовольствие (или же боль), переживаемое внутри небольшой группы хорошо знакомых других. В качестве идеального типа аффективные отношения свободны от обязательств: их единственной целью является духовная близость. В реальности, конечно, дело обстоит не так, что демонстрируют хорошо известные исследования и концепции дарения и реципрокности (Gouldner 1973; Mauss 2011 / Мосс 2011: 134–285). Люди могут обладать опытом моральных обязательств и социального давления, особенно проявляющихся в дружбе и в семьях. Обязательства родителей в отношении к своим детям, к примеру, даже кодифицированы в законах. Однако нас интересуют лишь ориентации тех перформансов, посредством которых мы формируем и поддерживаем социальные связи.

Привязанности и узы в качестве идеальных типов обладают пониженной целеориентированностью, а относящиеся к ним перформансы прежде всего руководствуются моралью и эмоциями, а не расчетами. Таким образом, в области социабельности привязанности определяются посредством близости, а узы – посредством аффективности. Социабельность формирует непрерывный цикл с целеориентированностью, которая характеризует отношения, направленные на достижение запланированных задач.

Привязанности представляют собой идеально-типические отношения без какой-либо главной цели, в рамках которых перформансы неотъемлемо переживаются как нечто значимое. Такие отношения не всегда должны быть взаимодействиями с другими или с любым человеком. Мы можем ощущать привязанность к другим и концентрировать наши действия (performances) на них, даже если эти другие не существуют для нас в качестве конкретных индивидов. Данную особенность иллюстрируют религиозные конгрегации. Люди собираются в церкви, синагоге, мечети или [буддистском] храме, чтобы практиковать общую веру. Ритуалы обладают собственным символизмом, и посредством этих ритуалов участники группы «осуществляют» сообщество. Чем регулярнее люди посещают службы, тем более непосредственными могут стать их взаимодействия и тем более персонально они могут узнать друг друга. Схожие результаты могут производить политические убеждения в том виде, в каком они функционируют в политических партиях или общественных движениях. Таким образом, привязанности не всегда соотнесены с какими-то конкретными другими. Однако в подобных практиках и взаимодействиях симпатия и аффект фигурируют более выраженно, чем в регулируемых транзакциях, поскольку то общее, что порождает привязанности между людьми, как правило, напрямую относится к ценностям, а следовательно, имеет культурный характер. Взаимное признание культурного тождества повышает вероятность того, что ценностно-рациональные взаимодействия будут способствовать личным узам. Привязанностям может способствовать институционализация, или процесс, посредством которого модели мышления и действия, разделяемые людьми одной и той же категории, начинают восприниматься как само собой разумеющиеся (Berger and Luckmann 1991: 33 и 72). Привязанности имеют тенденцию принимать форму прочных вовлеченностей: регулярно уделяя внимание определенным институтам, мы включаемся в ценностно-ориентированные отношения с другими. Присутствие других, которые в определенном отношении должны оказаться единомышленниками, выступает обязательным условием подобных отношений, но при этом не имеет значения, кем персонально являются эти другие. Возьмем для примера пятничную молитву в мечети или воскресную утреннюю мессу в христианской церкви: присутствие других необходимо, но нам не нужно знать их персонально. Небольшая группа друзей, которые посещают футбольный матч клуба «Унион», может осуществлять свои публичные практики на забитом болельщиками стадионе лучше, нежели в том случае, если бы на стадионе больше никого не было, однако совершенно не приходится ожидать, что между всеми 20 тысячами болельщиков существуют межличностные контакты. Хотя прочные вовлеченности могут иметь рутинный характер, как в случае связей между родителями, которые забирают своих малышей из детского сада, они также могут принимать форму привязанностей, основанных преимущественно на символизме, но при этом не создавать социальных связей в том смысле, в каком они рассматривались представителями сетевых исследований. Однако их основанный на ценностях характер делает их релевантными для сообщества как публичного действия.

Узы располагаются в области персональных связей, в особенности сильных связей, выделяемых представителями сетевого анализа. Сущность уз предопределяют эмоции и мораль – или и то, и другое, – поскольку узы возникают посредством практик. Люди связывают себя узами с уникальными [для них] личностями, которые не являются просто взаимозаменяемыми. Именно этот момент отличает данный идеальный тип отношений от других. Фишер (Fischer 1982: 79ff) отмечал, что люди более склонны поддерживать семейные отношения, возложенные на них раз и навсегда, исходя из заботы и ощущения обязательства, нежели из соображений совместимости и удовольствия. Почти все семейные отношения включают аффективный элемент, даже если он не обладает позитивным характером. Но, поскольку аффекту свойственно множество градаций (Bott 1968: 119ff; Allan 1979: 301), семейные отношения не являются по определению «сильными», как предполагали некоторые теоретики социальных сетей и социального капитала. Когда практику подобных отношений ориентируют долг и обязанности, они могут быть еще ближе к привязанностям. Частота контактов и доверительность, доверие или эмоциональная близость между членами семьи могут очень сильно различаться. В наши дни частота личных встреч имеет меньшее значение, чем в прошлом, когда не существовало технологических возможностей [дистанционной связи]. Транснациональные семьи могут поддерживать интенсивные контакты по телефону, электронной почте, посредством социальных сетей наподобие Facebook или созваниваясь по скайпу (см. Baldassar 2008). На протяжении многих лет члены семьи могут оставаться в очень большой степени ориентированными друг на друга, проводить вместе максимально возможное время и сглаживать конфликты, которые вновь и вновь выходят на поверхность – и все это для того, чтобы удерживать семью вместе. Однако они могут иметь и куда более разреженные взаимосвязи, напротив, считая более важными своих друзей. Рассматривают ли люди участников своих персональных сетей как друзей или как просто знакомых, зависит от того, каким образом у них происходит взаимное определение своих взаимодействий и как они наделяют их значениями (Allan 1979: 15). В странах Глобального Севера дружба отличается от родства тем, что это реляционное, а не категориальное обозначение. Девушка, с которой вы когда-то встречались, теперь может быть просто знакомой, а бывший коллега может стать другом. Однако никто не может постепенно стать братом или сестрой – по меньшей мере, в характерном для Глобального Севера формальном понимании этих понятий. Другие понимания того, как «осуществляются» либо практикуются братские или сестринские отношения (как в историях сенегальских эмигрантов в Италии (Riccio 2011) или в рассмотренных выше других подобных примерах), демонстрируют, что подобные связи тоже могут быть привязанностями, а не узами, и появляются реляционно.

Важно помнить, что идеальные типы не обладают эмпирической природой – это абстракции от эмпирических реалий. Аллан (Allan 1979: 38) в своем эмпирическом исследовании выделяет три типа дружбы. Во-первых, все [подобные] отношения разворачиваются между людьми как уникальными, незаменимыми индивидами, а не участниками групп – скажем, группы коллег (peer group), группы в Facebook или футбольной команды. Таким образом, отношения не ассоциируются с конкретными ролями. Например, дружба может начаться на рабочем месте, но выйти за рамки рабочих вопросов. Люди, живущие рядом друг с другом, могут со временем подружиться. Два бывших докера в Хиллеслёйсе каждую неделю ходили вместе рыбачить. Со временем они стали «настоящими друзьями». Однако другие были уверены, что коллега ни для кого не сможет стать «реальным другом» – коллеги в своих взаимоотношениях остаются «приятелями». Во-вторых, дружба представляет собой приватные отношения: Аллан подразумевает под этим, что лишь сами друзья определяют то, как они взаимодействуют, что именно они делают вместе и что между ними общего. В-третьих, Аллан обнаруживает, что люди считают кого-то своим другом, когда они знают, каким этот человек является «на самом деле», и, ощущая это, тоже могут быть «действительно самими собой» с ним, причем все это зачастую зависит от классового и культурного контекста.

К примеру, Ганс (Gans 1962) описывал италоамериканцев, живущих в бостонском районе Уэст-Энд, в качестве однородных групп, состоящих из местных жителей, которые часто взаимодействовали между собой – но только в группах, а не дома. В Хиллеслёйсе участники аналогичной группы равных считали другом человека, с которым «вы действительно делитесь всеми своими секретами». Хождение в гости также выступало характеристикой, закрепленной за друзьями, которые могли жить поблизости, хотя и необязательно. Видеть кого-то из равных тебе каждый день не означало «подружиться» с этим человеком. Фактически группы равных оказывались сплоченными и относительно закрытыми единицами: при попадании в такую группу у ее участников появлялось мало новых связей, да и возможностей для этого у них было немного. В подобной обстановке они редко участвовали в чем-либо, что предоставляло бы стимул для новых контактов. Высокая степень взаимодействия внутри группы равных снижала потребность в новых связях. Участники группы ценили комфорт знакомых условий, общих жизненных историй и знания того, что каждый может ежедневно доверять общности и полагаться на нее. Поскольку эти равные по статусу люди видели друг друга почти каждый день, они знали о привычках и манерах друг друга и хорошо осознавали нормы, ценности и эмоции друг друга без необходимости душевных излияний. Они знали друг друга многие годы и вели очень похожую жизнь, в связи с чем обладали множеством общих форм опыта и общими нарративами. В отличие от людей, позднее встретившихся друг с другом на своем жизненном пути, они редко ощущали необходимость говорить о прошлом для объяснения того, кем они являются. Разговоры о прошлом прежде всего способствовали формированию некой нарративной конструкции сообщества в условиях быстро трансформирующейся локальной территории. Такое качество, как «быть собой», которое, как были уверены некоторые, возможно лишь во взаимной дружбе, рассматривалось равными по статусу людьми как относящееся к сфере вещей, достижимых лишь внутри группы. Ганс (ibid.: 40) отмечал, что группа равных по статусу настолько важна для отдельного ее участника, что фактически определяет его или ее существование: для таких людей индивидуальные личности лучше всего проявляются и оказываются наиболее цельными внутри группы. Таким образом, узы, основанные на аффекте, успешно произрастают как результат симпатии и общих ценностей. Они не являются преимущественно целеориентированными, они обладают сравнительно закрытым характером и – самое главное – включают других как уникальных индивидов в качестве личностей.