(Героида Овидия) Ныне твоя Пенелопа[131] это тебе посылает, Улисс[132]! Но ты не пиши мне ответа. Сам приходи. Знаю, что Троя[133] погибла, ненавистная девам данайским, Будто уж не было Трои, и не было вовсе Приама[134]. О, если б тогда, как из Спарты[135] на флоте бежал он, В ярых волнах утонул — обольститель лукавый, Я б не лежала теперь на холодном, покинутом ложе, Я б не роптала, что медленно дни так проходят,— Мне, что ищу обмануть эти долгие ночи, Праздных бы рук не томили навитые кросны[136]. И когда ж не боялась я бед еще больших, чем были? Ведь любовь же заботы полна, хлопотливого страха. Все мне троянцы, казалось, злые тебя настигают, При имени Гектора[137] вся бледнею, бывало; Если расскажут, что Гектор сразил Антилоха[138],— Антилох причинял уж нам страх несказанный; Иль Менетиас[139] погиб от незримой засады, — Плакала: хитрости ваши могли не удасться; Кровью своей Триптолем[140] раскалил ли ликийскую стрелу — С смертью его и томленье мое оживало; Кто б ни погиб, наконец, у вас — в стане ахейском,— Вечно, как льдом, цепенело влюбленное сердце. Но чистой любви поспешил он — Зевес[141] правосудный: Пал Илион навсегда от бесстрашного мужа! Вспять возвратились вожди, алтари закурились, Отчим богам отдана дорогая добыча. Жены за милых мужей несут благодарные жертвы, — А они все про славу поют — победители Трои! Дивятся им строгие старцы, и пугливые девы дивятся; Супруга, на вые повиснув, слушает речи супруга. И иной же из них на столе представляет свирепые бои, Малою каплей вина целый Пергам[142] нарисует: Здесь протекал Симоис, там стонало гигейское поле, Здесь был высокий чертог злополучного старца Приама, Сюда вот Аякс[143], сюда же Улисс устремлялся, Здесь весь растерзанный Гектор пугал бурно мчавшихся коней, Все это нашему сыну родному (о тебе я спросить посылала) Нестор сказал престарелый, а после дитя мне сказало. Сказало оно, как зарезаны Рез и Долона[144], Как этот был сном, тот лукавой изменой был предан. Дерзнул ты, о! слишком и слишком своих позабывший, Ночью прокрасться коварно к фригийскому стану, И только вас двое, — отважные! стольких мужей умертвить. Но то хорошо, что ты был осторожен, что ты обо мне прежде вспомнил; Даже ужас объял твою грудь, когда ты, победитель, промчал, Другом сказавшись врагам, через стан их коней исмаирских[145]. Но что для меня, что мышцами сильных разметан В прах Илион, что поле теперь, где стена возвышалась, — Если я все остаюсь, как была, когда Троя стояла, Если по-прежнему все милого сердцу не вижу? Пусть его нет для других, для меня же Пергам остается, Где пленным волом уже пашет пришлец-победитель,— Уж жатва, где Троя была, и ярко, роскошно Земля зацвела, потучнев от фригийския крови; Полупогребенные кости мужей поражает Выгнутый плуг; руины трава уж покрыла. Тебя только нет, победитель! — И узнать не могу я, Зачем ты, жестокий, в какой стороне остаешься! Кто к сим брегам не направит кормы чужедальней, Отсель не уйдет, о тебе без многих и долгих расспросов; Ему, чтоб вручил тебе (если он где повстречает), Свиток всегда я отдам — там знакомую руку увидишь. Мы посылали уж в Пилос, в землю нелейскую Старого Нестора; в Пилос дошли лишь неверные слухи; Мы посылали и в Спарту, но правды и в Спарте не знают. В каких ты странах поселился, о! где ты безжалостно медлишь? Лучше б стояли поныне Феба[146] высокие стены! Сержусь малодушная я, увы! на свои уж обеты. Знала бы, где ты сражаешься, только б войны и боялась, С многими жалобы те же, долю одну бы делила. Чего я боюся — не знаю; однако всего же, всего я боюся. Безумная! — Горю конца уж не вижу… Сколько на море опасностей, сколько их суша скрывает, Столько причин все ищу я отсутствию долгому друга. Подчас и безумно помыслю: какое у вас сладострастье, И ты уже, может, пленен чужеземной любовью, Может быть, с нею и речи заводишь, Какую ты дома простую покинул супругу: Только что прясть она грубые нити умеет. Пусть ошибаюсь, и грешное слово пусть ветер развеет. Ужели ты, вольный, в разврате отсутствовать хочешь? — Меня ж с одинокого ложа сойти принуждает Родитель Икарий[147] — бранит мою долгую верность; Но пусть, что угодно ему: я твоя, и твоей я должна называться; Пенелопа — останусь я вечно супругой Улисса. Он же стыдливой мольбой и святыней моей сокрушается И сам свое сердце смиряет. Дулийцы, самосцы и те, что высокий Ядинт посылает, Толпой сладострастной ко мне женихи набежали; Уж твоим завладели двором, и никто удержать их не может. Так верное сердце мое, а богатства Улиссовы гибнут. Что я тебе расскажу о Пизандре, свирепом Медонте, Эвримахе, о жадной душе Антиноя[148], И о всех, что на стыд себе ты питаешь Чрез труд и чрез кровь добытым достояньем? Ир[149] неимущий и жалкий Медантес[150] — последний из смертных,— Крайний нам стыд и позор! — и они обижать тебя смеют. Трое нас здесь беззащитных: робкая сердцем супруга, Да старец Лаэрт[151], да наш Телемак[152] — еще отрок. Он же недавно едва не погиб у меня через козни, Когда собрался было в Пилос, нашим не внемля советам. Но молю, да велят это боги — по ходу судеб неизменных, — Чтоб сын наш, в минуту кончины, и мне и тебе закрыл очи. Но здесь — ни Лаэрт, ко брани уже неспособный, Царством управить не может, теснимый от злобных соседей (Только бы жил Телемак: он будет и храбрый защитник, Хоть отроку ныне ему нужна родителя помощь), Ни я — отогнать не могу врагов от нашего крова: Ты возвратись к нам скорее, наша защита и пристань! Есть — и молюсь, чтобы жил он! — сын у тебя; его, в нежные лета, Ты должен всему обучить, чтоб был он достойным героем, Спеши на Лаэрта взглянуть и навеки сомкнуть ему вежды: Он последний, судьбою назначенный срок доживает; И я, что ребенком тебя проводила, — наверно, Когда возвратишься домой, тебе покажусь уж старушкой. <1843>
ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕГИЯ{82}
Увы! как лживый сон, судьба играет нами, От резвой юности до сеней гробовых; Смеется злобно жизнь над чувством, над страстями, Над клятвами безумцев молодых. Как я любил тогда! В разлуке безнадежной, С минуты горестной, с минуты роковой, Когда в последний раз блеснул мне образ нежный, Как бледный дух над урной гробовой, — В разлуке горестной я с ней не разлучался, В душе тоскующей одну ее носил, С другими девами, чуть встретясь, расставался: Я никого с тех пор уж не любил. И испил все до дна сомненья и страданья — Скиталец сумрачный в краю чужом — вдали, — И все казалося, что с нею мне свиданья Не перенесть… Но годы шли да шли! И встретил я ее… То было в полдень ясный; На празднике весны прошла передо мной… Опять увиделись!.. Она была прекрасна, Но уж не та. И я уж был другой. Что ж? Ничего в тот миг во мне не пробудилось; Я в сердце прошлого следов уж не сыскал, Лишь думал, на нее смотря: «Как изменилась!» — «Ты постарел!» — мне взор ее сказал. Августа 29, 1843
Ф. Ф. БОДЕНШТЕДТУ{83}
Что пожелать на путь для вас? Пусть будет цел ваш тарантас — С Лубянки Малой до Кавказа, Да не коснется вас зараза, Ни пуля горца, ни аркан, Да будет полон ваш карман, И гор гранитные узоры Пускай обрадуют вам взоры. Но ваших спутниц, юных дам, Доставьте ж в целости… мужьям И после пейте заодно Там кахетинское вино. <Октябрь 1843>
РОМАНС ПЕЧОРИНА{84}
Как блудящая комета, Меж светил ничтожных света Проношуся я. Их блаженства не ценил я; Что любил, все погубил я… Знать, так создан я. Годы бурей пролетели! Я не понял, верно, цели, И была ль она? Я б желал успокоенья… Сила сладкого забвенья Сердцу не дана. Пусть же рок меня встречает, Жизнь казнит иль обольщает — Все уж мне равно. Будь то яд, или зараза, Али бой в скалах Кавказа, — Я готов давно. <1845>
М. П. Б<ОТКИНОЙ>{85}
Когда вы будете большие, В те дни не будет уж меня; Через ворота роковые, Мой друг, уйду далеко я. О темном будущем гадая, Уверен только я в одном: Как я и книжка записная При вас недолго поживем! <1840-е годы>
ПЕСНЯ
(«Он быстрей, он отважней нагорных орлов…»){86}
Он быстрей, он отважней нагорных орлов, На нем кивер косматый кавказских полков, Он озлоблен душой, он отчаянно омел, Рано в бурях и в людях мой друг охладел. Его верная пуля над жизнью вольна, Его речь беспощадной насмешки полна. Но не знаете вы, как он нежен порой, Как любить он умеет — шалун молодой, Но не знаете вы, как он горько грустит, Как он гордые слезы порою таит. <1840-е годы>
«Как звуки песни погребальной…»{87}
Как звуки песни погребальной, Как в темну бурю вихря вой, Так безотрадна и печальна Душа, убитая тоской. Я не желаю обновленья Погибших радостей и грез; Нет, я молю хоть на мгновенье Одно отрадное забвенье Да капля две бывалых слез. <1840-e годы>
ОЖИДАНИЕ{88}
Встречай, моряк, в равнинах океана С отрадою веселый островок; Верь, мусульман, за книгою Корана, Что заповедал твой пророк: Я — весь томление, я жду, как талисмана! Еще вчера обещанных мне строк. <1840-е годы>
«Нас с тобой обручило несчастье…»{89}
Нас с тобой обручило несчастье, Обвенчали нас буйные страсти, Обменялись восторгами мы, Хоть без клятв, средь полуночной тьмы… Отчего же, скажи, друг мой милый, С той поры наши встречи унылы? Отчего ж мы так часто молчим И ни смеху, ни слез не хотим! <1840-е годы>
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ{90}
О! приди ко мне скорее, В заповедный час, — Здесь никто — в густой аллее Не увидит нас. Полный робкого желанья Средь ночной тиши, Я несу тебе признанья, Всю любовь души. С милых уст я поцелуя Жду лишь для себя, Да сказать тебе хочу я, Как люблю тебя! О, приди же! Над закатом Уж звезда взошла, И как дышит ароматом Тихой ночи мгла. О, приди ж ко мне скорее, В заповедный час, — Здесь никто — в густой аллее — Не увидит нас… < 1840-е годы>
«С дарами чаша предо мной сияла…»{91}
С дарами чаша предо мной сияла, А на глазах моих слеза дрожала; И к чаше той смиренно приступал Украшенный звездами генерал, — Шли набожно — и пышная графиня, И в рубище одетая рабыня, Калека-нищий, чуть живой старик, Богач-купец и сильный временщик. И чаша та недаром же сияла, Слеза недаром на очах дрожала; Все были тут любовней и дружней, И с умиленьем я пред чашей сей Прочел в вельможе и рабе убогом, Что братья мы, что все равны пред богом. <1840-е годы>
«Недаром же резвых подруг…»{92}
Недаром же резвых подруг, Дитя, ты покинула круг, Недаром же в вечер глубокий Уходишь ты в сад одиноко — И тихо, шалунья, потом Мелькнешь под заветным окном. Горят твои быстрые глазки, Зовут твои робкие ласки… О! скоро — мне все говорит — Невинный твой смех улетит, Заплачут веселые очи, Настанут бессонные ночи,— Что жадно коварный порок Убьет тебя, бедный цветок! < 1840-е годы>
ЖЕНИХ{93}
Вот от невесты он примчался, Ее покинув лишь на миг; С разгульной жизнью он расстался, И скоро свадьбе быть у них. И вот он весел и прекрасен, И только грезит, что об ней: Как взор ее небесный ясен, Как темен мрак ее кудрей; Какой Дианой[153] молодою Она проходит меж подруг. Но вдруг поник он головою, И бледен, смутен стал он вдруг. И так сидел, потупя очи, На зов любви не полетел, И целый день до темной ночи Промолвить слова не хотел. Уж не ревнивое ль сомненье Успело радость омрачить, Или блеснуло убежденье, Что он не будет уж любить? Иль этот дар заветной розы Напомнил, может быть, укор, Разлуку давнюю и слезы, Другой, когда-то милый взор? < 1840-е годы>
«Как до времени, прежде старости…»{94}
Как до времени, прежде старости Мы дотла сожгли наши радости. Хоть и нет седин в молодых кудрях, Хоть не тух огонь в молодых очах, Хоть и кровь кипит, у нас силы есть, А мы отжили, хоть в могилу несть. Лишь в одном у нас нет сомнения: Мы — несчастное поколение. Перед нами жизнь безотрадная — Не пробудится сердце хладное. Нам чуть тридцать лет, а уж жизни нет, Без плода упал наш весенний цвет. <40-е годы>
«Стоят паликары кругом…»{95}
Стоят паликары[154] кругом, Заслушались речи поэта. В крови было платье на нем, За поясом два пистолета. Изранен и бледен был он; Но блещут орлиные взгляды… Пред ним зеленел Марафон[155], Плескалося море Эллады[156]. «На брань, паликары, на брань! При вас ли мечи и пищали? Брат-грек! за отчизну восстань, Как предки твои восставали! Ведь это отчизна чудес! — Здесь слышались речи Платона[157], Здесь Фидием[158] создан Зевес, Возникли столпы Парфенона[159]. Не здесь ли, Эллада, твой сын Развил необъятные силы? Бессмертен, друзья, Саламин[160]! Лишь в Греции есть Фермопилы[161]. Когда же постыдную дань На вольных орлов налагали? На брань, паликары, на брань! При вас ли мечи и пищали?» — «При нас! — паликары гремят. Во имя Христа и Софии! За нас великаны стоят — Друзья из далекой России. Уж грозно их блещут штыки На бреге заметном Дуная: Как тучи, находят полки Спасителей бедного края». 6 декабря 1853 года
«Нескучное наскучило…»{96}
Нескучное[162] наскучило, Новинское[163] старо, На Пресне пруд заплесневел, А в парке никого. В Сокольниках[164] не соколы, Вороны лишь живут, Там жители московские Не птиц — баклуши бьют. Нет, несколько подалее Я от Москвы хочу, В Коломенское, в лагери, К кадетам укачу. Там дерево любимое Великого Петра[165], Там юные друзья мои, Туда пора, пора!
«Расставаючись с столицей…»{97} [166]
Расставаючись с столицей, Я покину грустно вас — И о милой ученице Погорюю я не раз. Хоть легонько вы учились (Знать, угодно так Творцу!), Но так мило вы ленились, Но так лень вам шла к лицу, Но так были грациозны Вы с младенческой поры, Так забавно вы серьезны И так искренно добры,— Что мне жаль расстаться с вами, Ваш покинуть добрый дом, Жаль прощальными стихами Ваш приветствовать альбом! — Но и там… в уединенье Помнить долго буду вас, И мое воображенье Нарисует вас не раз; Знаю: милое виденье, Пролетишь передо мной,— И наполнит умиленьем Мой задумчивый покой… <13 апреля 1841>
«Любовь ее — резвая мушка…»{98}
Любовь ее — резвая мушка, Летнего солнца подружка. Хотят поймать — не дается, Жалит, проказит и вьется. Но только лишь осень наступит, Тихо головку потупит, Трепетно в щелку прижмется, Ловишь — сама отдается. Не так ли молил ты напрасно Жарко признанья прекрасной? Не так ли она не внимала, Звонко смеясь, убегала? Но только нахмурил спесиво Брови пред девой игриво; Взор твой увидя суровый, Дева уж плакать готова. <18 октября 1842>