— Это ли не торжество крестьянской Руси?

— Скоро на Москве так же будет, — с оптимизмом поддержал я жену. — Перед Мавзолеем охрана не позволит, а вот вокруг Василия Блаженного можно устроить недурной хоровод человек на полтораста.

Как видно, снова чем-то обидел. Молча, без смеха или улыбки, Саша потянула меня прочь, вдоль облупившегося фасада генштаба в сторону Мойки. Недалеко — на мощеном брусчаткой горбике ближайшего мостика мы уперлись в стихийный рыночек.[28] Крики, толкотня, все как положено при социализме, на особинку только прокатывающийся от берега до берега рык закутанного в два до безобразия драных тулупа коробейника:

— Лучины! Лучины каленые, березовые!

Пройти мимо такой лютой экзотики я не смог:

— Продай кучку, сделай милость.

— Владей за сто рублей!

— Светец купи, — с насмешкой посоветовала Саша. — Плошку под воду я тебе, так и быть, в хозяйстве найду.

— Это еще что?

— Рогулька специальная, в нем эту самую лучину жгут.

— Надо же, какая канитель, — удивился я. — Всего-то хотел полезный сувенир из Питера привезти, вместо магнитика на холодильник.

Не думаю, что продавец понял точный смысла сказанного, но колебания он уловил точно:

— Не сумлевайся, барин. Добрый товар, седне уж третий мешок зачинаю.

— На каждом углу в Москве найдешь не хуже, — попробовала отговорить меня Саша.

Но я уже успел протянуть коробейнику мажущую свежей краской сотенную купюру:

— Карельские березы мне как родные.

— Благодарствую! — коробейник старательно отмерил охватом ладоней положенное количество темно-коричневых палочек, ловко обернул их в отодранный от газеты лист, передал мне.

— Правда каленые, — отметила Саша. — Хорошо на углях прожарили, коптить не будут.

— Лучше лучин не было и нет, хоть в самом Кремле ищи до старых лет, — похвалился на прощание продавец.

Однако, какой пушкин пропадает![29]