Лондонский Медвежий сад располагался в Бэнксайде на южном берегу Темзы, на том же месте, где сейчас находится Коллекция современного искусства галереи Тейт (здание бывшей электростанции). На травлю быка и медведя собирались до 3000 поклонников этого кровавого зрелища, в числе которых регулярно бывали дипломаты и знаменитости. Например, в 1601 г. среди посетителей арены был замечен путешественник и первооткрыватель Уолтер Рейли (ок. 1552–1618). Точная дата открытия сада неизвестна, однако вероятно, что она начала работать в те же годы, когда в Бэнксайде открывались большие театры. По словам очевидца, побывавшего на травле в 1639 г., «там вы можете услышать крики мужчин, лай собак, рев медведей и быков, сливающиеся в дикую, но естественную гармонию». Для верующих пуритан эти кровавые представления были как бельмо на глазу, однако популярность их была так велика, что никто не осмелился даже попытаться закрыть арену. Лишь в 1835 г. травля быка и медведя была запрещена постановлением парламента. Память о шумных и жестоких зрелищах сохранили названия двух улиц на юге современного Лондона, как раз в тех местах, где они происходили, – Беар-гарденс (Медвежьи сады) и Беар-лейн (Медвежий переулок).

Иоганн Вольфганг фон Гёте, король немецких поэтов, был очарован современностью. Вообще шум был ему противен, но в то же время он осознанно фиксировал звучание своей эпохи. Колоссальное впечатление на юного Гёте произвела проходившая в 1764 г. в его родном городе церемония коронации Иосифа II Габсбурга римским королем. 21 марта во Франкфурт торжественно въехал курфюрст Майнцский, один из тех, кому вскоре предстояло избрать будущего короля. «Его встретили пушечными залпами, нередко оглушавшими нас и в последующие дни», – писал Гёте в своих воспоминаниях[62][142]. Уже тогда его, четырнадцатилетнего подростка, переполняли эмоции – как и всех прочих зрителей. «Но наивысшего напряжения наше ожидание достигло при вести, что император и будущий король приближаются к нашему городу»[63]. Развевающиеся флаги, празднично украшенные шатры, бесчисленные музыканты стояли по обочинам дороги, по которой процессия двигалась к церкви Св. Варфоломея. Звон колоколов и гром пушек возвестили приближение кронпринца. По мощеным улицам стучали колеса множества карет, цокали копыта лошадей, маршировали гвардейцы и великое множество обычных солдат. Движение процессии сопровождали ликующие возгласы толпы. Беспрерывно звенели литавры и трубили трубы. Это был невероятно впечатляющий спектакль – демонстрация имперских претензий на вселенскую власть. «Богослужение, музыка, торжественные церемонии, зачитывание документов и напутственные речи в соборе, на клиросе и в конклаве – все это заняло столько времени, что до присяги избирательного капитула мы отлично успели перекусить и осушить несколько бутылок вина за здравие монархов – старого и молодого»[64], – вспоминает поэт.

Гёте жил на заре новой эпохи в истории шума – этот переходный период изобиловал техническими новинками, политическими бурями и вооруженными конфликтами. Ушей поэта достигал и шум Французской революции, и мерный стук первых машин; не избежал он и ужаса Наполеоновских войн. Гёте впервые услышал грохот ранних промышленных предприятий Нового времени в студенческие годы, когда жил в Страсбурге. В Саарланде он посетил мельницу-волочильню и мельницу-кузню, в которой было поставлено на поток производство кос – «сложный механизм»[143], по замечанию двадцатиоднолетнего Гёте. Новые источники шума оставались в поле его зрения и позже, когда он получил титул тайного советника в маленьком тихом герцогстве Саксен-Веймар-Эйзенах – теперь речь шла в первую очередь о машиностроении, о первых опытах с электричеством и новейших исследованиях в области химии. С 1776 г., будучи министром, он уже в силу занимаемой должности должен был интересоваться техническим прогрессом. На посту руководителя комиссии по горному делу он почти 20 лет курировал вопросы добычи железа, золота и меди в рудниках Ильменау. Одной из его задач было развитие в герцогстве собственной металлургической промышленности (выплавки железа и стали)[144]. Много хлопот доставляло ему затопление шахт, справиться с которым он рассчитывал при помощи самой современной техники. Так, посетив в 1790 г. Тарновиц (Верхняя Силезия), он познакомился с паровыми машинами – их мощность произвела на него большое впечатление. 12 сентября 1790 г. он писал из Бреслау своему коллеге-министру Кристиану Готтлобу фон Фойгту (1743–1819): «В Тарновце я утешился по поводу Ильменау; хотя глубина здесь не так велика, им приходится поднимать гораздо большую массу воды, и все же они надеются добиться успеха. Здесь работают две огненные машины, и к ним собираются присовокупить еще одну»[145].

С самой ранней юности Гёте с трудом переносил грохот и громкие звуки, и эта чувствительность осталась при нем до конца его дней. «Сильный шум мне противен», – писал двадцатиоднолетний поэт в 1771 г. из Страсбурга, где он, по желанию своего отца, изучал юриспруденцию. Однако молодой студент умел усмирять своих демонов. Он победил страх высоты, многократно поднимаясь на башню Страсбургского собора. Своей чувствительности к шуму он объявил столь же решительный бой – и регулярно приходил к казармам, где в завершение дня играл местный военный оркестр. «Вечером, когда играли зорю, я ходил около барабанов, от дроби и грохота которых у меня сердце готово было разорваться»[65][146].

Шумный Рим, напротив, очаровал подающего надежды писателя. 4 января 1787 г., описывая свое знаменитое путешествие в Рим юному Готтлобу Фридриху Константину фон Штайну, сыну его возлюбленной Шарлотты, Гёте сообщает не только о том, что несколькими днями ранее увидел папу, молящегося в соборе Святого Петра. «Бороды у него нет; напротив, он выглядит как известные тебе папы, только старше их годами». Гораздо более сильным впечатлением был массовый забой свиней, которому благоприятствовали наступившие прохладные дни. Животных согнали на площадь неподалеку от храма Минервы. Вооруженные длинными ножами мясники по специальному сигналу вошли на огороженную территорию, чтобы начать забой. «Шум, производимый людьми, и заглушающий его визг животных, околачивающиеся тут же торговцы, живое участие зрителей и еще множество деталей превращают эту бойню в совершенно особое зрелище»[147]. Тем временем приближалась весна, и Рим казался Гёте сказочно прекрасным – цвели миндальные деревья, а небо было словно из «светло-голубой тафты». Однако шум оживленного города понемногу начинал портить настроение погруженному в свои штудии поэту. Тогда шли карнавальные празднества, которые сопровождались громкой музыкой, конскими бегами, процессиями и необузданным весельем на маскарадах. В феврале 1787 г. Гёте пишет своему другу, философу Иоганну Готфриду Гердеру (1744–1803): «Карнавалом я сыт по горло! Шум невозможный, особенно в последние, столь прекрасные дни – а радости ни на грош»[148].

Тем более он не желал слышать шум Нового времени у порога своего дома. Уже долгое время рассказывают историю, будто Гёте в Веймаре купил предназначенный к сносу дом своего соседа, чтобы прекратить сильно беспокоивший его шум, который производили рабочие. Однако уже в 1951 г. члены Общества Гёте выявили истинный источник громких звуков, терзавших слух ученого и поэта: это были ткацкие станки его соседа. Мастерская Иоганна Генриха Хертера (ок. 1762–1815) по изготовлению льняных тканей находилась на улице Фрауенплан прямо возле дома Гёте и страшно действовала на нервы поэту, так что он вступил в ожесточенную борьбу с этим источником шума. Начиная с 1793 г. они с Хертером судились вновь и вновь. В конце концов Гёте потерпел одно из немногих в своей жизни поражений.

Поэта выводил из равновесия не только ткач Хертер. Ему сильно мешали оживленные праздники, развлечения и вечерний шум местных заведений общественного питания – особенно соседнего трактира с кегельбаном. 5 марта 1810 г. Гёте пожаловался своему коллеге и брату по масонской ложе Карлу Вильгельму Фричу (1769–1850), государственному министру Саксен-Веймар-Эйзенаха, что заведение Гауфа доставляет всем соседям «великие неудобства» и шум его с годами только усиливается. «Из одного кегельбана вышло два, – заявляет он, – и если когда-то по меньшей мере утром было тихо, а в послеобеденные и вечерние часы действовали некие ограничения, то в последнее время там играют в кегли с утра до ночи, так что крики, шум, свары и прочие бесчинства не прекращаются вовсе»[149].

Гёте также объясняет, почему не пожаловался раньше: во время войны (в частности, с Наполеоном) приходится переносить и более громкий шум, а кроме того, летом он часто путешествовал. «Я не отрицаю, что меня очень занимает это дело: ведь одной из главных причин, почему я проводил лето в путешествиях, было как раз это беспокойное соседство, которое не позволяло мне находиться ни в саду, ни во флигеле собственного дома». Хотя первая хозяйка трактира скоро уехала, а над кегельбаном построили крышу, неделей позже Гёте все равно покинул Веймар и направился в сторону Йены и Карлсбада. Как и в прошлые годы, он сбежал от шумного окружения. Вернулся он лишь через семь месяцев и обнаружил, что его связи сработали: за время его отсутствия кегельбан был закрыт по распоряжению начальника полиции.

Очевидно тем не менее, что было не так-то просто заставить отдыхающих вести себя тихо. 27 августа 1811 г. Гёте вновь пишет Фричу, что кое-кого нужно «призвать к порядку». В трактире опять шум, который мешает поэту «наслаждаться тишиной и покоем в собственном саду». Даже если в заведении нет гостей, в зале бесятся соседские дети. Гёте высказывает свое удивление: как может быть, что «вечерами, по воскресеньям и в праздничные дни бездельники производят больше шума, чем все деятельные люди в свое рабочее время». Он не хотел бы обременять своего коллегу и друга лишними просьбами, и это всего лишь небольшое, но очень важное для него дело. «Здесь, в предместье, я и без того стеснен ремесленниками: я живу среди кузнецов и гвоздильщиков, столяров и плотников, в пренеприятнейшей близости к ткачу. Хотя, конечно, если об этом поразмыслить, нельзя не признать, что ремеслом невозможно заниматься бесшумно»[150].

Нечто похожее происходило со многими философами раннего Нового времени. Уже нидерландский ученый и князь гуманистов Эразм Роттердамский (ок. 1466–1536) считался человеком нервным, совершенно не переносящим громких звуков. Например, до своей квартиры в Базеле он каждый день добирался кружным путем, готовый терпеть неудобства, лишь бы обойти самые скверные и шумные переулки. Об этом рассказывает его биограф Стефан Цвейг. «Любая грубость и суматоха причиняют адские муки его чувствительной натуре»[66][151], – пишет Цвейг в своей знаменитой книге об Эразме, изданной в 1934 г.

«Невозможность видеть отделяет нас от вещей, а невозможность слышать – от людей», – якобы сказал Иммануил Кант (1724–1804). Впрочем, иногда кёнигсбергскому философу явно очень хотелось бы чем-нибудь заткнуть уши. Согласно знаменитой легенде, его настолько выводило из себя пение соседского петуха на утренней заре, что он попросту купил голосистую птицу, а потом велел зарезать ее и подать к столу. Документальных свидетельств правдивости этой истории нет, но она вполне соответствует тому, что мы знаем о жизни Канта. Автор «Критики чистого разума» отчаянно бранился с соседями, если ему казалось, что они ведут себя слишком шумно, и менял квартиру, если добиться тишины не получалось. Складывается такое впечатление, что больше всего ему мешала домашняя музыка. В одном из примечаний к «Критике способности суждения» он пишет: «Те, кто рекомендовал для домашних благочестивых занятий духовные песнопения, не подумали о том, что таким шумным (и именно поэтому обычно фарисейским) благочестием они причиняют большое неудобство публике, заставляя соседей либо петь с ними, либо прервать свои размышления»[67][152].

Французский математик и философ Блез Паскаль (1623–1662) жил в эпоху Тридцатилетней войны, но от мыслей и вычислений его отвлекала вовсе не поднятая ею суматоха, а, казалось бы, тихие звуки по соседству. «Дух этого царственного судии мира не настолько свободен, чтобы не зависеть от малейшего шороха рядом. Чтобы спутать его мысли, не надо пушечного выстрела. Достаточно скрипа флюгера или лебедки»[68][153].

Стоит упомянуть еще двух знаменитых друзей, также немало страдавших от шума, – Фридриха Гёльдерлина (1770–1843) и Георга Фридриха Гегеля (1770–1831), которые делили одну комнату на двоих во время обучения в Тюбингенском университете. Там они изучали теологию, однако ни один из них не стал пастором. Гёльдерлин совершенно не переносил вторжения громких звуков в поток его мыслей, Гегель был гораздо устойчивее к акустическим помехам. 10 июля 1794 г. Гёльдерлин писал Гегелю, который тогда получил место домашнего учителя и жил в Швейцарии: «Милый брат! Я знаю, что ты время от времени меня вспоминаешь… В отличие от меня ты живешь в мире с самим собой. Тебе необходимо слышать поблизости какие-то звуки; мне же нужна тишина»[154].

В музыке раннего Нового времени люди обрели не только совершенно новый акустический мир, но и неслыханный до тех пор уровень громкости. В том, что касается тональности и композиции, ренессанс и барокко были еще тесно связаны со Средневековьем, однако их сила и инновационность были признаком уже другой эпохи. Произведения, основанные на современной полифонии, слиянии нескольких самостоятельных мелодических линий, звучали необыкновенно и чарующе. В первых оркестрах Нового времени разнообразие инструментов было меньше, чем даже в эпоху Ренессанса, однако они звучали гораздо громче благодаря растущей популярности духовых и ударных. Такие композиторы, как Дитрих Букстехуде (1637–1707), Георг Филипп Телеман (1681–1767) и Иоганн Себастьян Бах (1685–1750), писали и тихую камерную музыку, и мощные оркестровые произведения.

Развитие музыки продолжается в классический период, когда оркестры становятся больше и формируется европейская академическая музыка с такими жанрами, как симфония, концерт и соната, и такой формой, как фуга. На фоне этой эпохи разыгрывается самая известная драма в истории музыки – гений против болезненной зависимости, творчество вопреки ужасным страданиям. О глухоте Людвига ван Бетховена (1770–1827) много пишут, она уже стала легендарной, как и тот потрясающий факт, что композитор, полностью потеряв слух, продолжал писать музыку. Первые симптомы болезни проявились у него в 28 лет: начинающаяся тугоухость, тиннитус и связанная с ним гиперакузия (сверхчувствительность к громким звукам). Чем именно страдал великий композитор, до сих пор в точности неизвестно. К настоящему моменту у историков медицины есть предположения, что это могла быть либо хроническая нейросенсорная тугоухость, либо отосклероз (окостенение тканей внутреннего уха), либо атрофия слухового нерва в результате неизвестного нам инфекционного заболевания.

Карьера гениального пианиста началась в 1792 г. в Вене. Энергичный стиль исполнения и новаторские сочинения вскоре сделали его звездой сцены. Он был образцовым учеником Йозефа Гайдна и упражнялся как одержимый. Тем больше хлопот доставляла ему постепенная потеря слуха. 29 июня 1801 г. он пишет другу своей юности, врачу Францу Герхарду Вегелеру (1765–1848): «Только завистливый демон – мое плохое здоровье – вставляет мне палки в колеса, а именно: вот уже три года, как я все хуже и хуже слышу… в ушах все шумит и гудит день и ночь»[69][155]. Ванночки, впрыскивания масла, чай и минеральные воды не помогли, состояние больного ухудшалось, тугоухость превращалась практически в полную глухоту. В октябре 1802 г., находясь на лечении в Хайлигенштадте (Тюрингия), композитор пережил самую острую фазу кризиса. Не в силах более терпеть шум в ушах и прогрессирующую потерю слуха, он помышлял о самоубийстве. Курс лечения вновь оказался безрезультатным. В полном отчаянии он написал письмо двум своим братьям, Каспару Карлу и Иоганну, однако так его и не отправил. В историю музыки оно вошло под названием «Хайлигенштадтское завещание». «Я должен жить как изгнанник, – пишет он, – потому что как только я приближусь к какому-нибудь обществу, меня охватывает жгучий страх перед опасностью обнаружить свое состояние… Но какое унижение приходилось мне испытывать, когда кто-нибудь, стоявший подле меня, слышал издалека звук флейты, а я ничего не слышал… Такие случаи доводили меня до отчаяния, недоставало немногого, чтобы я покончил с собой. Только оно, искусство, оно меня удержало»[70][156].

В 1814 г. регенсбургский мастер Иоганн Непомук Мельцель (1772–1838), изобретатель метронома, смастерил для Бетховена несколько слуховых трубок. Потеря слуха тем временем прогрессировала. Бетховен был и без того тяжелобольным человеком: всю жизнь его мучили колики, воспаления, боли в животе, а в последние годы жизни – цирроз печени, следствие неумеренного потребления алкоголя. Его знаменитая мизантропия была, вероятно, следствием постоянного недомогания. Бетховен был замкнут и угрюм, и даже встреча со второй титанической фигурой его времени оказалась весьма прохладной. В 1812 г. на богемском курорте Теплиц он повстречал Иоганна Вольфганга Гёте, несколько стихотворений которого он сам положил на музыку. «Его талант поразителен; жаль только, что он совершенно не умеет себя вести»[157], – записал Гёте после этой встречи. Король поэтов, в свою очередь, не угодил Бетховену. «Гёте уж слишком дорожит придворной атмосферой, больше, чем это подобало бы поэту»[71][158], – сообщил композитор чуть позже своему издателю Готфриду Кристофу Гертелю. 24 марта 1827 г. Бетховен скончался, измученный своим внутренним шумом и почти полной глухотой, с увеличенной от избытка алкоголя печенью и «сильно исхудавшими конечностями»[159], по свидетельству патологоанатома, сделанному 27 марта.

Совсем не удивительно то, что особую роль в истории звуков играет Вольфганг Амадей Моцарт (1756–1791) – эксцентрик, вундеркинд, поп-звезда своего времени. Если большинство его коллег не могли записать ни одной ноты, когда вокруг было шумно, у Моцарта дела обстояли, по-видимому, совсем не так. Во всяком случае, рассказывают, что он бодро сочинял даже тогда, когда прямо в его тесной комнате дети затевали игру с соседскими мальчиками и девочками. Предположительно, звуки разного уровня громкости даже способствовали творческому процессу. Лишь отдельные помехи могли оторвать его от сочинения. По свидетельствам современников, Моцарт был шумным человеком. Он с удовольствием устраивал домашние вечеринки, пел и музицировал со своими друзьями до поздней ночи. Очевидно, соседи частенько на него злились: в одной только Вене между 1781 и 1791 гг. ему пришлось переезжать 13 раз. «Пускают ветры еженощно – гром грохочет очень мощный»[160], – вульгарно шутит Моцарт в письме матери от 31 января 1778 г., состоящем из 47 отлично зарифмованных двустиший[72].