С 1618 по 1648 г. по стране перемещались не только армии протестантского и католического лагерей. За ними тянулись обозы, в которых шли их семьи, женщины, дети, парикмахеры и цирюльники, маркитантки и повара. Казалось, они движутся бесцельно, куда глаза глядят. Всюду, где они проходили, раздавался гром мушкетных залпов и пушечных выстрелов, крики и мольбы замученных и умирающих людей, рев огня, сжигающего деревни. Шла ужасающая, опустошительная война на истощение. В битве под Нёрдлингеном 25–26 августа 1634 г. сошлись почти 75 000 пехотинцев и кавалеристов, чтобы на протяжении двух дней ожесточенно и оглушительно громко сражаться друг с другом. Католическая лига и протестантская Швеция вывели на поле боя около 70 пушек новейшей конструкции. Итог: более 9000 убитых и огромное количество раненых, многие из которых скончались позже, в жестоких мучениях.

Битва при Нёрдлингене, который с 1555 г. принадлежал протестантам[53], хорошо задокументирована. Современники событий оставили множество свидетельств о жестокостях войны – и ее шуме. Одним из них был Иоганн Майер (1600–1670), ректор городской школы, который описывал все происходящее в своем дневнике. По его словам, за несколько недель до сражения католическое войско осадило имперский город, который защищали всего 600 солдат шведской армии и 600 городских солдат. Осаждающие постоянно обстреливали город, чтобы сломить дух его защитников. В записи от 10 августа 1634 г. Майер сообщает, что городской священник в своей проповеди рассказывал о разрушении Иерусалима, «и тут два ядра, каждое по 30 фунтов, пробили стену и свод церкви, распространив среди людей величайший ужас. Все пришло в смятение! Тревога, крики, всеми чувствами владел страх: враг, мол, уже овладел стеной, городом и церковью, а в нижнем городе сметает все и вся на своем пути»[111].

В день сражения, когда шведские войска подошли к Нёрдлингену и обрушились на осаждающих его католиков, жители города напряженно ждали исхода схватки, от которого зависела и их судьба. Майер пишет: «Их увидели стражи на башнях и многократно трубили сигнал… Враг близко! Звучали тревожные призывы к оружию; звонили в колокола, гремели барабаны, солдаты и горожане спешили на помощь… Повсюду громкие жалобы и плач… Некоторые женщины подносили в фартуках порох для своих мужей, защищавших стены. Вдруг с трута сорвалась искра, упала в фартук одной из них, воспламенила порох, и многие сгорели в огне – ужасное и достойное сожаления происшествие»[112]. Шведы проиграли эту битву и потеряли превосходство над противником. Нёрдлинген вынужден был сдаться и заплатить большую сумму денег, чтобы избежать грабежей и опустошения. В конце концов половина его жителей стали жертвами голода и болезней.

В 1988 г. историк Ян Петерс обнаружил в Берлинской государственной библиотеке уникальный артефакт времен Тридцатилетней войны. Маленькая, совершенно неприметная светло-коричневая книга с заплесневелыми листами, сшитыми грубой ниткой, впервые позволила нам увидеть события прошлого глазами простого солдата. Ее автором был Петер Хагендорф (ок. 1601–1632), много лет прослуживший в полку католического генерала Готфрида Генриха, графа Паппенгейма (1594–1632) – то есть один из знаменитых паппенгеймцев[54]. Хагендорф сражался и на стороне шведов-протестантов, что в те времена было совершенно обычным делом. Что действительно выделяло его из толпы – он умел читать и писать, а в конце войны купил себе двенадцать листов бумаги, чтобы доверить им свои воспоминания о пережитом (очевидно, он писал по памяти). В частности, он был свидетелем взятия и разрушения Магдебурга имперскими войсками Тилли и Паппенгейма в мае 1631 г., когда от рук разъяренной солдатни погибли 20 000 человек – мужчин, женщин и детей. Пожалуй, самая ужасная резня в этой кошмарной истории. «Мне же было всем сердцем жаль, что город был так ужасно сожжен, потому что это был красивый город, да к тому же он принадлежит моему отечеству»[113], – сухо и кратко резюмирует тридцатилетний Хагендорф.

Со страниц его записок до нас доносится лишь слабый отзвук того ужасающего шума, который сопровождал «магдебургскую свадьбу»[55]. Имперские войска открыли огонь из тяжелых орудий 20 мая в 7 часов утра. Дозорный на башне церкви Св. Иоанна трубил так громко, как только мог, однако в это время на улицах города уже появились солдаты. С укреплений раздавался гром пушечных выстрелов, загорались и с треском рушились целые кварталы. Люди кричали в агонии; солдаты и ландскнехты мародерствовали, грабили и насиловали, хотя имперские законы грозили за это смертной казнью. Более трех дней продолжались грабеж и убийства, которым ужасались даже сами победители. «Затем люди Паппенгейма, а также валлонцы начали бушевать, будто нехристи, хуже, чем турки. Они никого не щадили: ни женщин, ни младенцев, ни беременных женщин, ни в доме, ни в церкви, и самих священников тоже – всех они жестоко мучили и убивали, так что многие другие в войске Тилли сами смотрели на это с отвращением»[114].

Хагендорф описывает большую часть военных ужасов лаконично, холодно и отстраненно. Например, при осаде французского города Корби ландскнехты слишком поздно заметили, что у горожан есть действующая пушка. В соседней палатке «рано утром мужчине и женщине выстрелом оторвало обе ноги»[115]. Без малейшего сострадания он рассказывает и об осаде одного французского замка в 1636 г., защитниками которого были местные крестьяне: «Так что мы подожгли замок, и он сгорел со всеми крестьянами»[116].

В источниках засвидетельствована чрезвычайная чувствительность к шуму, которой отличался Альбрехт Валленштейн (1583–1634), легендарный полководец Католической лиги. В мае 1631 г. к прибытию Валленштейна с армейским обозом готовился город Мемминген (Алльгой, Южная Германия). Прежде всего ему нужно было обеспечить как можно более спокойный сон. Князь страдал подагрой и, очевидно, сифилисом, его мучили хронические боли. Ему становилось все труднее ходить из-за воспаления суставов и боли в ноге. Начиная с 1633 г. он больше не мог ездить верхом. В хронике[117], которую вел меммингенский священник Мицей Фречер, описан вход в город императорского войска – тысячи солдат, лошади, пушки и многолюдный обоз «со множеством повозок, на которых везли багаж, а также со множеством графов и благородных людей». Хотя солдаты Валленштейна вели себя в маленьком городке чрезвычайно разнузданно и громко («вели такую содомскую, непристойную, скотскую и распутную жизнь»), сам полководец, к удивлению священнослужителя, явно не переносил шума – «тихий господин, который не желал ни увеселений, ни песен, ни болтовни». Церковным колоколам он запретил звонить подолгу, а колоколам на воротах и ратуше – звонить вообще. Ночные сторожа больше не выкрикивали часы, а городские ворота Кругстор были закрыты, чтобы повозки не громыхали по улице, на которой располагался дом Валленштейна, – герцог уже страдал от транспортного шума. Ремесленникам запрещалось производить громкие звуки, некоторым из них пришлось покинуть город. А школьные учителя должны быть вести уроки так, чтобы их не было слышно на улице.

Возможно, знаменитая песенка «Лети, майский жук» связана с Тридцатилетней войной. Утверждение не бесспорное, однако это весьма вероятно. Песня могла появиться вскоре после окончания войны, поскольку образ отца, ушедшего на войну, входит в противоречие с бродячей жизнью солдат и их семей, зато вполне вписывается в картину раннебуржуазного мира начала XVIII в.

Именно в раннее Новое время война стала такой, какой мы привыкли ее представлять: гонка вооружений, использование техники с высокой боевой эффективностью, громкие взрывы, огромные армии, поле боя напоминает картины ада. В промежутке с 1600 по 1815 г. характер войны изменяется радикально. Она становится более технологичной, механизированной и анонимной. Орудия дальнего боя – легкие и среднекалиберные пушки, мортиры и гаубицы – стали определять исход сражений, а с изобретением легких мушкетов на поле боя стало активно применяться огнестрельное оружие. Повысилась скорострельность: если в середине XVII в. мушкет с фитильным замком мог выстрелить только один раз в минуту, то усовершенствованный кремневый замок позволял выпустить за то же время уже три пули[119]. Гренадеры бросали первые ручные гранаты, которые выглядели как дымящиеся пушечные ядра и часто взрывались слишком рано. Их конструкция была проста: пустой шар из глины, стекла или чугуна наполняли порохом и снабжали коротким шнуром для поджигания заряда[120]. Для полноты картины следует упомянуть карабины, кавалерийские пистолеты, шрапнель и первые гранатометы. На фоне их ужасающего грохота звучали музыкальные сигналы пехотных барабанов, гренадерских литавр, флейт и кавалерийских труб.

Начался век поистине масштабных и многолюдных сражений.