Нам сложно представить тот поток звуков, бесед и речей, в котором буквально тонули люди Средневековья. Сейчас постоянные разговоры окружающих мы склонны воспринимать как шум, однако в Средние века ситуация была скорее обратная. Как это сформулировал медиевист Отто Борст, «во времена, когда литературные произведения только слушали (не имея возможности прочесть), звук не надоедал – он был незаменимым носителем информации, ее символом»[55].

В деревне любое акустическое событие превращалось в сенсацию. Современному человеку скоро наскучили бы однообразие и монотонность (вслушайтесь, само звучание этих слов навевает скуку) сельской местности. Крестьяне смотрели на вещи иначе, однако и для них любое отклонение от привычного порядка вещей, даже самое незначительное, было долгожданной возможностью разнообразить течение будней. Особенно приветствовали странствующего торговца или музыканта, который, среди прочего, мог принести последние новости. Деревенские дети встречали пришельца громкими криками, а взрослые нередко бросали работу, чтобы с жадным любопытством слушать музыку или рассказы.

В любом высказывании, празднестве, ритуале нужно было соблюдать определенную меру: нельзя было касаться авторитета духовной и светской власти или тем более его оспаривать. Ослушникам Церковь грозила страшными карами, начиная с отлучения и заканчивая прямой дорогой в ад. Чистилище, вечное проклятие, геенна огненная, муки, крики и скрежет зубовный – для средневекового человека все это реально существовало и представляло серьезную угрозу. Описания ада он мог найти в устных рассказах, проповедях и литературе. Флорентийский поэт Данте Алигьери (1265–1321) в «Божественной комедии» проводит своего героя через ад и описывает его путешествие на староитальянском языке, тем самым оспаривая статус латыни как единственного литературного языка. Кроме того, выбор «народной речи» позволяет каждому понять мысль поэта и буквально услышать звуки ада, включая ужасные вопли проклятых, участь которых может разделить любой грешник:

Людей громко призывали воздерживаться от греха, порока и богохульства. Они боялись дьявола, испытания огнем в чистилище (Purgatorium) и адского шума. Рассказывали, что в аду грешников привязывают к огромным колоколам, звонящим день и ночь, так что осужденные на эту муку совершенно лишаются рассудка. Церковь ревностно охраняла клад античного знания, скрытый преимущественно в монастырских библиотеках. Именно она решала, что дозволено было знать людям. В течение столетий у Европы были проблемы с прогрессом, так как Церковь подавляла инновации и свободу мысли[36].

До возникновения университетов все знание хранилось в монастырях. Церковь контролировала его, регламентировала и подвергала цензуре. Средневековый монастырь был свободен от грубого, вульгарного шума, особенно в дни церковных праздников, когда монахи и монахини еще глубже погружались во внутреннее созерцание. Тем не менее насельники монастырей и клирики далеко не всегда вели себя так тихо. День бенедиктинского аббатства был наполнен шумом всяческих работ – монахи-столяры стучали и сверлили, садовники орудовали лопатами. У цистерцианцев возле плотин скрипели колеса водяных мельниц, а братья пыхтели от натуги, перетаскивая тяжелые мешки с мукой. Даже нищенствующие ордена, францисканцы и доминиканцы, жили не особенно тихо. В кельях, капеллах и трапезных (рефекториях) их монастырей подолгу читали часы и вечерние молитвы, и делалось это ни в коей мере не тихо и не самоуглубленно. Братья молились громко, дабы каждому было слышно их обращение к Господу. Во время общих приемов пищи чтец звучно декламировал отрывки из Библии – и внимать должны были все, несмотря на шум трапезы. А после еды каждому монаху вменялось в обязанность прочесть вслух хотя бы один текст из Священного Писания, громко и отчетливо.

В X столетии в Священной Римской империи насчитывалось более 1100 монастырей, а во Франции – вдвое больше. Хотя строгие правила августинского и бенедиктинского уставов запрещали игру как бессмысленное времяпрепровождение, в стенах монастыря иногда раздавались громкие и веселые звуки. По крайней мере, время от времени монахи во что-то играли. Источники редко говорят об этом прямо, однако некоторые задокументированные инциденты позволяют представить звучание игр. Одна из них называлась жё-де-пом (фр. jeu-de-paume) – это вид сквоша, в котором нужно было бросать мяч о стену галереи и отбивать его ладонью. Французский историк игр Жан-Мишель Мель обнаружил, что в 1250 г. Церковь запретила монахам играть с мирянами[57]. В 1396 г. мужчинам, желавшим вступить в конвент соборного капитула в Осере (Франция), предписывалось принести с собой мяч[58]. Некая Марго, уроженка бельгийского Монса, считалась лучшей теннисисткой своего времени и поэтому была приглашена на игру ко двору герцога Филиппа Бургундского (1396–1467). Впоследствии она, уже постригшись в монахини, перебралась в траппистский монастырь Солеймон (Бельгия) и там, насколько нам известно, учила играть в теннис жителей соседнего Намюра. Возможно, ее ученицами были и сестры-траппистки, насельницы ее аббатства[59]. Иногда из-за монастырской стены слышался и грохот кегельбана, и взволнованные крики футбольных болельщиков. В 1450 г. клирики монастырского собора в бенедиктинском аббатстве Эксетер (Англия) решились на самый радикальный шаг: они полностью закрыли соборную галерею, чтобы там не шумели игроки в мяч[60].

Итак, в монастыре было значительно тише, чем в городе, и это вполне вписывается в картину эпохи. В средневековых скрипториях шла тихая интенсивная работа: там учились и копировали манускрипты. К чему там не стремились, так это к прогрессу. Монастыри сохраняли знание, собирали его по крупицам и складывали в архивы. Епископы и аббаты решали, какая часть собрания будет в открытом доступе, какая – нет. Философия вместо физики, теология вместо техники – общая тенденция была такова. Высшим авторитетом была Библия, истолкованная христианскими учеными, и труды Отцов Церкви. Все прочее было от лукавого, оно подвергалось цензуре, исправлениям в соответствии с церковной доктриной, а иногда уничтожалось. Таким образом, была утрачена значительная часть античного знания. Если кто-то шел против течения, его ожесточенно критиковали, наказывали и подавляли. В то время как Европа погружалась в пучину единообразия и смирения, на Востоке расцветала наука, а прогресс нес с собой обновление – и шум цивилизации звучал оттуда.

Громкие застолья и придворный этикет

Высокое и позднее Средневековье – эпоха каменных стен. Правящие династии и князья, но также аристократы рангом пониже строили замки и укрепления, в которых формировался особый образ жизни и соответствующие ему звуковые пространства. Замок в те времена был акустическим микрокосмом – будто город в миниатюре, где было слышно все то же, что и в больших городских центрах Средневековья. В каждом замке работали кузнецы. Там же часто находилась оружейная, место хранения ценных инструментов и склад сельскохозяйственных орудий. Здесь все время что-то ковали, чинили, латали, клепали, так что стук молота и молотка был обычным звуком. Кроме него, было слышно присутствие свиней, домашних птиц, топот лошадиных копыт. Суетились и хлопотали служанки, слуги и оруженосцы. Громыхали повозки. Наконец, звенел на разные голоса металл: оружие, шлемы и доспехи, стремена и уздечки. На каменных стенах и укреплениях все время что-то строили и достраивали. Каменотесы ломали известняк и песчаник, неделями пилили и шлифовали полученные куски, в то время как плотники возводили строительные леса, изготавливали потолки, полы и мебель, а также чинили подъемные мосты.

Складывается впечатление, что жизнь в замке была довольно монотонной, но при этом очень шумной. Формировало ее все-таки деревенское окружение. Имперский рыцарь Ульрих фон Гуттен (1488–1523), который жил в своем замке неподалеку от Фульды, в 1518 г. писал нюрнбергскому патрицию Виллибальду Пиркхаймеру: «Споры наших крестьян с чужими не прекращаются; не было такого дня, чтоб нам не сообщали о ссорах и склоках… Рыцари приходят и уходят, а с ними всякий сброд, воры и разбойники с большой дороги… А какой же шум! Блеют овцы, мычат коровы, лают собаки, на поле кричат работники, скрипят повозки и тележки, а в доме моем слышно, как воют волки»[61]. Бурги и пфальцы[37] – это удивительный акустический микс города и деревни.

Своей относительной монотонностью жизнь в замке напоминала деревенскую. Любой перерыв в повседневной рутине встречали с радостью – с той только разницей, что рыцарские и придворные развлечения были более пестрыми и многообразными. Пиры, игры, странствующие менестрели, танцовщики, жонглеры и акробаты с медведями вносили приятное разнообразие в течение будней. Когда приходили музыканты (videlaere) со своими фидлами и скрипками, вся прислуга бросала работу, и даже хозяйка замка спускалась к ним. Странники приносили новости и громко рассказывали их изумленной и благодарной публике. Марнер, швабский миннезингер XIII в., пел свои романтические стихи и рассказывал увлекательные истории о героических битвах и приключениях[62]. Франконский стихотворец и певец Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 – ок. 1230) хорошо зарабатывал своим искусством. 12 ноября 1203 г. архиепископ Пассау записал, что было выдано поэту на дорожные расходы: «Вальтеру, певцу из Фогельвейде, на шубу – 5 длинных солидов», то есть 5 шиллингов («Walthero cantori de Vogelweide pro pellicio v solidos longos»[63]).

Музыка врывалась в однообразную повседневность. Она могла сопровождать какое-то необыкновенное событие, но могла быть и частью обычной жизни. Хозяева замка нередко пели и играли на музыкальных инструментах сами. Лютня, шалмей, арфа, фидл, флейта, барабан, колесная лира, волынка – вот характерные инструменты того времени; кроме того, существовали ныне забытые псалтерий, портатив и трумшайт. Портативом называли маленький переносной орган, очень похожий на большой, но несколько выше тоном. Шалмей, тростевой духовой инструмент, выглядел как большая флейта, только сделан был из дерева и звучал в типично средневековой манере. Столь же рыцарской и романтичной была мелодия, сыгранная на монохорде, единственная струна которого издавала чарующие звуки. В XI в. Европа наконец оказалась способна на прорыв, хотя бы в музыке. Многоголосие, особенно выраженное в хоралах высокого Средневековья, стало поистине громким нововведением, завоевавшим мир[38]. Эта инновация лежит в основе современной музыки: многоголосых композиций, опер, мюзиклов и песен поп-звезд. В то же самое время итальянский монах Гвидо из Ареццо (ок. 992–1050) изобрел систему нотного письма, которая стала основой для современной нотации. Благодаря нотам впервые в истории появилась возможность исполнять одно и то же произведение в разных местах, даже если музыканты и певцы ни разу не слышали его своими ушами. А ведь еще в IX в. монахам приходилось всю жизнь заучивать церковные песнопения наизусть.

Застолья были пусть не самой важной, но все же необходимой частью каждого праздника во дворце или в замке. Хотя стены позднесредневековых замков обычно украшали ковры и гобелены, по залам гуляло эхо. Оно повторяло и умножало звуки, которых сейчас за столом не услышишь. Сотрапезники без стеснения рыгали и пускали газы, чавкали и причмокивали, вытаскивая куски из общего котла (ложкой или прямо руками). Однако, вопреки широко распространенному мнению, все перечисленное отнюдь не считалось хорошим тоном. Клирики высказывались на сей счет с особенным презрением, считая, что наслаждаться божьими дарами нужно с соблюдением хороших манер. Кроме того, они боролись с использованием вилки как орудия дьявола, вследствие чего первые вилки имели лишь два зубца – так они, по крайней мере, были меньше похожи на сатанинский трезубец. Только в позднем Средневековье был разработан придворный и застольный этикет, благодаря которому застолья стали проходить тише и приличнее. Правила поведения за столом формировались на базе обычаев, которых придерживались в монастырях раннего и развитого Средневековья. Они стали частью рыцарской и аристократической культуры только в XIII в. Изящные манеры должны были отличать представителя высших сословий от вульгарных крестьян или амбициозных, набирающих силу горожан.

https://youtu.be/kjlUZ2dfY4Y?si=Z2tgN7rlBKIjHAt6

6. Новые звуки

Средневековье. Портатив шпильманов (реконструкция)

Насколько широкое распространение имели дурные манеры за столом – чавканье, пускание газов, отрыжка, громкий стук ложками и мисками, – показывают сатирические памфлеты, которые прицельно высмеивали варварские нравы. Они вошли в моду на исходе Средневековья. В 1482 г. в немецко-латинском словаре Vocabularius teutonicus впервые появилось слово «Гробиан». Чуть позже немецкий теолог и писатель Фридрих Дедекинд (1525–1598) сочинил свою ироническую поэму «Grobianus. De morum simplicitate»[39] – «Сатирическое руководство по сколь можно худшему поведению с утра и до вечера»[64]. У других литераторов и в фольклоре вымышленный святой Гробиан превратился в покровителя грубых, вульгарных и невоспитанных людей.

В мирные времена – а таковые преобладали, несмотря на общую неспокойную обстановку, – шла репетиция войны. Важную роль в ней играл архетипический представитель Средневековья: закованный в гулкий доспех, бряцающий оружием рыцарь, опоясанный мечом и восседающий на благородном коне, который зачастую имел собственную броню. Так выглядел и так звучал мир низшей знати – круга избранных, проживавших в графских укреплениях и замках. Лишь немногим крестьянам удавалось хоть раз в жизни увидеть или услышать вблизи рыцаря в полном снаряжении. Только во время войны или беспорядков эти «танки Средневековья» вступали в контакт с рядовым населением.

Рыцарские турниры, проходившие в трех формах – бугурт, турнай и тьост, – были важнейшими событиями в жизни представителей низшей знати, а также королевских резиденций. Поединок проходил очень шумно. Звенело оружие, храпели кони, публика вопила от восторга – особенно во время тьоста, легендарной сшибки на копьях, когда рыцари в полном снаряжении, но вооруженные тупыми копьями, неслись навстречу друг другу вдоль барьера (тилта). Того, кто попадал своим копьем в щит противника или сбрасывал его с лошади, публика награждала бурными овациями. Поэт Вольфрам фон Эшенбах (ок. 1160–1220) увековечил это зрелище в своем знаменитом «Парцифале». Возможно, он сам был свидетелем похожих сцен:

Теперь сошлись они друг с другом. Колотят копья по кольчугам, И древки яростно трещат, И щепки на землю летят. Ах, в беспощадной этой рубке Ждать не приходится уступки[40][65].