Индустриализация начала заметно набирать обороты примерно с 1750 г. Главную роль в этом процессе играли три фактора: каменный уголь, значительное увеличение масштабов выплавки чугуна благодаря доменным печам и открытие мануфактур – предшественниц современных фабрик. Корни индустриальной революции уходят в маленькое местечко Коулбрукдейл в Уэст-Мидлендсе, Англия. Именно там в 1709 г. британца Абрахама Дарби I (1676–1717) посетила идея, как наладить массовое производство чугуна. Желая отказаться от использования редкого и дающего мало энергии древесного угля, он начал экспериментировать с каменным – первое время безрезультатно. Но когда ему удалось снизить содержание серы и фосфора в угле путем коксования, это был успех. Наконец-то он смог выплавить из железной руды чугун благодаря дешевому и дающему много энергии каменному углю. Для Абрахама Дарби, квакера, это имело самые приятные последствия: он стал сказочно богатым графом Коксом. Для всего мира это был гигантский шаг вперед, объемы выплавки чугуна колоссально возросли. Этот металл стал двигателем экономического развития. Отныне облик многих английских, немецких, бельгийских городов определяла металлургическая промышленность и ее главные героини – доменные печи. Чугун был повсюду. Из него отливали церковные колокола, пушки, печи, каминные решетки, посуду, подсвечники и отопительные приспособления. Восторг публики достиг высшей степени, когда Абрахам III, внук упомянутого выше Дарби, в 1779 г. организовал постройку моста из чистого чугуна через реку Северн, неподалеку от своего родного города. На глазах изумленных деревенских жителей и множества зевак рабочие стучали, клепали и ввинчивали – и собрали конструкцию всего за три месяца. Это был кульминационный пункт ранней индустриализации.

Остальное довершает демографический рост. По окончании Средневековья начался колоссальный экономический подъем, оживилась торговля, на свет появлялось все больше детей. В Лондоне между 1650 и 1700 гг. численность населения выросла почти вдвое и приблизилась к миллиону жителей. Одни лишь ремесленные мастерские не смогли бы обеспечить всем необходимым такое количество людей. Переход к мануфактуре, а значит, и к фабрике был необходим. Для занятых в производстве мужчин, женщин и детей изменилось все. Паровые машины приводили в движение молотки, страшно грохоча. Мерно стучали первые автоматические ткацкие станки и прядильные машины. Чтобы выполнять новые операции – фрезерование, обточку, сверление, – все время появлялись новые механизмы, ускоряющие темп работы. Все сферы производства становились быстрее, эффективнее и громче. А самое важное, фундаментально изменился сам характер труда.

Масштаб перемен наглядно показывает знаменитый пример «булавочной мануфактуры» Адама Смита (1723–1790), британского философа и основоположника современной политэкономии. Описав принцип разделения труда на новых мануфактурах и фабриках в своем ключевом труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776), он заложил основы шумной индустриальной цивилизации будущего с характерным для нее массовым производством, в котором применяются высокопроизводительные машины и конвейеры. В прежних мастерских, писал Смит, все необходимые операции по изготовлению булавки выполнял один работник: он отрезал проволоку, заострял ее, надевал булавочную головку и производил, таким образом, максимум 20 булавок в день. Идея Смита подкупала своей простотой. Если человек будет специализироваться лишь на одной трудовой операции – тянуть проволоку, отрезать, заострять ее, монтировать головку и упаковывать, – производительность труда может вырасти в разы. А чем проще операция, тем больше вероятность, что ее сможет выполнить машина. Так была рождена идея массового индустриального производства и открыт путь к современным фабрикам, сдельной работе и не знающему предела шуму машин. Выводы Смита кружили голову: он утверждал, что предложенный им метод организации производства позволит 10 работникам производить не 200 булавок, а 48 000 – всего за один день. По тем временам – гигантская цифра. И сфера производства стала теперь звучать по-другому. Высокая производительность труда требовала быстрых движений, которые создавали больше шума. Этот шум был ритмичным и монотонным, ведь работники раз за разом, синхронно совершали одни и те же трудовые операции. Дополнительным источником громких звуков были машины – и шум рос, превращаясь в оглушительную какофонию.

С точки зрения акустики ранний этап индустриализации имеет существенные отличия от нашего времени. Тогда не было ни передвижных аппаратов, ни мобильных паровых машин – правда, вскоре они появятся. Первое транспортное средство раннего Нового времени, движущееся, как казалось, само по себе, было, скорее, не более чем обманкой. Его сконструировал примерно в 1649 г. нюрнбергский механик Ганс Хауч (1595–1670). Это была четырехколесная механическая колесница, которая якобы могла передвигаться самостоятельно, с помощью часового механизма. Вероятнее, однако, что в ней прятался человек, приводивший ее в движение. Роскошная колесница возбуждала всеобщий интерес – толпы людей собирались, чтобы взглянуть на нее. Тридцатилетняя война закончилась всего год назад, и старый имперский город был еще оккупирован шведами, когда искусный мастер трудился над своим изобретением. Наконец, великолепный экипаж смог проехать по нюрнбергской мостовой. По бокам его украшали фигуры трубящих ангелов, а спереди – изрыгающего огонь дракона. Движущаяся сама собой, будто по волшебству, колесница привела зрителей в величайшее изумление. «Искусно смастерив эту повозку, он успешно опробовал ее в год 1649-й в Нюрнберге, проезжая на ней по городу, поднимаясь в гору и спускаясь, либо один, либо с некоторыми ближайшими друзьями, причем повозка, к удивлению видящих ее, передвигалась сама собой и за час проезжала две тысячи шагов», – пишет хронист[139].

Свою колесницу Хауч уже снабдил неким подобием клаксона, помогающим в случае необходимости освободить ей путь. «Когда большое скопление народа каким-то образом могло воспрепятствовать движению колесницы, находящийся впереди ее дракон… при нажатии особой кнопки испускал сильную струю воды, прогоняя находящихся перед ней людей». Согласно свидетельствам современников, при помощи некоего сложного механизма дракон мог вращать глазами, а «пара ангелов поднимали свои трубы и трубили в них»[140], совсем как настоящий клаксон. В 1650 г. Хауч продал свой чудо-экипаж шведскому кронпринцу Карлу Густаву, который тогда находился в Нюрнберге в качестве командующего военными силами протестантского государства – гаранта порядка. Предположительно, он забрал покупку с собой в Стокгольм и торжественно продемонстрировал ее во время своей коронации под именем короля Карла X Густава, последовавшей четыре года спустя.

Первым автомобилем, который мог двигаться самостоятельно при помощи мотора, был отнюдь не знаменитый трехколесный экипаж Карла Бенца, сконструированный в 1886 г. Это было пыхтящее, свистящее, стучащее и дымящее чудовище, изобретенное одним французом ровно на 117 лет раньше. Уроженец Лотарингии Николя Кюньо (1725–1804), артиллерийский офицер и мастер на все руки, в 1760-х гг. получил заказ от военного министерства – разработать конструкцию устройства, способного тянуть за собой артиллерийские орудия. Он принял революционное решение: снабдить тремя колесами недавно изобретенную паровую машину. В 1769 г. он продемонстрировал свою самоходную машину в Париже. Это был настоящий гигант, более 7 м в длину и почти 4 т весом. Висевший впереди огромный паровой котел приводил в движение поршень, который, в свою очередь, с помощью шатуна заставлял вращаться переднее колесо.

Испытание началось. Паровая повозка зашипела, запыхтела, засвистела – а потом на глазах изумленных зрителей в самом деле сдвинулась с места и поехала. Она должна была передвигаться со скоростью примерно 3–4 км/ч. Однако в конце концов инженеры из министерства не оценили новинку: она была практически неуправляема и ехала только вперед, пока не врезалась в стену – только это и заставило ее остановиться. Кюньо просто забыл про тормоза. И все же, несмотря на ошибки, оплошность с тормозами и громкое столкновение со стеной в конце испытаний, паровая повозка Кюньо стала первым моторным транспортным средством – то есть автомобилем. Король Людовик XV оценил достижение Кюньо по достоинству и назначил ему ежегодную пенсию в размере 600 ливров за хорошую идею. Его фардье сохранилась, ее можно увидеть в Национальном музее искусств и ремесел в Париже.

https://youtu.be/hYwESVn_VxM?si=_tNajkvUNA3xiY2o

14. Шум на колесах

1769 г. Фардье – первая паровая повозка (реконструкция)

Начало было положено, паровые машины заработали. Пока никто не мог и предположить, какие радикальные изменения начинаются в мире и как сильно изменятся звуки.

Истерзанный слух: как Гёте боролся с Кегельбаном

Здесь жарко, душно и полным-полно людей. Наполняя все три этажа, они стоят вплотную друг к другу в деревянном круге, настолько новом, что он еще пахнет деревом. Толпа гудит, ведь на сцену только что вышел злодей. Однако стоило ему заговорить, как все внезапно умолкают, не желая пропустить ни слова. Я здесь только второй раз и весь обращаюсь в слух. Роскошное здание на берегу Темзы наполняется громовым хохотом, когда шут падает со стула. А когда на сцене появляется герой, ясно слышно, как вздыхают дамы. Играют целых три часа, а когда все заканчивается – раздаются оглушительные аплодисменты и овации. Я кричу и хлопаю вместе со всеми. В последний раз было совсем не так. Тогда зрители наперебой свистели и шикали, потому что пьеса валлийца оказалась ужасно скучной. Особенно оглушительно орали в третьем ряду, когда автор вышел на сцену. В него даже бросали капусту и всякую дрянь. Он точно не так представлял свою премьеру.

В раннее Новое время низшие сословия быстро сообразили, какой мощный протестный потенциал скрывается в шуме. Громкое публичное возмущение постепенно превращалось в оружие борьбы против все более чувствительной буржуазии – своего рода акустическое давление растущего пролетариата на более привилегированный класс. Поденщики, проститутки и извозчики вели себя вульгарно и грубо, перекрикивались через улицу и хохотали над непристойностями. Кучера особенно громко щелкали кнутами, проезжая на своих грохочущих экипажах через «хорошие» кварталы. Уличные музыканты шумели под окнами зажиточных горожан до тех пор, пока не получали от хозяев деньги – с тем, чтобы они наконец ушли. Шум стал оружием неимущих, ведь его можно производить совершенно бесплатно.

Шум становился признаком новых классовых различий. Прежде общество было разделено на аристократов, клириков и всех остальных. Сформировавшаяся затем буржуазия решительно отделилась от низших слоев общества. Богатые буржуа придавали все больше значения уравновешенности и благонравию, сдержанности и хорошим манерам – это был поворот к бесшумности, осознанное обособление от громогласных, грубых и шумных простолюдинов. Зарождающаяся интеллигенция и образованная буржуазия (бильдунгсбюргеры) хотела и выглядеть и звучать не так, как простые рабочие, подмастерья, челядь и поденщики, и уж тем более не так, как уличные торговцы и музыканты. Шум был дик, груб и отвратителен, он считался признаком человека невежественного, неотесанного, невоспитанного, безрассудного, ведомого инстинктами и склонного к насилию.

Интеллектуалы, ученые и философы-просветители почти физически страдали от нарастающего шума. «Приличия и благопристойность запрещают нам кричать и плакать»[59], – сказал Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781) в своем программном «Лаокооне». Когда он писал свои драмы и театральные сочинения, плавное течение его мыслей не раз нарушал шум. Так же было с Иммануилом Кантом, Иоганном Вольфгангом Гёте и Эразмом Роттердамским. Мыслителям раннего Нового времени приходилось приспосабливаться к реалиям эпохи и привыкать к новым звукам, врывавшимся в их комнаты и кабинеты. Эффективного шумоподавления еще не было. Единственное, что им оставалось, – терпеть или бежать в деревню, где должно быть потише. Однако и там ученому, погруженному в свои мысли, мешал грохот кузнечного молота или щелканье кучерского кнута. «Желал бы я знать, – жаловался немецкий философ Артур Шопенгауэр (1788–1860), – как много великих и прекрасных мыслей выщелкали уже эти бичи из мира»[60][141].

Уильям Шекспир (1564–1616) использовал грохот для создания драматического эффекта в постановке «Бури»: «Корабль на море. Буря, гром и молнии»[61]. Так начинается история о Просперо, герцоге Миланском, написанная мастером в 1611 г. Прославленный драматург мог быть уверен, что техники легендарного лондонского театра «Глобус», одним из владельцев которого был он сам, сделают все возможное, чтобы рокот прозвучал действительно мощно. В их распоряжении были дребезжащие металлические пластины, устройства для рассыпания искр и все обычные средства для изображения грома в театре. Для городской публики, уже привычной к шуму, громкие звуковые эффекты были изюминкой постановки. Во всех крупных европейских городах и в резиденциях правящих особ возникали частные или придворные театры, привлекавшие массы людей. Помимо стационарных театров, существовали бродячие труппы, известные со Средневековья, но к концу раннего Нового времени они полностью сошли со сцены. Остались только бродячие цирки, ярмарочные и гастролирующие театры.

В конце XVI в. в Лондоне начался настоящий театральный бум. В 1576 г. Джеймс Бёрбедж (ок. 1530–1597), столяр по профессии, открыл в лондонском предместье свой «Театр». За ним последовали многие другие, среди них – «Занавес» (1577), «Фортуна» (1600), «Лебедь» (1595) и «Глобус» (1599), прославленный на весь мир благодаря Шекспиру. Посетители внимательно следили за ходом пьесы, но они могли и кричать, и петь, и даже обругать автора вместе с актерами, если пьеса им не нравилась. Театры вмещали от 1500 до 3000 зрителей, в них же находились харчевни и трактиры. Квартал развлечений располагался в Бэнксайде на правом берегу Темзы, тогда еще практически на сельской окраине города. Туда стекалось множество людей, особенно по вечерам – тогда там кипела жизнь и было очень шумно.

Хотя в Лондоне XVI–XVII вв. театр был поистине массовым развлечением, существовали зрелища и более популярные. Например, травля быка и медведя – разновидность боев с участием животных, в ходе которых на медведей, быков, обезьян, лошадей и других животных натравливали агрессивных собак. В крупных городах многих стран были большие арены для подобных зрелищ. Там собирались многие тысячи человек, они делали ставки или просто глазели на жестокое зрелище. Такие арены имелись как в Вене (Хетцтеатр), так и в Берлине (Хетцгартен) или Нюрнберге (Фехтхаус). В 1708 г. в Вене открылся первый театр травли, за ним вскоре последовали другие. Самая большая арена Вены вмещала около 3000 человек. Она была деревянной, имела форму круга, зрители в ней помещались на трех этажах. В сентябре 1796 г. это сооружение полностью сгорело.