Это неожиданное «ты» в адрес матери покоробило Наташу. Нет, так не должно быть, подумала она, мать должна возразить своим суровым голосом, она должна прекратить этот неправильный разговор.

– Так ты утверждаешь, будто твоя Наташа тут ни при чём, а мальчик, который всё нам рассказал, солгал?

– Да нет, не утверждаю, – сказала мать. – Я этого не утверждаю.

– А твоя дочь, значит, не могла наврать? Поразительное доверие к словам невоспитанного ребенка. Недопустимая наивность для матери.

– Могла, Елизавета Семеновна. Я с ней ещё поговорю. Она такая разгильдяйка, может и наврать.

– Так ты с ней поговори, Таня. Сама ты толком не училась – что уж там говорить, скажу тебе прямо, хлопот с тобой было много, и дочка у тебя ничуть не лучше. Скажешь, не так, Сорокина? Или кто ты сейчас? Галкина? Ну что ты молчишь, словно язык проглотила?

Наташа вздрогнула. Ей казалось, вот сейчас, после этих слов мать всё-таки возразит, поднимет голову и произнесёт хотя бы несколько веских слов в свою защиту, а заодно и в Наташину. Ведь она умеет выдать, если понадобится, бурный, раскатистый, вгоняющий в краску даже мужчин словесный водопад, она может постоять за себя, и никто не должен ей перечить.

Однако мать, немного ссутулившись, опустила глаза и повторила как завороженная:

– Поговорю, Елизавета Семеновна.

– И пусть приходит на педсовет. Мы переведём её вместе с другими хулиганами в шестую школу. Отныне у нас будет и такая практика.

Может быть, сейчас мать опомнится и скажет наконец то, что Наташа ждёт от нее уже почти полчаса.

Но этого не произошло. Елизавета Семеновна ещё раз напомнила Наташиной матери, какая она всегда была плохая, никудышная ученица, полное ничтожество. Ждать от неё было нечего, ну разве что произведения на свет такого же никчёмного, как она сама, ребёнка…

– Я её накажу, – оправдывающимся голосом говорила мать. – Это больше не повторится. Я накажу её и за велосипед, и за враньё…

– Ты уж отнесись, Таня, к этому серьёзно. Ещё не поздно. А вообще, я очень рада тебя видеть…

Наташе захотелось тихо приблизиться к матери, взять её за руку и сказать: «Пойдём отсюда». Её охватила злоба на директрису, так что хотелось закричать. Однако она не закричала, не приблизилась к матери и брать её за руку не стала, а только произнесла: «Пойдём». Мать, словно очнувшись, шагнула к двери.

Они вышли, не попрощавшись с Елизаветой Семёновной. Всю дорогу домой Наташа молчала, тупо глядя под ноги. Сейчас у неё не осталось и следа обиды на мать. Напротив, она злилась на себя за то, что, находясь в кабинете директрисы, не сказала ни слова. «Надо было сказать, – думала она, – „не смейте так говорить!“, или „не смейте оскорблять мою мать!“, или „не надо разговаривать таким тоном!“» И сейчас, сожалея, что не произнесла этих слов, Наташа в глубине души раскаивалась и даже хотела повернуть назад, найти директрису и высказать всё это. Потом, когда они миновали пивной ларёк, она решила, что зайдёт к директрисе завтра и скажет: «Вы разговаривали с моей матерью неуважительно, и я хочу, чтобы вы извинились…»

В тот вечер Галкиной уже было всё равно, переведут её в другую школу или нет. Но с этого времени она перестала вздрагивать от громкого, гулкого, звучащего, казалось, в тональности паровозного гудка голоса матери. Она смотрела в окно, в глубину деревьев, в наступающую осень и думала о том, что когда-нибудь мать всё-таки перестанет называть её «дрянью», «наказанием», «никчёмной». В какой-то момент это прекратится. Несправедливость не может продолжаться вечно. Так, по крайней мере, утверждала учительница истории, когда рассказывала про Октябрьскую революцию. А завтра Наташа, скорее всего, пойдёт с ребятами из соседнего подъезда к свалке у железнодорожной станции, где из остатков какого-то разбитого вагона они начали сооружать свои шалаши.

Это был вечер, когда мать не исполнила своих угроз, не поговорила с Наташей «всерьёз» и не стала наказывать её ни «за велосипед», ни «за враньё». И только вечером, за ужином, сказала, что Елизавета Семёновна была когда-то классной руководительницей, только в другой, расположенной по другую сторону железнодорожного полотна, школе.

На следующий день на школьной линейке двоих мальчиков и одну девочку – Наташу Галкину – подвергли публичному порицанию, но в школу номер шесть переводить не стали: оказывается, это была просто угроза, так называемый психологический нажим, чтобы дети побыстрее раскаялись и стали послушными.

И в тот же день мать, обретя прежние уверенность и жесткость в голосе, отчего Наташино сострадание к ней улетучилось, приказала, чтобы из школы больше не поступало никаких жалоб, чтобы – как угодно – не возникало больше поводов ходить по вызову классной руководительницы или директрисы. У неё и без того хватает забот: сплошные неполадки на путях.