Школа для девочек

Повесть

Вероятно, он даже не подозревал, что все дети, какие когда-либо у него будут, окажутся банальными девочками. И это, наверное, было оскорбительно. У него всегда было чёткое представление о том, как правильно всё должно быть у нормального человека в жизни, а наличие сына было бесспорным подтверждением этой правильности и нормальности. Словом, традиционную формулу, что надо «построить дом, посадить дерево, вырастить сына» он воспринимал с примитивным буквализмом. Впрочем, всё это мы знаем лишь от наших родственников.

Дом он построил, хотя и с опозданием. Вернее, достроил и расширил то, что было на этом месте прежде. Деревья, наверное, тоже посадил где-то, в какой-нибудь воинской части, правда, скорее всего, руками солдат-срочников, даровой рабочей силы. Ну а сына… Сына у него так и не было, прямо как у короля Лира, сказала моя сестра Катя, как раз приступившая тогда к чтению Шекспира. А ведь это, наверное, по его понятиям, очень плохо.

Возможно, что так. Во всяком случае мы, три сестры, да ещё погодки, не имеем явных подтверждений, считал ли он так на самом деле. А если и считал, то, возможно, не всегда, а потом даже считал наоборот, но это уже было потом. Может быть, он и был недоволен отсутствием наследника, но мы были вполне довольны. Нам было хорошо и весело. Нам даже подруги не требовались, потому что мы сами себе были подругами.

Когда он отъезжал в «горячие точки» и возвращался, он всё же старался относиться к нам по-особому. В короткие отпуска, находясь дома, он ездил с нами в гости к друзьям и знакомым, гулял в парке и даже читал нам допотопную книжку про Мальчиша-Кибальчиша. Правда, ещё про Питера Пэна, Красную Шапочку и Буратино, про Нильса и гусей, и ещё какие-то «Вредные советы» про то, что надо в папины ботинки вылить мамины духи. Но это было редко. И в результате – всё шиворот-навыворот. Вот фотография старшей, тогда пятилетней Екатерины, в отцовской парадной военной фуражке. Кажется – мальчишка, и всё нормально, но ведь девочка… Уже не то. Или младшая, Кристина, едва стоит на ногах, но уже держит кобуру. Ну ладно, можно поверить, что это игрушка. Ей было всё равно. Для меня же, средней, Анастасии, тоже было всё равно во что играть, – в куклы или машинки, строить дом или военную крепость, у меня не было любимой игрушки, потому что поочерёдно любимыми были все.

И он был очень удивлён, увидев однажды, после одного из длительных отъездов, что у него три уже почти взрослые дочери. Это было написано на его лице, суровом, немного загорелом и усталом. Три девочки-подростка, каковыми мы предстали перед ним, показались ему чем-то неземным, словно свалившимися с неба, под которым идёт бесконечная военная жизнь.

Что эта жизнь значила для мамы, ушедшей от нас два года назад, трудно было представить. Ушедшей – нет, не туда, куда она хотела уехать всегда, куда-то в Московскую область, а совсем недалеко, в маленький городок за железной ржавой накренившейся остроконечной оградой, а местами и без ограды. Здесь, в этот пролом в заборе, мы и приходили к ней, чтобы не идти в обход к центральным воротам, и шли по тропинкам мимо старых крестов и памятников, к тому уголку, где она теперь поселилась вместе с бабушкой и дедушкой, рядом. Почему-то весь круг её жизни замкнулся здесь, в этом городке, откуда и начинался когда-то, и все её странствия и путешествия были не более чем сновидением. Можно было бы узнать у неё, расспросить, что это за жизнь такая, что за игры в отъезды и приезды, но поздно: задавать такой вопрос стало некому.

Она много плакала последнее время. Я почти не помню, чтобы она улыбалась, разве только на старых фотографиях, в первые месяцы знакомства с отцом и в первые годы их общей молодой и здоровой жизни. Ведь когда-то она выходила замуж за красивого стройного курсанта, будущего офицера, в мирной ещё советской стране, ну относительно мирной, и, как говорили родственники, её ждало обеспеченное будущее с хорошей зарплатой, жильём, статусом домохозяйки и карьерой офицерской жены, возможностью проводить отпуска в военных санаториях и домах отдыха, воспитывать детей в достатке и сытости. Как, должно быть, хотели и все остальные люди, но не всем тогда такое было позволено. Откуда ей было знать, что страна, которая была на тот момент и которую он был призван защищать, скоро исчезнет, во всяком случае, вдруг резко поменяет свои незыблемые очертания на политической карте мира, а мирное в целом время, если не считать затянувшейся войны где-то за её пределами, обернётся постоянным вспыхиванием войн уж совсем рядом, к югу, закроются санатории и сократятся зарплаты, и всё её будущее окажется не таким, каким она представляла. Впрочем, поясняла одна наша знакомая, маме нужно было не это. Она просто любила отца, а он был тогда совсем другим человеком. Почему он изменился – не знает никто.

Какое-то время мы были все вместе, жили в общежитиях и малогабаритных квартирах, потом в более просторных квартирах при воинских частях, в военных городках, в которых часто что-то расформировывалось и переформировывалось. В целом для нас всё было неплохо… Но что-то случилось. Однажды мама сказала, что мы собираемся и уезжаем. Так она вернулась вместе с нами в свой город, то есть домой, где мы сейчас и живём, где яблоневые сады и где старые крепостные валы, на которые когда-то было так интересно взбираться. Отец уезжал и приезжал, мы никогда не знали, когда он может появиться и на какое время уедет снова. Почему-то каждый раз нам неохотно давали понять, что он может и не вернуться, что это может случиться однажды. Как будто нас приучали к мысли, что это неминуемо на его работе. Он несколько раз получал ранения и даже где-то был контужен. К его постоянному риску привыкнуть было невозможно. По крайней мере, не могла привыкнуть мама, а мы привыкли почему-то.

Но никто не мог подумать, что с мамой это случится раньше. Причиной её заболевания послужили неврозы. Это мы услышали от наших родственников, которые теперь, когда к нам приехал отец, отдалились от нас, потому что не любили его.

А отец просто вышел на свою раннюю пенсию. Точнее – был комиссован по состоянию здоровья. Он поселился с нами в нашем доме, обшил его сайдингом, достроил второй этаж, покрыл крышу коричневым ондулином, вставил стеклопакеты, с хрустом выломав старые рамы вместе с резными наличниками; сделал пристройку, гараж и сарай, провёл коммуникации, какие в нашем городе вообще-то есть не у всех, и даже некоторые учреждения до сих пор имеют «удобства» на улице, да ещё в шокирующем приезжих состоянии. А про дома, особенно бедные, и говорить нечего. И наш старый дом, доставшийся от дедушки, преобразился в короткое время.

Теперь мы принадлежим к довольно состоятельной – пусть и не самой богатой – прослойке нашего города. Нам стало понятно, что отец неплохо зарабатывал, участвуя в этих своих боевых действиях. Хотя, как он говорил, рисковал жизнью не ради денег, но можно было получать и больше.

Он повесил спутниковую тарелку на фронтоне нашего обновлённого дома и начал, как он сказал, новую жизнь. Конечно, делал всё это он не сам лично, не своими привыкшими к оружию руками, а посредством тех, кому это больше пристало. К нам приехали красивые, здоровые ребята на военном грузовике со стройматериалами и инструментами и работали несколько дней, поглядывая временами на нас, а мы, разумеется, с любопытством поглядывали на них. Единственное, что от нас требовалось, – помогать тёте Гале готовить для них еду, а есть они, как мы поняли, очень даже хотели.

Впрочем, он мог бы и не делать всего этого, мог бы не затевать всей этой нудной возни в скучном и чужом для него, как он говорил, населённом пункте. Мы думали, что он увезёт нас отсюда куда-нибудь в большой город, гораздо больший нашего, туда, где у него есть квартира и друзья, но он почему-то не захотел. Хорошо бы, чтоб это была Москва или где-нибудь около неё, где мы жили как-то совсем недолго, но этого не случилось.

И вот теперь отец с нами дома. Мне иногда кажется, мы совсем не знаем его. Зато он уже познакомился с некоторыми «шишками» в нашем городе. И не только с ними, но и с какими-то странными, плохо одетыми людьми, похожими на бомжей, сказав нам потом, что это «свои ребята, зря пострадали». А ещё он устроил скандал в новом супермаркете, потому что на полке лежали упаковки с просроченной атлантической сельдью. Он потребовал директора, которого, конечно, не оказалось, а пришёл какой-то холёный сонный менеджер; и вынудил-таки просмотреть все оставшиеся упаковки, открыть их и даже понюхать, едва ли не в морду менеджеру тыкал этой селёдкой. Собралась большая очередь, и все смотрели, чем всё кончится, но никто не поддержал его, даже будущие покупатели селёдки. Как рассказала нам знакомая, наблюдавшая эту сцену, все боялись, потому что отец в этот момент совсем не был похож на себя.

Он не рассказывал о своей военной работе, а мы понемногу привыкли, что расспрашивать его бесполезно. Очевидно, таким образом он наложил табу на эту тему, как и мы наложили табу на разговоры с ним о причинах маминой смерти. Большая часть нашего детства прошла без него, и что он в это время делал там, в своих военных операциях, мы не знаем. Он был закрыт от нас. Мы привыкли жить без него.

И может быть, оттого, что у него стало больше свободного времени, а может быть, оттого, что он наконец-то впервые столкнулся с нашим реальным существованием, он стал размышлять о том, как усовершенствовать жизнь. Не именно нашу, а жизнь вообще. В её вселенском масштабе или, по крайней мере, в городском.