Встреча с Россией. Л.Н. Толстой «Рассказы и легенды», «Русские сказки»
В нью-йоркское издание «Рассказов и легенд» Л. Толстого 1943 года (после отъезда Алексеева во Францию, в 1948-м, оно будет повторено) вошли восемь народных рассказов, очевидно, более понятных читателю-американцу, в том числе «Много ли человеку земли нужно», «Где любовь, там и Бог», «Хозяин и работник» и легенда «Чем люди живы». Семь цветных (на вклейках, в три цвета) и девять чёрно-белых иллюстраций в технике литографии – скромное, недорогое, но продуманное издание[107]. Легендами названы притчи, видимо, для удобства американского читателя.
Предисловие написала Дороти Кэнфилд Фишер, популярная американская писательница, реформатор образования и общественная деятельница, отстаивавшая права женщин, расовое равенство, руководившая первой в США образовательной программой, формировавшая литературные вкусы. Рассказы-притчи Толстого, также занимавшегося проблемами народного образования и публично выступавшего по важным для него проблемам жизни общества, растрогали автора, напомнили конкретные эпизоды из пережитого: «Любой читатель каждый раз открывает для себя в рассказах Толстого что-то новое, по мере взросления сердца и разума, которые, про прошествии времени, становятся способны воспринимать всё больше и больше вечных Истин. Сорокалетний читатель, с двумя десятками лет взрослой жизни за плечами, прочитав ещё раз потрясающий рассказ "Бог правду видит, да не скоро скажет", находит там более глубокую, непреходящую правду жизни, по сравнению с тем, что он испытал, будучи шестнадцатилетним подростком, когда прочитанный в первый раз рассказ оказал мощное, возможно болезненное, влияние на его бунтарское мальчишеское сердце. Семидесятилетняя женщина, прочитав ещё раз рассказ "Где любовь, там и Бог", находит между строк его текста написанные невидимыми чернилами воспоминаний случаи из собственной жизни, подтверждающие правоту автора»[108]. Кэнфилд видит в Толстом непреходящую правду жизни.
Портрет Толстого на фронтисписе у Алексеева своеобразен. Нарочито сосредоточено лицо. Три глубокие на лбу морщины – бороздами, длинная борода как корни дерева. Мысль художника метафорически выражена в связи писателя с родной землёй, с почвой, с крестьянством. Осмысление народных рассказов неразрывно художником и с осмыслением им пережитого. Когда-то он увидел старика крестьянина, похожего на Льва Толстого. Это было во Владивостоке в 1919-м, в разгар кровавой междоусобицы. Восемнадцатилетний Александр шагал по главной улице, вооружённый винтовкой, выданной ему, как и другим учащимся Морского училища, с приказом стрелять «не в своих», а навстречу демонстранты – и тот старик. Он шёл, широко раскрыв руки, прямо на юношу в морской форме. Алексеев опустил винтовку и – убежал. «Это было самым важным моментом в моей жизни…» – сказал он дочери спустя десятилетия. Размышления о смысле жизни, о её назначении, о человеческих поступках не оставляли его никогда.
Толстой изучал народную речь, перечитывал народные русские сказки, записанные и обработанные А.Н. Афанасьевым, обдумывал притчи и писал близким и понятным народу языком. В первой притче «Чем люди живы» подвыпивший сапожник, увидев рядом с часовней обнажённую фигуру, удивляется: «На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. <…> точно, человек, живой ли, мёртвый, голышом сидит, прислонён к часовне и не шевелится». Таков ангел на ступеньках крохотной часовни, дверь в неё крепко заперта на навесной чёрный замок: слабое тело юноши обнажено, он стыдливо скрестил перед грудью руки, голова его безнадёжно опущена. Дума его тяжела.
В семье сапожника, пишет Толстой, согреваемый любовью хозяина и его жены, ангел оттаивает, у него открывается пророчески дар – от него уже свет идёт: знак того, что Бог его простил и близится минута возвращения на небо. Именно в такой момент изображён художником ангел на цветной литографии: бестелесный, с мерцающим нимбом над головой, он распахнул серебристые крылья со страдальческим всезнанием за спиной грозного барина-заказчика в шубе и блестящем цилиндре, не подозревающего – часы его жизни сочтены. «Удивительная сердечная теплота» касается в иллюстрации лишь этого полупрозрачного ангела, чей абрис намечен белыми округлыми «кружевными» штрихами. Нервное, напряжённое, драматическое состояние. Даже мех на дорогой барской шубе – агрессивно-колючий, жестковато-ледяной. Остры и напряжены линии избяного пола. Качество, которое, по мнению Н. Страхова, отличает толстовский рассказ.
В рисунке к притче «Два старика» мрачноватого, лысоватого, бородатого старика в лаптях и старом зипуне, с палкой и болтающимися на ней запасными лаптями, облепили малые несчастные дети – девочка и полуголый тощий мальчик, ползущий за дедушкой, не желая отпустить его из дома. В финале притчи: «Стоит Елисей без сетки, без рукавиц, в кафтане сером под берёзкой, руки развёл и глядит кверху, и лысина блестит во всю голову, как он в Иерусалиме у гроба Господня стоял, а над ним, как в Иерусалиме, сквозь берёзку, как жар горит, играет солнце, а вокруг головы золотые пчёлки в венец свились, вьются, а не жалят его». Своеобразная икона святого в его земном воплощении. У Алексеева это единственный на весь цикл праведник. С отвлечённым от земных дел взглядом, кажущийся бестелесным в бесцветной одежде на фоне такого же «неземного», хотя и берёзового, леса. В особом духовном пространстве пребывает он с думами всё о том же. Будто это Толстой с того портрета поднял глаза и разгладил лицо.
Финальная иллюстрация к повести «Хозяин и работник» полна скрытого смысла. У Толстого лишь упомянуто: купец Брехунов хочет купить дешёвый лес, чтобы приобрести дом на заработанные при выгодной сделке деньги. По дороге он спасает замерзающего работника Никиту, прикрыв его от мороза огромным своим телом в тёплой шубе, и замерзает сам. Этот неожиданный для жадного купца-самодура самоотверженный поступок, по мысли Толстого, спасает его душу. Алексеев визуально развивает мысль писателя: купец, раздавленный длинным, многооконным домом, вместе с ним поднят над землёй в небесную высь: жёсткие прямые линии-«рельсы», идущие снизу; на белом, в снегу – чёрным пятном полуживой работник Никита и обледеневшее тело чёрного коня. В тёмном небесном пространстве освещена пронзёнными золотыми острыми лучами грубая мужицкая фигура Брехунова – широко раскинутые ноги и жадная рука.
Образ алчного мужика в иллюстрации к рассказу-притче «Много ли человеку земли нужно» снижен до гротеска, падающая на землю тень от его уродливо изогнувшейся фигуры принимает форму хищного зверя: погоня за наживой выжгла в нём всё человеческое. Значимая, как всегда у Алексеева, тень и в чёрно-белом рисунке к притче «Бог правду видит, да нескоро скажет». Мчащаяся так, что пыль столбом стоит, тройка и купец в модной шляпе в обнимку с гитарой отбрасывают беспокойные, мрачные тени. Лихо расположился на первом плане, впереди тройки-судьбы изображённый в потешной лубочной традиции молодой купец Аксёнов с гитарой, не ведающий, какая страшная судьба его ожидает. А лихой возница – в неожиданной гимнастёрке, как и парни, сидящие за его спиной в коляске, и у всех – белые пятна вместо лиц.
Пожалуй, лишь в чёрно-белом рисунке к рассказу «Где любовь, там и Бог», написанному на всё ту же главную для Толстого тему – любви к людям, Алексеев более прост в решении сюжета и по-настоящему добр к его героям. Ключевая тема притчи: душеспасительная беседа у самовара двух стариков – сапожника Авдеича и приглашённого им по доброте душевной в гости к себе Степаныча, «старого солдата николаевского в обшитых старых валенках», довольных друг другом, горячим чаем и неторопливым разговором в холодный зимний день. Трогательны детали одежды и обуви толстовских персонажей, но добродушно-ласковая, полюбовная атмосфера того, далёкого по времени чаепития омрачена печальной задумчивостью старого солдата, напряжённо опустившего руку на колено.
Работая над иллюстрациями к Толстому, художник с видимым удовольствием и мастерски, в разных ракурсах, рисовал лошадей, увлечённый ими с раннего детства. На цветной иллюстрации к притче «Много ли человеку земли нужно» – башкирский всадник на низкорослой неторопливой лошадёнке с густой длинной гривой и его пеший спутник в национальных одеждах. Рисуя декоративно и стильно башкирский пейзаж с пушистыми облаками, колючей изумрудной травой и жёлтым корявым кустарником, экзотические детали национальных костюмов, Алексеев, возможно, вспоминал собственные впечатления от башкирских земель, встречи с башкирами, когда приезжал к дяде Анатолию в Уфу. Но и в пейзажных иллюстрациях всё то же тревожное состояние, даже если в них места, знакомые художнику по его отрочеству.
Иллюстрация к рассказу «Где любовь, там и Бог» только на первый взгляд напоминает безлюдные пейзажные зарисовки М. Добужинского литовского периода – акварельные изображения Клайпеды и Вильнюса, которые Алексеев не мог не видеть. Но алексеевское решение полно скрытого трагизма. Безлюдный городской пейзаж строится на противостоянии белого (снега) и ритмически повторяющихся чёрных пятен: зияющей черноты мёртвых окон, одинокого чёрного сапога, висящего над тёмным провалом плотно закрытой двери сапожной мастерской. Столь же безлюдными и заснеженными были в то время улицы блокадного Ленинграда, города, где прошло отрочество художника. Тревожное, низкое равнодушно-серое небе, пронзённое обледеневшим острым шпилем колокольни. Плоские сугробы на крышах домов рифмующиеся с заснеженным булыжником мостовой. Выразительным аккордом становится высокий полосатый фонарный столб с прислонённой к нему лестницей и брошенным рядом ручным фонарём, оставшимся без хозяина, перечёркивающими пространство листа. Интуитивно возникает образ той, страшной войны. Фотографии из захваченных фашистами городов с повешенными на фонарях партизанами появлялись и в американской прессе. Шёл 1942 год.
Впервые нам удалось познакомиться со вторым изданием этой книги 1948 года в Петербурге, в коллекции М.И. Башмакова. Томик, рассчитанный на массового читателя, объёмом в 224 страницы, переплетён в обычный картон, оклеенный недорогой бежевой бумагой со стилизованным, многократно повторяющимся, как декоративный узор в тканных русскими крестьянками полотенцах, рисунком с пёстрыми петухами, напоминающими народную глиняную игрушку, такими же пёстрыми лошадками, запряжёнными в телегу или сани. А между ними проложена «мережка». В 2017 году один из авторов этой книги побывал в Нью-Йорке и у коллекционера-библиофила приобрёл экземпляр 1943 года издания.
Следом за толстовскими «народными рассказами» Алексеев приступает к русским народным сказкам. В другом ключе, неожиданно жёстком и строгом, хотя, казалось бы, использованы лубочные приёмы и образы. Солидный том в 670 страниц, со ста работами художника выдерживает в США три издания – в 1945, 1946 и в 1973 году, два из них – первое и третье – в издательстве «Пантеон Букс» (формат «in octavo»). В том включено двести из шестисот собранных А.Н. Афанасьевым сказок. Название «Русские сказки» приведено на форзаце на двух языках – английском и французском: «Russian Tales», «Contes Russes». Перевод на английский выполнил Норберт Гутерман. В послесловии – двадцатистраничная статья Романа Якобсона об истории изучения русских народных сказок европейскими учёными с высокой их оценкой: «Читатель собрания сказок Афанасьева встретится с чрезвычайно разнообразным и потрясающим воображение миром русских сказок».
Переплёт обтянут оранжевой тканью с золотым тиснением – изображением сказочной Жар-птицы на лицевой крышке. Зелёная целлофанированная суперобложка украшена, кроме названия, рисунками. Книга спрятана в футляр в точно таком же оформлении. Это чуть изменённый повтор цветной иллюстрации к первой сказке «Волшебный перстень» в чёрно-белом варианте. На клапане суперобложки издатели представили книгу американскому читателю: «Первое исчерпывающее по своей полноте издание на английском языке русских волшебных народных сказок, выбранных из известного сборника А.Н. Афанасьева, включает наиболее характерные и выдающиеся сказки русского народа. Эти сказки – кладезь психологического и исторического опыта и бесценные ключи для понимания характера великой нации. Восхитительное чтение для молодых и для людей старшего возраста. Это новый перевод, а многие сказки переведены на английский язык впервые. Александр Алексеев, русский по крови и воспитанию, сочетает великолепную художественную технику и подлинные знания России, её традиций и обычаев»[109]. Что касается Алексеева, всё это гораздо сложнее.
Как шла работа над этими иллюстрациями, можно проследить, изучив сохранённые художником три странички с автографами, с пояснениями карандашом и чернильной ручкой (номера страниц, названия иллюстраций). Хранилось им и указание Жака Шифрина, подписанное инициалами Ж.Ш., на каких страницах размещать иллюстрации. В архиве швейцарского фонда – и шестистраничная машинописная рукопись, озаглавленная: «Русские волшебные сказки», со списком иллюстраций в каждой главе и множественными собственноручными аннотациями, написанными карандашом и чернилами.
В чёрно-белых перовых заставках, концовках – изображения хитрой лисицы, свёрнутой в кольцо рыбы-щуки с колючими острыми плавниками, двуглавого орла, Жар-птицы в крошечной короне. Пляшущие вприсядку удалые молодцы то по двое, то вереницей, движущиеся в танце девицы, танцующие на задних ногах цирковые лошадки, дерущиеся друг с другом рогатые черти с вилами в костлявых руках только поначалу кажутся взятыми из лубков. Но чем больше в них вглядываешься, тем явственнее слышишь не балалаечные зажигательные переливы, а некую дробь, жёсткость современных ритмов, фигуры выглядят отлитыми из металла или вырезанными из дерева. Даже на суперобложке небольшое трио из музыкантов наяривает на народных инструментах не по-скоморошьи, а с каким-то ожесточением. В концовках встречаются ряды крохотных старинных пушек и «металлических» воинов. В их подчёркнутой повторяемости прочитывается некая агрессивность. Вот где в полную силу зазвучала повторяемость, её ритмы, так увлекавшие его в детстве при игре в солдатики!
Лубок, видимо, привлёк Алексеева простотой техники, лаконизмом изобразительных средств, грубоватым штрихом, цветовыми решениями, фантазией. Наивен, лукав мир лубочной картинки, этой своеобразной энциклопедии народной жизни, рассказывающей о ней подчас языком, не признающим полутонов, легко объединяющим высокое и низкое, духовное и телесное, фантастическое и обыденное, смешное и серьёзное. Это «потешные картинки». У Алексеева, если в его цветных литографиях и есть «потешность», она совсем иного рода. Озорного лубочного юмора, а тем более душевного простодушия, в них нет, нет их в самой пластике, в штрихах и в линиях, даже в использовании цвета, хотя художник ограничивается пятью звучными, выразительными цветами, принятыми в лубке: малиновым, зелёным, жёлтым, красным и чёрным, да и художественное пространство, заметно театрализованное, напоминает лубочное. Композиция нередко делится на две самодостаточные части – нижнюю и верхнюю, в них протекают разные по времени действия. Смелость в лубке выбора приёмов, вплоть до гротеска и намеренной деформации фигур, укрупнение одной из них близки художнику. Хитро жмурящийся кот в нижней части иллюстрации к сказке «Кот, петух и лиса» гораздо объёмнее и крупнее, чем лиса и петух в верхней части этой плоскостной композиции. Но и в ней та особая, мрачновато-жёсткая игровая реальность, которой не бывает в лубке[110].
Нередко Алексеев выбирал сюжеты, связанные с жестоким противостоянием. Портрет Кощея Бессмертного (из одноимённой сказки) – чудовищно оскалившийся скелет с конём, словно выкованным из жести, – олицетворение войны, собирающей кровавую жатву. Соловей-разбойник – воинственная злая птица, держащая под крылом лук, примостившись в ветвях столетнего дуба. Грузный богатырь Илья Муромец, пускающий стрелу из лука во врага, изображён на переднем плане со спины в кольчуге, со щитом и мечом, но в нём есть что-то беззащитное. Он сидит на расписном игрушечном коньке, да и сам похож на глиняную расписную игрушку. А над ним змеи клубятся. Грубоватые штрихи гравюры, тёмно-синие мрачные оттенки создают тревожную атмосферу непокоя и опасности. Страшны безликие воители, конные и пешие, кто – с пиками, кто – со стрелами наступающие друг на друга, красные и чёрные, в четыре ряда по вертикали, безрадостно освещённые кто – солнцем, кто – луной, в облаках, в тучах пыли – в плоскостном, силуэтном решении. Московский художник, рассматривая иллюстрацию и не зная, что Алексеев работал в годы войны, неожиданно заметил: «Тут звуки Ленинградской симфонии Шостаковича слышны».
Сказочные сюжеты давали Алексееву возможность фантазировать – в иллюстрации про волшебного Финиста-Ясного Сокола над стилизованными теремами пластично парит полуптица-полуюноша в нарядном убранстве, а Марья Моревна напоминает Шамаханскую царицу восточным одеянием, в шароварах и с перьями в волосах. Неожиданны в облаках бодучие и какие-то глуповатые коровы, с изумлением глядящие на происходящее на земле. Тут на доске раскачивается глиняный человечек и расписная кукольная фигурка («Не нравится, не слушай»). Над притаившимися втроём на печке мрачновато-испуганными, похожими, как близнецы, братьями тяжело возвышается в пушистых облаках ярко-красный златогривый конёк, смахивающий на игрушечного («Свинка золотая щетинка, утка золотые пёрышки и златогривый конь»). Фантазия художника, сюрреалистические мотивы, сам штрих, напряжённо решённое пространство лишены шутейства русских «потешных картинок» далёкого-далёкого прошлого. Тут всё, как уже говорилось, о другом и по-другому.