Он открыл глаза, как ему показалось, буквально через пару секунд после того, как упал. В комнате все было тихо. Он поднял голову и с удивлением заметил, что книги, которые только что были разбросаны по полу, стояли ровными рядами на полках шкафа. Аккуратно сложенное одеяло и «Москва-Петушки» занимали свои привычные места на диване. Бутылка с портвейном была чистой, как будто новой, только что купленной в магазине, стояла рядом с диваном, у одной из ножек. Рядом с бутылкой лежала перевернутая чашка, из нее вытекал кофе, явно горячий, дымящийся, рядом образовалась небольшая коричневая лужа, похожая на кровь.

Николай повернул голову влево и онемел от неожиданности. Прямо рядом с ним, буквально в нескольких сантиметрах, лежал какой-то человек. Он не издавал ни звука. Николай не слышал ни дыхания, ни стонов. Тело этого человека было неподвижным, словно затвердевшим. От него явно веяло особым, ледяным холодом. Николай пригляделся и тут же, как ошпаренный, вскочил на четвереньки. Человек, лежащий рядом, был мертв.

Николай подполз поближе, стал приглядываться. Перед ним лежал Вениамин Волков. Он узнал его. Его тело было расположено именно в том месте и в той позе, в какой многие годы назад его нашел участковый и один из его друзей, забивший тревогу. Краснов много раз возвращался к той старой фотографии с места обнаружения его тела и буквально запомнил ее изображение наизусть. Николай придвинулся совсем близко, стал вглядываться в застывающее лицо писателя. Глаза были то ли карими, то ли темно-зелеными. В них отражалась какая-то бесконечная, непреодолимая грусть. Лицо все еще было розовым, но уже покрывалось сероватым налетом смерти. Губы были приоткрыты. На пол изо рта стекала тонкая темно-коричневая струйка слюны, смешанной с кофе.

Николай повернул голову и посмотрел на левую руку Волкова. Она тянулась куда-то в сторону дивана. Указательный палец словно хотел обратить его внимание на что-то скрытое в темноте. Николай стал приглядываться и тут, под самым диваном, разглядел белый лист бумаги, самый кончик. Он тут же подался вперед, просунул руку в щель, между сидением и полом, и вытащил листок.

Прислонившись спиной к сидению, Николай развернул листок. Он то и дело поглядывал на мертвое тело Волкова, как будто надеялся (или, скорее, боялся), что он возьмет, да и очнется. Но ничего подобного не происходило. Писатель лежал неподвижно, постепенно застывал, становился похожим на бронзовый памятник, какие стоят посреди площадей перед зданиями музея или мэрии – с вытянутой рукой, указывающей путь в светлое будущее.

Николай опустил глаза и посмотрел на лист бумаги. Это было письмо. В правом верхнем углу была зафиксирована дата – 1.09.1998, чуть ниже был указан город – Иркутск. С первых строчек Краснов понял, что письмо было написано Андреем Огневым. Это было то самое письмо, о котором прошлой ночью ему говорил Шахов. Последнее письмо.

«Здравствуй, Веня, – писал Огнев. – Ты ни разу не отвечал мне. Но я знаю, что ты читал мои письма и ты хранишь их. Знаю, что они дороги тебе. Даже понимаю, почему не отвечал и уверен, что ты понимаешь, что я знаю, почему… И на это письмо ты не ответишь. Все правильно. Но ты прочитаешь его от первого слова до последнего. Иначе и быть не может.

Я долго думал. Все эти годы думал. И вот к какому выводу пришел. Мы все, ты, я, все, живущие в этом мире порождаем один другого. Появившись на свет от своих родителей, мы до этого момента рождались и продолжаем рождаться и умирать множество раз.

Заповеди, которые были написаны мудрецами древности, не просто так были написаны. И то, что мы их уничтожаем, пытаемся забыть, вычеркнуть, ведет нас всех в иной, совсем другой мир. Кто-то, возможно, скажет – ведет к пропасти… Но я не согласен. Нет. Нет никакой пропасти, кроме той, что внутри самого человека, в его мыслях. Человек, если и может обрушиться, то только внутри себя и внутрь себя. А внешне все будет продолжаться так же, как и тысячи лет назад. Ничего не поменяется. И вообще, та самая ли это пропасть? Или это лишь продолжение пути?

Ницше сравнивал человека с мостиком, ведущим в сторону Сверхчеловека. Но что такое Сверхчеловек? То, что предполагал Ницше, было известно только самому Ницше. Какие выводы из этого сделал Гитлер, всем хорошо известно. Я же думаю так… Не наши ли это мысли, дела, воплотившиеся в то, что мы оставляем после себя? Не наши ли дети, произведения искусств, научные открытия и множество всего другого, что остается после нас? И кто такие Мы, кто есть каждый из нас? Мы все выстраиваем друг друга. Мы все взаимосвязаны. Каждый из нас создает личность каждого из нас. Твои книги – это ты, это твои герои, но это и я тоже, и твои родители, и Саша, и Константин, и многие другие, от кого протянуты нити к твоим книгам. Не ты ли есть мое отшельничество, мой мир вдали от всего мира? Не ты ли и те, кто тебя окружал, включая меня самого, составляли дорогу моих испытаний? Все мы – мостики друг друга. То, что остается после нас, есть наш Сверхчеловек. Я так это вижу.

Я не вернулся в Ленинград после тюрьмы только потому, что ощутил свою деперсонификацию. Я больше не был тем, кем был раньше. А почему? Потому что вас всех больше не было. Я для вас больше не существовал. Я решил остаться и попытаться хоть что-то понять. И я понял, что являюсь по крайней мере частью тебя, частью Саши, а значит – частью большого процесса, даже частью твоего творчества. Это отчасти восстанавливает то, что мне еще недавно казалось утраченным во мне навсегда.

Ведь что же мы оставим после…, если мы перестанем быть теми самыми мостиками? Если эта уникальная энергия, превращающая нас во что угодно, угаснет в нас? То, что я наблюдаю в последнее время, печалит меня. Человек становится иным. Это очевидно и это неизбежно. То, о чем писали в свое время Азимов, Брэдбери, Лем необратимо становится нашей реальностью, а лет через двадцать люди скажут, что никакой фантастики и нет, мы в ней живем. И люди станут чем-то большим (или чем-то меньшем), чем просто люди. Да, Веня… Они могут утратить способность продления и создания. Они сотворят себя неспособными к продолжению. А ведь человечеству предстоит новое сражение. Многие тысячелетия назад он сражался со зверем внутри себя и в какой-то мере победил его. И Бог помог ему в этом. Тот, старый, Бог, которого сегодня человек обвиняет в несправедливости, не понимая, что Бога невозможно измерять такими категориями. Понятия справедливость или несправедливость – не в компетенции Бога. Он создал мир Всего, Весь мир – добро и зло. Бог не имеет отношения к исполнению норм добра. Он дуалистичен. Он бесконечен. Он есть Всё в своем собственном Творении.

Теперь человеку предстоит сразиться с роботом или компьютером внутри или вне себя, чтобы остаться (или не остаться) человеком… Но разобщенный ор толпы заглушает способность человека к сосредоточению, к постижению себя как апейрона, как демиурга. Таким образом, человеку предстоит сражение с толпой внутри себя, с энтропией всеобщего хаоса, с радикальной охлократией. Человеку придется отстаивать свою личность, свою уникальность – перед множественным лицом самого себя. Ему необходима воля к разумному сопротивлению Свободе, которая постепенно мутирует и превращается в Анархию, во Вседозволенность.

Я простил тебя, Веня. Давно простил. Я понял, что ты ни в чем не виноват. И ты не писал никакого доноса. И Константин не писал. И Саша не писала. Я даже вдумываться не хочу в то, кто же его все-таки написал. Это бессмысленно. Это ни к чему не приведет уже. Сам представь. Одно зло неизбежно порождает другое. Если мы осуждаем кого-то, ему мы, возможно, не навредим, но его ребенку, внуку или правнуку можем навредить непременно. Возможно, наша ненависть сделает нас убийцей человека, который родится лет через сто после нашей смерти. Ненависть, которую мы обратим на кого-то, словно ядовитая змея будет полсти сквозь десятилетия, будет убивать своим ядом все вокруг и, в итоге, укусит, обязательно укусит. Необходимо находить в себе силы прощать. Прощать и жить дальше. Иначе жизнь в этом мире не имеет никакого смысла. Будут рождаться новые поколения пропитанные ненавистью своих предков. Будут рождаться только для того, чтобы неизбежно ненавидеть, страдать, убивать или гибнуть. Нужно не обвинять, Веня, все человечество. А прощать все человечество.

Знаешь, я часто вспоминаю, как в восьмом классе мы с тобой ездили в Сестрорецк. Дело было летом. Мы жили у моей тети, совсем недалеко от залива. И, если ты еще помнишь об этом, однажды утром, очень рано, часов в пять или шесть, мы проснулись и пошли на берег. Было еще прохладно, но солнце уже поднималось из-за линии горизонта и начинало припекать. Такое розовое-розовое… Как сейчас помню… Мы сели с тобой на какую-то корягу и молча смотрели, как солнце поднималось над водой. Оно становилось огненным, огромным, похожим на гигантское сердце. Оно пульсировало, с него стекли яркие, горячие краски и заливали пунцовым светом морскую гладь. Где-то далеко плыл маленький серебристый кораблик. Чайки, бакланы и альбатросы кружили повсюду. Мы сидели молча, смотрели то на солнце, то друг другу в глаза… Я слышал, как ты тихо дышал… Мне даже казалось, что я слышал, как пульсирует твоя кровь в жилах, как бьется сердце… Веня, это утро было самым главным в моей жизни… Запомни это. Оно снится мне почти каждую ночь. Оно помогло мне выжить в колонии… Оно поддерживало меня всю мою непростую жизнь… И поверь, именно о нем я буду вспоминать, когда придет мое время перестать быть мостиком и слиться с тем, что мы привыкли именовать Сверхчеловеком…»

Николай оторвался от чтения письма и посмотрел в ту сторону, где лежало тело Волкова. Оно все еще было там, но стало каким-то едва различимым. Оно растворялось, исчезало словно мираж. Николай закрыл и снова открыл глаза. Тело вибрировало, изливало розово-голубой свет, расплывалось в полумраке. Вот он увидел тонкую конструкцию скелета, череп, истлевшую одежду. Тело продолжало исчезать. Кофе, вылившееся из чашки, превращалось в застывшее, въевшееся в паркет коричневое пятно. Внутри пятна виднелись кристаллики сахара. Николай все смотрел и смотрел на Волкова. Вот постепенно и кости скелета стали совсем тонкими, похожими на проволоку, череп истончался, становился похожим на маску. Наконец, когда тело Волкова совсем стало похожим на галлюцинацию или рисунок на шелковой ткани, оно медленно приподнялось, потянулось, встало и, приплясывая, заструилось в сторону открытой двери.

Николай услышал тихую музыку. Она лилась откуда-то из коридора. Сквозь музыку долетал голос. Николай сразу узнал его. Это был голос мамы. За голосом мамы сквозили другие голоса. Он узнал Василису, узнал, голос отца, даже узнал голос Волкова.

– Коля, сынок! – кричала мама. – Ну где же ты? Почему тебя каждый раз нужно так долго звать?!

– Коля! – говорил отец. – Иди сюда!

Голоса расплывались, были похожи на журчание воды. Николай поднялся, оставив письмо на полу, рядом с диваном, и отправился в сторону двери, в том же направлении, куда только что вышел призрак Волкова.