Да. Когда-то давно, в конце 1980-х, слушая песни Цоя, Кинчева, Бутусова и Гребенщикова, он питал иллюзии, что вырвавшись из лап советской общественности, преодолев тиранию единого мнения так называемого народа или, попросту говоря, толпы, он, а вместе с ним и все те, кто так жаждал этой свободы от условных «мы вместе», обретет наконец тот самый сокровенный покой, который позволит ему сосредоточиться, позволит прислушаться к чему-то, что предназначено чем-то вечным только для него одного. Но не тут-то было. Тирания или диктатура толпы, этой болезни народа ХХ века, после 1990-го года стала еще более беспощадной, чем раньше. И речь шла не только о непременной обязанности примкнуть к одному из враждующих лагерей – патриотов или либералов. Этих извечных гвельфов и гибеллинов. Это прежде всего была тирания общества потребления. Все должны были либо продавать, либо покупать, либо брать кредиты, либо выдавать их, либо рекламировать товар, либо его производить. Все должны были соответствовать определенному штрих-коду. Люди превратились в товар, в покупателей товара, в рекламщиков товара. И каждого, кто жил в этом обществе рассматривали только либо как бренд, либо как ширпотреб, либо как производственный брак. Любое особое мнение, любой парадокс воспринимались этим обществом потребления как несоответствие качеству, несоответствие ГОСТу. Он понял, что когда занялся делом Волкова, который, как выяснилось, не соответствовал никаким стандартам, когда он проникся его неоднозначной судьбой, когда стал тонуть в его судьбе, как в непроходимом болоте, он прекратил быть идеальной машиной по производству фильмов, он сломался, он стал представлять угрозу общему процессу работы телевидения. Исаев испугался. Исаев, возможно, стал задумываться о смене его на кого-то другого, как механик, который заменяет сломанную деталь станка на новую. Ему нужен был стандартный, общепринятый, общественный образ Волкова, а не тот, что скрывался где-то там, в глубине, где-то в закоулках этой квартиры.

Спустя минут десять Даниил вернулся, держа обеими руками продолговатый белый ящик. Он присел перед Николаем на корточки и открыл этот ящик.

– Как ни странно… Аптечка… – сказал Даниил.

– А что странного?

– Да так… Мне все кажется, что Вениамин Волков – не человек…

– А кто же? – Николай через силу хихикнул.

– Не знаю… Все эти писатели прошлого мне напоминают то ли памятники, то ли каких-то несуществующих в реальности персонажей со старых фотографий. Они как будто неживые.

– Неживые?

– Да. Бронзовые памятники.

– Но Волкову еще никто памятник не поставил.

– Вот увидите. Поставят.

Николай приподнялся. Даниил достал бинт из аптечки и стал его разматывать.

– Нет, друг, – отозвался Николай. – Мне Волков кажется именно живым.

– Живым?

– Да. Он словно и не умирал вовсе. По-прежнему бродит по этой квартире. Наводит меня то на одну деталь, то на другую.

– Забавно… А вот у меня к писателям, художникам и прочим деятелям искусств какое-то неопределенное отношение.

– Какое же?

– Ну… Как вам объяснить… Со школы вдалбливают их биографии в головы, словно сваи вколачивают или гвозди молотками вбивают. Пушкин! Толстой! Достоевский! Тургенев!.. Бам-бам-бам!.. Вот когда просто читаешь их тексты, все встает на свои места, они словно бы сразу оживают. А как учителя или преподаватели за них берутся, так всё… Хочется бежать подальше от этих мрачных привидений на постаментах. Мертвых… Холодных… Давно утративших актуальность…

– Ты не прав, дружище. Хочешь быть классным журналистом, читай всех этих парней. Только именно их тексты читай. Не чужие интерпретации. И не только тех, что назвал. Как можно больше читай. В этих самых текстах – их плоть и кровь. Они самые живые из всех живых. Поверь мне. Я многих живых повидал за свой век… И многих мертвых…

Даниил уставился на Николая своим пытливым взглядом.