– Что вы собираетесь делать?

– Что-что… Выполнять приказ начальства…

Даниил ухмыльнулся.

– В таком-то состоянии?

– Да… Ну ты иди… – сказал Краснов. – Мне еще нужно тут кое-что завершить.

– Нет. Я не оставлю вас.

– Я сказал, иди. Не спорь. Мне не до споров.

Даниил еще раз пытливо взглянул на Николая, но убедившись в его непреклонности, нехотя развернулся и побрел в сторону прихожей.

– Подожди, – сказал Николай. – Провожу тебя и закрою дверь.

Когда они проходил мимо фресок, составленных когда-то в конце 1980-х Волковым, Даниил с удивлением смотрел то на одного кумира того далекого поколения, то на другого. Для него многие из этих лиц ничего не значили, ни о чем не говорили. Он все время спрашивал Николая, показывая то на Курехина, то на Ельцина, то на Горбачева, то на Рейгана: А кто это? А кто это?

– Ну ты брат даешь! – Удивлялся Николай. – А еще в журналисты собрался.

– А что, они известные личности?

– Ну как бы да… Если бы их не было, возможно, и нашей нынешней реальности, тоже бы не было. Давай. Учись, студент.

Даниил что-то буркнул на прощание, открыл дверь и прошмыгнул на площадку. Через открытое окно на лестнице долетали сигналы машин. Когда Николай закрыл за Даниилом дверь, то, повернувшись и посмотрев направо, буквально замер от удивления. На том месте, где еще вчера висел тройной палимпсест, составленный из изображений Гаркуши, Сахарова и Ленина, зияла огромная дыра. Кто-то вырвал это тройное панно, а на его месте осталась голая стена и кусок какой-то древней как мир газеты с фотографией, на которой трактористу, стоящему около трактора, какой-то человек в широком пиджаке вручал букет цветов. Все трое – и Ленин, и Сахаров, и Гаркуша – словно преодолели сковывающие их тесные бумажные рамки и сбежали из этой пустой квартиры, вырвались куда-то наружу, растворились в неизвестности.

Николаю стало не по себе. Но он постарался собраться и заглушить это неприятное ощущение, соединяющее воедино чувство реальности и чего-то мистического. В памяти возникли видения, в которые он погрузился, когда упал, оглушенный ударом. Он вспомнил сцену и пляшущего Гаркушу, вспомнил, как Сахаров уходил куда-то за кулисы, и как публика рвала на части плакат с изображением Ленина. Николай еще раз посмотрел на дыру, на изображение счастливого тракториста, на букет цветов, оторвался от двери и медленно побрел в сторону коридора.

Когда Николай дошел до кабинета Волкова и протиснулся внутрь, то какое-то время стоял в нерешительности, глядя на безнадежно огромные кучи из книг, тетрадей, фотографий, ручек, карандашей и множества других предметов, в основном изготовленных из бумаги. Он подумал, что перед его ногами лежал огромный бумажный мир. Не просто книги, а именно те, кто их написал. Они были свалены – один на другого, лежали словно в обмороке. Вот из-под Толстого выглянул Достоевский, а за ним показался Тургенев, дальше Лесков, потом Пушкин, Лермонтов, Баратынский. Дальше бумажные прямоугольники и квадраты превращались в Гёте, Шиллера, Гюго, Золя, Диккенса, Бальзака, Дюма, Бодлера, Пруста… Превращения не прекращались. Комната наполнялась телами, множеством обездвиженных тел. Николай тер руками лицо, тряс головой, но видения не исчезали. Они лежали с открытыми неподвижными глазами и молча смотрели на него.

Вот недалеко от правой ноги Артюра Рембо он разглядел ту самую фотографию, на которой человек в берете пил квас. Картинка начинала оживать. Тела писателей растворялись в воздухе. Зато появлялась огромная желтая бочка. У крана сидела тучная женщина, подносила к темно-коричневой струе прозрачную кружку и наливала квас. К ней подходили человек за человеком, брали кружки, шли в сторону опустевших книжных полок и растворялись в темноте. Человек в берете все пил и пил свой нескончаемый квас и хитро смотрел на Николая.

Николай решил не отвлекаться на этот пристальный, буквально сверлящий его насквозь взгляд и попытался осмотреться вокруг. Он искал письмо. Обязательно желтое, в конверте с марками, старое, потрепанное… Но ничего не находил. Все было напрасно. Понимая, что теряет силы, подступала тошнота, он повернулся, вышел в коридор и побрел в сторону комнаты Александры Генриховны. Комната был пуста. На полках – ни одной книги, все они, как и в кабинете Волкова, валялись на полу. В шкафу – ни одного предмета гардероба. Только внизу сиротливо стояла уже знакомая красная туфелька. Он вышел и направился в комнату Василисы. Там тоже было пусто и тихо. Плюшевые зайцы, коты, медведи, резиновый Микки Маус смотрели на него удивленно, словно не понимая, что он хотел найти здесь, среди детских раскрасок и коробок с давно засохшим пластилином. Он постоял какое-то мгновение, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем собрал последние силы и побрел в сторону гостиной. Перед глазами все расплывалось. Голова была словно чугунной – тяжеленой и горячей.

Когда он вошел в гостиную, то, включив свет, с сожалением понял, что и здесь взломщик не терял времени даром. Все содержимое книжных полок валялось на полу, диван был немного сдвинут. Старая чашка лежала в углу, от нее откололась ручка. Бутылку с недопитым портвейном отшвырнули в другой конец комнаты. Клетчатое одеяло было расстелено на полу, словно ковер. Николай понимал, что теряет сознание. Он еле стоял на ногах. Перед глазами все скользило и переворачивалось. Он сделал несколько шагов в сторону дивана. В этот момент что-то щелкнуло в голове, да так сильно, что ему показалось, он буквально услышал этот щелчок. Он обхватил голову руками и рухнул на пол, уткнувшись лицом в уголок одеяла.