Суть дела такова: покупатель утверждал, что имеют место дефекты как в доме, так и на прилегающем участке, которые я умышленно скрыл будучи в сговоре с риэлтерской фирмой, тем самым совершив мошенничество. Далее в иске говорилось, что результатом этого у покупателя стал физический и эмоциональный стресс. Он просил возмещения ущерба в размере нескольких миллионов долларов, что многократно превышало стоимость самого дома.

На фоне всех бед в начале 90-х — смерти отца, диагностирования БП, спада кинокарьеры и всего остального — я только краем глаза поглядывал на эту надвигающуюся бурю. Однако с течением времени определилась дата суда, я был вызван для дачи показаний, а также были вызваны некоторые бывшие рабочие, которые занимались перестройкой дома. Адвокаты страховой компании сказали, что легко отделаться не удастся. Они, так же как и я, были потрясены тем, что истец не только требовал многомиллионного возмещения, но и тем, что судья не отклонил иск в ту же секунду, как увидел.

Вот теперь я был зол. Я никого не обманывал и ни с кем с этой целью не сговаривался. Всё это было смешно и из досадной неурядицы превратилось в ночной кошмар. Адвокаты рассчитывали, что я улажу дело до суда, выписав чек, но я сказал им хрена с два, даже если придется тащиться в суд.

Человек, подавший иск, решил воспользоваться своей возможностью запросить суда присяжных. Это значило, что дело могло растянуться минимум на пару недель. Пусть так. Я решил присутствовать на процессе каждый день, каждую минуту, независимо от того, сколько бы это заняло времени. Процесс назначили на ноябрь 1993 в Лос-анджелеском окружном Суде. Так совпало, что в это время Трейси должна была находиться в Лос-Анджелесе на съёмках очередного телефильма, так что я очистил своё расписание, и мы поселились в «Вест Холливуд Хотел».

Процесс тянулся до второй недели января 1994. На один только подбор присяжных ушла почти неделя. Адвокат истца буквально мучал каждого потенциального кандидата такими вопросами, как: «Как вы думаете, Алекс Китон когда-нибудь врал?» Отрицательный ответ на подобный вопрос мог стать достаточным основанием потребовать у суда отведения этого кандидата. Если его утверждали, то за работу брался мой адвокат и с той же целью задавал серию своих вопросов. Иногда он соглашался с отведением, даже если то был наш потенциальный союзник. Однажды, когда адвокат поблагодарил за предоставленное время одну пожилую женщину, та перед тем, как выйти из зала суда, подошла к нашему столу и потрепала меня за щеку: «О-о-ох, как же я тебя обожаю».

Я повернулся к адвокату и прошептал: «Ну всё. Давайте уже покончим с этим. Сойдут любые двенадцать».

Как же это было смехотворно и глупо. Нам же предстоял не процесс по убийству, а обычный гражданский спор, но не было никаких сомнений в том, что именно присутствие знаменитости в зале суда создавало весь этот цирк.

Если правосудие не было полностью слепым, то подмигивать оно тоже не собиралось. Это была оборотная сторона славы, с которой я раньше не сталкивался. Пусть я был звездой, но никаких поблажек в отношении меня не предвиделось — просто более пристальное внимание. Обаяние тут роли не играло: наоборот было скорее помехой, чем дополнительным козырем, поскольку в этой ситуации могло быть истолковано, как уловка. Очевидность стратегии прокурора заключалась в том, чтобы расширить разрыв между этими честными рабочими людьми на скамье присяжных и мной, высокомерным принцем из Голливуда. Но эта стратегия не увенчалась успехом: жюри отклонило претензии истца по обоим ключевым пунктам — мошенничество и сговор, — хотя пришлось оплатить небольшой ремонт. Но в одном истец преуспел: я на собственной шкуре ощутил, что такое суд. День за днём я сидел в зале, наблюдая за тем, как ворошат мою жизнь.

Тема моей защиты, центральная линия, которая в конечном счёте убедила присяжных в отсутствии какого-либо сговора с моей стороны, была настолько же сильной, насколько жалким было моё положение. Я говорю о невежестве — отсутствии понимания собственной жизни. Каким образом я мог сговориться с целью провернуть сделку, в которой почти не участвовал? Я передал продажу дома другим людям и подписал договор купли-продажи, доставленный мне «ФедЭкс»[60], — на том моё участие закончилось. Я никогда не встречался и не разговаривал с покупателем; да чёрт возьми — до суда даже ни разу не виделся с риэлтором. Были ли проблемы с домом? Не думаю. Если и были, то я бы их исправил, но, видимо, они были настолько ничтожны, что в своём пребывании на вершине Олимпа я их попросту не замечал.

Чтобы доказать свою невиновность мне нужно было продемонстрировать совершенное отстранение от повседневной жизни, отсутствие персональной ответственности, что потрясло бы присяжных мужчин и женщин. Я предстал перед ними на свидетельском месте, сев на руки, чтобы они не приняли мой паркинсонный тремор за нервозность лжеца, и выложил им всю сложную схему, на которую я опирался, чтобы функционировать в этом мире. У меня были агенты, бухгалтеры, личные помощники, чтобы справиться с большинством насущных жизненных вопросов, потому что я был слишком занят (изображал жизнь, чтобы жить), чтобы хоть что-то для своей жизни сделать самому. В одном из важных показаний я вынужден был признать, что даже носки мне покупает кто-то другой. Вместо того, чтобы вообще давать показания, я мог поставить перед ними аудиомагнитофон и включить песню Джо Уолша «Жизнь щедра ко мне». Моя собственная жизнь ускользнула от меня — такова была моя «защита». Не удивительно, что я со всей серьёзностью не взялся за свой диагноз, не посмотрел на него холодным трезвым взглядом реальности. Почему Паркинсон должен был как-то выделяться из всей остальной жизни? Разве я не платил кому-то за то, чтобы он с ним разобрался?

Вскоре стало ясно, что суд не успеет завершиться до рождественских праздников, когда мы с Трейси и Сэмом собирались вернуться в Нью-Йорк. После праздников Трейси подписалась на новый проект. А значит на заключительную неделю процесса в январе мне предстояло вернуться в Лос-Анджелес одному. От такой перспективы становилось не по себе, потому что в глубине души я знал — они не будут по мне скучать.

Пожалуй, это был самый уничтожающий аспект всего этого испытания. Если я думал, что мир прекратит вращаться, когда я брошу всё, дабы оградить мою личную неприкосновенность, то сильно в этом ошибался. Моё отчуждение от семьи, от работы не могло создать видимой свободы, или она была ничтожной. Мне нечего было откладывать, не было никаких текущих проектов. Я собирался снять собственный фильм, но эта затея заглохла около года назад, и вообще я начал сомневаться, что она когда-нибудь воплотиться. Другой актёр мог бы назвать моё текущее положение «между двумя работами», но обычный человек называет это просто безработицей. Я же предпочитаю называть это британским словом «сокращение». Именно так я себя и чувствовал — лишним, ненужным.

Трейси молодец, она прошла через всё это и неплохо справилась. Я всегда радуюсь и горжусь ей, когда она получает возможность проявить свои таланты, хотя так случается только в плохие времена. Каждое утро, когда я проскальзывал через вход отеля по пути в деловой центр города, в эту грязную западню зала суда, чтобы расшаркиваться там в свою защиту: «Я не мошенник, просто недотёпа», — Трейси уже была на съёмочной площадке. Признаюсь, впервые в нашем браке я почувствовал ревность. Её партнёр по фильму Питер Хортон из популярного ТВ-сериала «Тридцать-с-чем-то» был красавчиком, и, насколько я знал, на него никто не подавал в суд. Это сводило меня с ума.

Трейси отлично понимала, что меня одолевало что-то очень ужасное. Однажды вечером, за несколько дней до возвращения в Коннектикут на Рождество, она пыталась разговорить меня о том, что меня тревожит. Я не знал, что ей сказать, поэтому так же как и она удивился своим словам.

— Я никогда в жизни не чувствовал себя таким жалким, — произнёс я чуть ли не со слезами на глазах.

— Милый, тебе нужно перестать заниматься самобичеванием. Думаю, тебе стоит встретиться со специалистом, — где-то у меня должен был сохраниться клочок бумаги, на котором она написала номер одного якобы отличного нью-йоркского терапевта.

Я помотал головой. Трейси и раньше предлагала помощь специалиста, но я пропускал это мимо ушей. Точно так же она на протяжении последних двух лет просила сходить к неврологу: в ответ я лишь пожимал плечами. До того, как стать трезвенником, я иногда назначал встречу с психологом, но поход к нему всегда срывался из-за маленькой хитрой уловки-22, которую я разработал специально для этого. В то время любой нормальный терапевт, вероятно, сказал бы мне, что первым делом нужно решить проблему с алкоголем, чего я конечно же делать не хотел. С другой стороны, лекарь души, который провёл со мной больше часа и не предложил бросить пить не стоил того, чтобы тратить на него время. Отсюда следует: терапевт мне не помощник.

— Нет, я сам справлюсь, — сказал я Трейси. Но было видно, что она сильно в этом сомневается. — Просто не спеши ставить на мне крест, — прошептал я, не совсем понимая, что эти последние слова я сказал самому себе.

Лос-Анджелес, декабрь 1993.

Я с трудом мог узнать себя в том человеке, который каждый день в суде разъяснял продуманную систему защиты, чтобы убедить судью и присяжных в том, что у него не было намерений кого-либо обманывать. Речь шла о моей жизни, но мне казалось, что в действительности она мне не принадлежит. Из-за этого осознания было чрезвычайно трудно каждый вечер выходить из зала суда и притворяться, будто это не так.