Со злобой или без, моим единственным немедленным выходом было ужиться с болезнью, пока не нашёл бы способа от неё избавиться. В последующие несколько лет я редко ходил к неврологу, но самый первый врач, что поставил диагноз, дал мне рецепты на два разных препарата от БП: «Синемет» — коммерческая версия леводопы или L-дофы, и «Элдеприл» (в основном известный, как селегелин гидрохлорид). Каждое из них по-своему воздействовало на мозг, чтобы свести к минимуму проявление симптомов. Оба они были мизерной частью постоянно растущего числа общепринятых препаратов для лечения БП, таких как: «Комтан» (энтакапон), «Парлодел» (бромокриптин), «Рекоп» (ропинирол), «Пермакс» (перголид), «Мирапекс» (прамипексол дигидрохлорид), «Артейн» (тригексифенидрил), «Когентин» (бензотропин) и «Симметрел» (амантадин). Некоторые помогают лучше других, некоторые не помогают вообще — в зависимости от организма пациента, а также от особенностей и тяжести заболевания. С течением лет, в разное время и в разных сочетаниях я познакомился почти со всеми этими препаратами. Ни один из них не излечил меня. По крайней мере, на момент написания этих строк.

Врач хотел, чтобы я начал с «Элдеприла», который облегчает симптомы, продлевая процесс выработки дофамина клетками мозга. Я принимал его около недели — на усиливающийся тремор в левой руке он практически никак не влиял. Опять же, важно отметить, что у каждого больного симптомы проявляются в индивидуальном порядке, но не отклоняясь от общей картины паркинсонизма. Поэтому организм каждого больного по-разному реагирует на лечение. Важно чтобы он или она тесно сотрудничали с неврологом, дабы найти наиболее эффективный способ борьбы с болезнью. Также они должны найти оптимальный баланс между преимуществами и побочными эффектами различных препаратов. Если бы я последовал этому совету, мой опыт с «Элдеприлом» был бы более успешен, но я хотел немедленного результата. По сути, я хотел просто избавиться от симптомов, чтобы забыть об этом недоразумении на как можно долгий период, и, что более важно — отвести от себя любопытные взгляды.

Первым официально одобренным (в 1970 году) препаратом для лечения Паркинсона и до сих пор самым назначаемым является «Синемет» (леводопа). «Синемет» усваивается мозгом и превращается в дофамин — нейротрансмиттер, который у больных Паркинсоном перестаёт вырабатываться в достаточном количестве. У большинства больных «Синемет» улучшает подвижность, позволяя практически нормально функционировать. Однако, с развитием болезни, его эффективность зачастую начинает снижаться, вынуждая больного принимать бо̒льшие дозы, что в свою очередь повышает риск побочных эффектов, как, например, дискинезия[56]— непроизвольные движения и тики. Из-за этого некоторые врачи стараются как можно дольше отложить использование «Синемета». Общеизвестно: если «Синемет» облегчает симптомы — значит у вас стопроцентно болезнь Паркинсона. В первый день приёма у меня были смешанные чувства — через тридцать минут тремор исчез и не появлялся в течении пяти часов. Плохая новость была очевидна: я получил ещё одно подтверждение БП. Хорошая новость — теперь я мог её скрывать.

Учитывая то, чем я зарабатываю на жизнь, на первый взгляд, само понятие скрытности кажется нелепым — выражение «спрятаться на самом видном месте» доведено до крайности. Но я никогда не думал рассказать о диагнозе кому-то ещё, кроме близкого круга родственников, друзей и доверенных партнёров. Для этого не было абсолютно никаких причин. Не рассказывал и не считаю, что тем самым кого-то обманул. Это была моя проблема, и я сам должен был с ней разбираться. Если работодатели не замечали никакой разницы в работе — чего поначалу и не было — то у меня и не возникало угрызений совести, что я продаю им бракованный товар.

Поскольку я ещё не обзавёлся постоянным лечащим неврологом (в Нью-Йорке, где я жил большую часть времени, у меня не было даже постоянного терапевта), то всякий раз, когда кончались запасы «Синемета», за рецептами я обращался к врачу из Калифорнии. Я всегда таскал с собой таблетки, теряя пузырьки и ломая в карманах рубашек, джинсов, пальто, потихоньку расходуя до тех пор, пока они не приносили должного результата. Я был молод, с только что созданной семьёй, у меня была работа, поэтому я должен был делать вид, будто со мной ничего не происходит. Хотя теперь, зная, что у меня БП, вести прежнюю жизнь стало намного труднее.

После нежданного заявления о том, что у меня болезнь Паркинсона, тот первый невролог оптимистично продолжил:

— С надлежащим лечением, — пообещал он, — вы можете заниматься своей работой ещё добрых десять лет.

Десять лет? Мне только что исполнилось тридцать.

В том, чтобы уйти на пенсию в сорок была своя печальная ирония. Всем своим друзьям я в шутку заявлял, что в сорок лет собираюсь завязать с работой, переехать с семьёй на нашу ферму в Вермонте и заняться другими делами, не связанными с актёрством, — потом мы дружно начинали смеяться. Конечно же, это был пустой трёп, фантазия на тему подчинения себе капризов шоу-бизнеса, дескать, я могу всё бросить и начать жить по своим собственным правилам. Но теперь, столкнувшись с намного более серьёзным обстоятельством, чем переменчивая публика или мизерные кассовые сборы, возможный запасной план внезапно стал моей судьбой. Придется забыть о плане «Б», потому что всё перевернулось с ног на голову, и в панике я решил сорвать наволочки, забить их барахлом и сбежать, захватив с собой столько, сколько смогу унести.

Подходящего времени чтобы узнать, что ты болен просто не существует, но больнее всего мне было за ускользающую карьеру. После «Семейных уз» моё будущее в бизнесе базировалось на занятости в художественных фильмах, но вот-вот этот фундамент должен был дать трещину. В то время как «Доктор Голливуд» был небольшим, но хитом для «Уорнер Бразерз», «Напролом» для «Юнивёрсал» стал жутким провалом. При идеальных обстоятельствах я мог решить эту запинку в карьере двумя способами: отойти в сторону от предыдущих успехов, не дублируя их, и заново обретать себя, используя интересные возможности, выбирая низкобюджетные проекты, заточенные на артистизм, а не на прибыль. Или я мог просто повторить себя, надеясь, что молния ударит второй раз в то же место: начать гоняться по кругу за собственным хвостом, без рисков снимаясь в шаблонных романтических комедиях с прицелом на блокбастеры.

С творческой точки зрения предпочтительней был первый вариант, но мог ли я позволить себе тратить на него драгоценное время? Десять лет, сказал врач, на работу осталось десять лет. Десять лет для того, чтобы обеспечить финансовую независимость для жены, сына и будущих детей. Мог ли я позволить себе быть артистом?

Так что, когда «Юнивёрсал» обратилась ко мне после «Доктора Голливуда» с предложением сделать три фильма за пять лет и восьмизначной суммой гонорара, инстинкты взяли надо мной верх. Однако Трейси была категорически против.

— Ты окажешься в ловушке, — предупредила она.

Я сказал, что это вовсе не так, поскольку контракт предусматривает участие в сторонних проектах. Она справедливо заметила, что большинство сценаристов, продюсеров и режиссёров, с которыми я хотел поработать, было связано обязательствами с другими студиями. Они не могли работать на «Юнивёрсал» и не могли ждать, когда я освобожусь для их фильмов. И мы оба понимали, что на уме у «Юнивёрсал» — штамповать «Секрет моего успеха» снова и снова, пока это приносит деньги.

— Ты не понимаешь, — эти слова показались мне странными ещё до того, как слетели с языка. Говорил ли я их когда-нибудь Трейси? — Я просто хочу воспользоваться шансом. Эта сделка даёт возможность зайти ни с чем с одной стороны туннеля и выйти с другой, сжимая что-нибудь в руках. Так что я в деле.

Лос-Анджелес — Нью-Йорк, весна-лето 1992.

В дни подготовки к «Ради любви или денег»[57], первому моему фильму для «Юнивёрсал» (подобию «Секрета моего успеха») я занялся другими делами, по личной части и по рабочей. Мы с Трейси и Сэмом полетели в Калифорнию (у нас до сих про есть там дом, на всякий случай), чтобы я мог заняться режиссурой эпизода «Бруклинского моста» для моего старого друга и наставника по «Семейным узам», Гэри Голдберга. С тех пор, как я снял эпизод «Баек из склепа», прошёл год, так что я мигом ухватился за предложение Гэри: режиссура переставала быть интересной подработкой, давая возможность для дальнейшей карьеры. В добавок к этой работе, в попытке отвлечься от проблем со здоровьем и небольшой потери в весе, я с маниакальной одержимостью занялся фитнесом.

Мало того, что мой инструктор-сержант каждый день в четыре утра стучался в дверь, чтобы вывести меня на пробежку вокруг кампуса Калифорнийского университета Лос-Анджелеса или вверх-вниз по ступенькам трибуны «Дрейк Стэйдиум» перед тем, как загнать мою задницу в гараж на изматывающую получасовую тренировку с железом — таков был его режим, так мне ещё приходилось питаться порциями, способными заморить и хомяка. Но это только пол беды: сокращение потребления алкоголя до одного раза в неделю — вот что было настоящей пыткой.

До того, не представляя, чем я вообще на хрен занимался, теперь я осознал, что начал входить в третью стадию модели Элизабет Кюблер-Росс по борьбе с утратой — после «отрицания» и «гнева» на горизонте замаячил «торг». Хотя я ещё не до конца осознавал, что Паркинсон захватил моё тело, сама жизнь и интуиция приказали жёстко начать устанавливать контроль во всех областях, в каких это ещё возможно. Если БП собиралась лишить меня возможности работать перед камерой в качестве актёра, значит надо застолбить для себя местечко позади неё в качестве режиссёра. И если нужно было взять гарантированный чек от «Юнивёрсал», чтобы покрыть возможные финансовые потери, то я готов был пойти на это даже ценой творческой свободы.

Что касается фитнеса, то я считал, что эта добровольно взятая на себя нагрузка укрепит мои позиции по двум фронтам. Я убедил себя, что закалка, выносливость и повышенная физическая стойкость должны каким-то образом послужить оплотом на пути неврологической эрозии. А ещё это нужно было для отвода глаз. Даже при дальнейшем развитии болезни, те, кто не знал о моём истинном положении, принимали бы мой улучшенный внешний вид, как доказательство того, что я был здоровее, чем есть на самом деле.