Что же касается: «фиксированная осанка, затруднения в смене позы (если нужно встать или сесть)» — подсказку дал прошлый опыт работы. Моя любимая сцена в первой части «Назад в будущее» — исполнение «Джонни Би Гуд» на танцевальном вечере «Волшебство на глубине морской». Как несостоявшийся музыкант, я ухватился за возможность, заучивая аккорды и гитарное соло. Работал с хореографом, чтобы лучше показать фирменные сценарные движения своих рок-н-рольных кумиров. Съёмка этой сцены заняла два дня, была потной и изнуряющей, но я был молод и в отличной форме (так казалось), поэтому не особо уставал.

Четыре года спустя для второй части «Назад в будущее» мне пришлось заново сыграть эту сцену с точностью до мелочей. Повторить движения оказалось не только физически намного труднее, но и в разы изнурительней. Через несколько недель я почувствовал себя больным. Да, я стал на четыре года старше, но этого явно было недостаточно, чтобы объяснить всю тяжесть повторения сцены.

Последняя часть предложения: «склонность оставаться в одной позиции необычно долгое время» — тоже имела место быть. Она заставила задуматься о Трейси, точнее о причинах её постоянных подшучиваний надо мной. Наряду с гиперактивностью, на меня порой наваливалась люмпеновская лень. В таких случаях Трейси говорила:

— Тебя можно ставить в словаре перед определением слова «инерция»: стоит тебе остановиться — почти невозможно снова завестись.

Как ни печально — это практически точное описание картины жизни с Паркинсоном.

Сейчас я очень хорошо понимаю только одно: причина, по которой симптомы проявлялись столь постепенным, и как бы я назвал, вероломным образом, — влияние болезни на работу центральной нервной системы. Область мозга, известная как чёрная субстанция, содержит группу клеток, вырабатывающих вещество дофамин, которое работает передатчиком сигналов мозгу. Когда по какой-либо причине клетки начинают умирать, выработка дофамина сокращается. К некоторым нервным клеткам мозга и нейронам, играющим большую роль в моторной функции, сигналы перестают поступать должным образом, либо вообще не поступают. В результате, владелец мозга (в данном случае — я) перестаёт контролировать своё тело. Как двигатель автомобиля без моторного масла, мозг без дофамина будет медленно, но верно разрушаться. Физические симптомы, которые я не смог распознать, горели красными огнями на приборной панели, но кто же знал, что нужно взглянуть на неё? Если подумать, я всегда игнорировал эти маленькие красные огоньки — к великому огорчению отца.

Вполне возможно Паркинсон у меня был уже за пять или даже за десять лет до того утра во Флориде, когда начал подёргиваться мизинец. Учёные считают, что к тому моменту, когда у людей появляется даже едва заметный тремор — красный огонёк, если угодно — мертво уже около восьмидесяти процентов клеток чёрной субстанции, они абсолютно утеряны без какой-либо возможности на восстановление. Что подводит меня к последнему предложению абзаца: «Но обычно пациенты обращаются к врачу только после появления тремора рук». Хреново, если у меня действительно это прогрессирующее дегенеративное заболевание мозга. Но неужели, чёрт возьми, из-за этого мне теперь нужно посвятить ему жизнь, пусть оно и занимает солидную её часть? Одной из вещей, которые я в том числе терял, — была свобода, но не в физическом плане, как следствие гибели тысячи крошечных клеток. Если диагноз был верен, если у меня была эта болезнь, тогда я навсегда становился заложником прогнозов, и значит терял самореализацию в творчестве. Меня бы отслеживали и изучали, сравнивая с такими же, как я. Результаты были бы тщательно исследованы, чтобы узнать отклонился ли я (и насколько) от нормы и насколько течение болезни отличается от прогнозов. Всё, на что я мог рассчитывать, — пошаговое прохождение процесса от «А» до «Я»: пять ступеней принятия смерти Элизабет Кюблер-Росс (отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие); мой самый тяжёлый личный опыт сводился к общему «списку дел» какой-то швейцарской женщины, которую я и в глаза-то не видел.

Не высказать словами, чем эта перспектива быть неизменно предсказуемым являлась для моего ощущения индивидуальности. Если мой диагноз выплывет наружу, он будет не просто информацией для моих работодателей, а скорее всего, поводом изменить ко мне отношение. Или миссис Джонс, соседка по двору, начнёт сплетничать с другими родителями в карпулинге[53]. А если весь мир будет знать? После свадьбы и поминальной службы по отцу, я хорошо понимал, как таблоиды поработали бы с этой новостью: обладать ей — значит обладать намного большей частью меня, чем я хотел бы поделиться. Я не просто терял свой мозг, я терял право голоса.

Возвращаясь к началу: «Болезнь Паркинсона, иногда называемая дрожательным параличом, обычно возникает в возрасте от 50-ти до 65-ти лет». Я хватался за это предложение, как за спасательный плот, за единственную возможность на спасение. Как сказал тот врач — маловероятно, чтобы у кого-то моего возраста был Паркинсон.

В «Маунт Синай Хоспитал» заканчивая дотрагиваться каждым пальцем до кончика носа перед великим светилом в области изучения болезни Паркинсона, я понял, что с треском провалил все тесты. Поэтому для меня не стало сюрпризом его предложение присесть в кресло напротив его стола после того, как я оделся и вошёл в его кабинет.

— Мне очень жаль, — сказал он сочувственно. — Для меня совершенно ясно, вне всяких сомнений — у вас болезнь Паркинсона с ранним началом.

И что теперь?

Как только Макети Мак озвучил свой вердикт, у меня не осталось выбора, кроме как согласиться, что у меня ранняя стадия болезни Паркинсона с ранним началом. Придется пройди долгий путь к принятию, как сказала бы миссис Кюблен-Росс. В моём случае это означало пройти невероятно долгий путь. Головой я понимал, что все медицинские факты подтверждают наличие болезни. По крайней мере, придётся вести себя, будто она у меня есть: найти нужный способ лечения, строго соблюдать все предписания и так далее. Но пока что отрицание никуда не делось.

Я упрямо хватался за фантазии, продолжал надеяться, что мой диагноз окажется ошибочным. Или ещё лучше: не просто надеялся на ошибку, а воображал, что болезнь сама по себе исчезнет, как по волшебству. Допустим, выпала бы пара дней без симптомов, Трейси намекнула бы, что поменяла зубную пасту — заметил ли я разницу? Я хлопнул бы себя по лбу и сказал: «Боже правый, дорогая, — паста! Вот в чём дело! Ты излечила меня!» Знаю, звучит бредово, но, блин, вы же прочитали первую половину книги.

Поначалу раздражение, разочарование, страх были моими постоянными спутниками, но я никогда не прибегал к обвинениям. Кого было винить? Бога? Моё представление о духовности было иным, чем сейчас, но даже если бы я был фундаментален в своей вере, я бы предположил, что у Бога есть дела поважнее, чем просто так поражать меня дрожательным параличом. Не в этом заключается Его Работа.

Вина предполагает наличие причинности, а в этом плане Паркинсон остаётся тёмным пятном. Учёные пока что не определили конкретную причину возникновения БП. Большинство полагает, что это сочетание генетических и экологических факторов, но точку пока ставить рано. В моей семье не было случаев болезни Паркинсона, но это не значит, что генетическая предрасположенность не могла подвергнуться воздействию таких загрязнителей окружающей среды, как, например, пестициды.

Мне стало известно, что спустя много лет, минимум у трёх человек, работавших со мной в ванкуверских студиях «Си-Би-Си», где в середине 70-х мы снимали «Лео и я», был диагностирован Паркинсон с ранним началом. Неизвестно, было ли это совпадением или свидетельством экологической причины — синдромом больного здания[54]или химическим воздействием. Последнее, что я слышал, — исследования в этом направлении идут полным ходом, и, в силу очевидной причины, я рассчитываю на их результат. Не потому, что хочу кого-то обвинить — плохого парня, чтобы выпустить пар, закидав его исками на абсолютно законном основании. Настоящая причина моего интереса: если их исследования дадут ещё один ключик к загадке происхождения, то зная причину можно найти верный путь к лечению.

Доктора спрашивали меня, не имел ли я дело или не подвергался ли воздействию химикатов на базе тяжёлых металлов, не употребляли ли таких опиумсодержащих наркотиков, как героин и лауданум или соединений морфина: у некоторых героиновых наркоманов развивается особая форма Паркинсона вследствие употребления его синтетических аналогов, содержащих МФТП[55]. Ответом на все эти вопросы было «нет». Также существовала возможность последствий травмы головы: у меня было несколько сотрясений при игре в хоккей. Само-собой я не мог не думать о Мухаммеде Али, чей Паркинсон, как я полагал (возможно ошибочно), мог возникнуть от многочисленных сильных ударов, полученных на ринге. Но врачи в один голос отвергли травму головы, как причину возникновения болезни.

Если и были ситуации, когда я неосознанно подвергал себя риску, то сам был в этом виноват.

Вообще моя вина, как я её видел, заключалась в неспособности предвидеть надвигающуюся беду. Из-за всех трудностей, что я испытывал в отношении окончательного «нет» — этой надвигающейся катастрофы, которая могла стоить всех безмятежных лет, проведённых в «Доме веселья», — я никогда не готовил себя ни к чему настолько беспросветному, настолько абсолютно дерьмовому. Почему я? Почему не я? Искать объяснения — это часть человеческой природы. Я очень сильно хотел, чтобы моя болезнь оказалась метафорой (стремление, которое блестяще разобрано в книге Сьюзан Зонтаг «Болезнь как метафора»). Мой Паркинсон представлял собой падание второго ботинка. Это была расплата. Счёт, брошенный на грязный стол после шикарного банкета, сулящего расстройство желудка. После такого поворота у меня не было другого выбора, как принять честную игру.