На другом конце Стив, должно быть, мотал головой. Нужно отдать ему должное, несмотря на напряжённость, он не воспользовался возможностью осадить меня — в данном случае деньги его знаменитого младшего брата были бессильны.

— Вы с Джеки должны просто вернуться домой, — сказал он. — Как можно скорее.

Пока я безуспешно пытался дозвониться до друзей и студийных шишек, имеющих доступ к частным самолётам, Трейси позвонила в «Американ Эйрлайнс» и забронировала билеты на наш обычный рейс до Ванкувера.

Полная прострация мамы, выражение на лицах моих сестёр, будто от внезапной пощёчины во время приятной беседы и боль Стива, рассказывающего о мучениях отца в последние моменты жизни, — вот, что встретило меня на пороге дома в Бернаби и сразу же погрузило в обстановку утраты, обстановку, где больше не было отца. Реальность, с которой я всегда боролся, нанесла сильнейший удар. Я ничего не мог с этим поделать. Деньги, имущество, престиж — не могли меня защитить.

Какой бы трагичной не была ситуация, самые опустившиеся из таблоидов пытались сделать её ещё хуже. Для них это была не личная трагедия, а очередная публичная байка. Их звонки сильно расстроили маму, а некоторые из них появились на пороге дома, прикрываясь соболезнованиями. Фирма Гэвина прислала охрану из Калифорнии — отличный ход, как оказалось. В последующие дни они поймали фотографов, пытающихся заснять поминки отца, — продолжение театра абсурда после мужиков в костюмах лам, вертолётной борьбы и похищения бабушек. Поразительно: для них не было никакой разницы между свадьбой и поминками. По их дебильной логике всё, в чём я участвовал, было обо мне.

Разве моя семья могла это понять, да и хотела ли?

На поминках близкие друзья семьи подходили ко мне и разговаривали так, будто я один был наследником семейной мантии ответственности. Мало того, что я ни коим образом не мог её примерить, эти доброжелатели, как бы ни были благи их намерения, крайне несправедливо относились к Стиву, умело принявшему на себя всю нагрузку и, в конце концов, бывшему на восемь лет старше. Это должно быть обидно.

Всё это и подвело нас со Стивом к пропасти той ночью в доме родителей. Я приехал домой просто, как скорбящий сын и брат. Но, видимо, прихватил много лишнего багажа, по крайней мере с точки зрения окружающих, включая семью. В результате образовалась расширяющаяся пропасть между мной и братом с сёстрами. Её-то нам только и не хватало для полного счастья.

В конфликт вмешалась Трейси. Она проснулась от шума, и Сэм тоже. Держа его на руках, она поднялась по лестнице и появилась за спиной брата. Увидев её, я отпустил футболку Стива. Он проследил направление моего взгляда, отпустил меня и отступил в сторону, уступая Трейси дорогу. Она знала лучший путь, чем самой ввязываться в семейную ссору: взяла меня за руку и молча увлекла за собой вниз. Я принялся рассказывать свою часть истории. Она закрыла дверь, уложила Сэма в кроватку и на цыпочках вернулась в постель.

— Расскажешь завтра утром. Тебе нужно поспать, — сказала она и выключила свет. Пришлось пробираться к кровати в темноте. Когда я лёг, она перекинула руку через мою грудь.

— Знаешь, это была моя любимая футболка.

Я знал, что со временем мы снова будем ладить (в этом я был прав), неважно, что утром на кладбище общались друг с другом исключительно через маму. Мысленно я был сосредоточен на отце. Теперь на моём жизненном пути не будет его точки зрения: наши отношения навсегда остановились на отметке 6 января 1990 года. Последующие события не могли иметь значения (в этом я ошибся). Одно согревало: папа прожил достаточно, чтобы узнать Трейси и понянчить нашего сына Сэма. Они были лучшим достижением в моей жизни и, возможно, по его мнению, таким же маловероятным, как слава и богатства. Уверен, он не ожидал, что я выберу себе такую стойкую спутницу, как Трейси, и что с большой охотой возьмусь за исполнение отцовских обязанностей.

Он был впечатлён моей карьерой — рад, что ему довелось достаточно ей насладиться. Сам он по природе был человеком осторожным и принятые мной риски (хотя и при его обильной, но вынужденной поддержке) были возмутительны, но окупились сполна. Будучи гордым за меня и щедро хваля, он изменил тон общения, хотя, справедливости ради, стоит сказать — сучилось это как раз благодаря моей успешности. Просто теперь я был неприкасаемым, и он знал это. Но взять его с собой на отдых или покататься вместе на машине — одни из самых приятных моментов в жизни. Он будто был причастен к волшебству, и подтверждением тому был инцидент с «Эмми».

Итак, какие выводы он сделал бы из будущих событий? И как бы его точка зрения отразилась на мне? Боюсь, для него мой диагноз стал бы подтверждением его самых мрачных взглядов на мир. Подтверждением того, что счастье и успех не заслуживают доверия. Он считал, что жизнь построена на строгой системе компенсаций, где каждое приобретение должно быть покрыто равнозначной потерей. Не могу утверждать, но почти уверен — он посчитал бы мою болезнь абсолютной платой за весь мой успех. Вряд ли это ободрило бы меня. Временами я и сам так думал, но вера — ни что иное, как обычное предубеждение — придавала сил.

Много всего хорошего случилось в моей жизни после мрачных дней того периода, и я хотел бы, чтобы отец дожил до них и увидел воочию. Он умер как раз перед тем, как дерьмо разлетелось в разные стороны, и я очень рад, что ему не пришлось переживать из-за этого, но и удовлетворения тоже не испытываю. Хотя бы он прожил достаточно, чтобы увидеть магию и насладиться ей, принять участие в успехе своего сына. Потом было ещё больше магии, и мне бы очень хотелось разделить её с ним.

Нью-Йорк, октябрь 1990.

В одно утро, чуть меньше двух лет спустя, я шатался по коридорам нью-йоркской больницы «Маунт Синай Хоспитал». Сверив имя врача и номер его кабинета, написанные на указателе в огромном холле больничного атриума, с тем, что было указано на клочке бумаги, принесённом с собой, я засунул его в левый карман. И вот после десяти минут блужданий я забыл номер кабинета. Что ж такого? — залезь в карман да посмотри.

Не так-то просто теперь было это сделать: иногда, особенно к полудню, симптомы почти пропадали, и я мог пользоваться левой рукой точно так же, как в предыдущие тридцать лет жизни, например, достать клочок бумаги из левого кармана джинсов. Потом без каких-либо видимых причин она опять начинала бесконтрольно трястись, — как сейчас. И достать бумажку я мог только по счастливой случайности. Приходилось нащупывать её правой: в лучшем случае это было неудобно, а в худшем — доходило до матов.

Всюду сновали медсёстры и врачи в белых халатах. Они непременно узнали бы имя врача, которого я искал и подсказали, где его найти, но тут была небольшая проблемка — они узнали бы и меня. Не хотелось, чтобы потом по закромам разносились слухи: Майкл Джей Фокс замечен в одной из лучших неврологических клиник Северной Америки, специализирующейся на лечении болезни Паркинсона.

Прошло пару недель с установления диагноза, вне семьи о нём знали всего несколько человек. Я не хотел, чтобы о болезни знал кто-то ещё, кроме тех, кого она непосредственно касалась. А искал я врача по прозвищу «Биг Макети Мак» — уже третьего, и надеялся последнего специалиста, который должен был высказать своё мнение по моему вопросу. После ещё нескольких минут блужданий по коридорам, я наконец-то нашёл неврологическое отделение, а там уже и сам кабинет врача. Я удивился: в его приёмной никого не было. Я стоял всего в нескольких шагах от его рабочего места, где начинает действовать врачебная тайна.