Я в задумчивости поднимаю голову. Писатель что-то отмечает в записной книжке, потом обводит взглядом аудиторию и останавливается на мне. «Всё в порядке?» — спрашивает он. Да, отвечаю я. Думаю, как начать. Он широко улыбается и шепотом признается, что не понимает людей, способных приступить к исполнению сразу, как только им объяснили задание. Он сам может целый час ничего не писать, а потом набросать три страницы за десять минут.
На секунду я закрываю глаза.
Воспоминание?
Я думаю о человеке, затаившемся в подвале.
Великолепный сюжет. В подвале моего дома спрятался непонятный человек, который не говорит, а только щелкает языком. Сегодня утром я поставил будильник в телефоне, взял в шкафу бутылку молока и коробку хлопьев. Родители еще спали, Норбер тоже. Я сунул еду, миску и ложку в рюкзак, чтобы не привлекать ничьего внимания. Спустился в подвал, уверенный, что там уже никого и о беглеце я больше не услышу, но он был на месте. Лежал в странной позе на расстеленных пальто. Поднялся, как только меня увидел. Спокойный, очень спокойный. На полу валялась сплющенная бутылка из-под воды. Крышечку бутылки с йогуртом он не отвинтил, а сорвал. К колбасе в вакуумной упаковке не притронулся. Я подумал, может, он мусульманин. Или иудаист. Или вегетарианец.
Я медленно насыпал в миску шоколадные хлопья, открыл при нем бутылку молока, чтобы он понял, как отвинчивают крышку, и подал ему завтрак. Он взял миску и, прежде чем я протянул ему ложку, начал хлебать небольшими глотками. По его подбородку и шее побежала капля молока — белый след, почти невидимый на белой коже.
Я немного подождал, поставил бутылку с молоком, коробку с хлопьями сунул обратно в рюкзак и повернулся к выходу. Когда я открыл дверь, человек на минуту перестал есть. Он протянул ко мне руку и защелкал языком. Это удивительный звук: модулированное стрекотание, то быстрое, то медленное, то низкое, то высокое. Я ответил, что ничего не понимаю и попозже зайду еще. Секунды три-четыре он смотрел на меня не двигаясь, а потом снова принялся за еду.
Жюлиана, та женщина, которая все время несет невесть что, спрашивает, можно ли рассказать историю о месте, где она жила до переезда в наш район. Писатель напоминает, что тема — именно наш район. Терпение у него действительно образцовое. Я стараюсь думать о чем-нибудь другом, кроме человека в подвале. Я думаю о Норбере, я мог бы тысячу историй рассказать о своем брате. Но мысленно вычеркиваю их все. Не хочу о нем писать. И о родительских ссорах не хочу. И как отец потерял работу. И о том, как мама устает. Не хочу писать, что чувствую, когда родители сидят перед телевизором, смотрят дебильную передачу пустыми, погасшими глазами, и какую ощущаю между нами разницу, и как не хочу быть на них похожим. Не хочу записывать мысли, которых стыжусь. И уж точно не буду писать о придурках с нижнего этажа, которые ругаются, если пройти слишком близко. Я ищу воспоминание. И нахожу. Писатель говорит, можно рассказать о чем угодно. И я пишу о вчерашнем типе, который остановил меня на лестнице и спросил, не видал ли я белого негра. Я хочу показать, как с первого взгляда бывает ясно, что человек плохой. И что слово может ранить, даже если относится не к тебе. Сказать, что хорошо бы нам хватало сил заткнуть некоторым людям рот.
В зале тишина, все пишут. Одна женщина, наверное пенсионерка (хотя определить возраст взрослых не всегда легко), спрашивает, сколько строк нужно написать. Я улыбаюсь: как будто мы в классе и учитель задал сочинение. Ее соседка — она подняла руку в ответ на вопрос, пишет ли кто-нибудь для себя, — занята своим телефоном. То ли скучает и шлет эсэмэски, то ли ищет информацию для текста. Хорошо бы на уроке разрешали пользоваться мобильниками, думаю я, если нужно что-нибудь уточнить.
Когда я вернулся из утреннего рейса в кладовку, Норбер уже встал. Он понял, откуда я, и спросил, не ушел ли тот человек. Услышав отрицательный ответ, задумался. Зря я доверился брату. Еще наломает дров, расскажет все родителям. Ему надо как-то помыться, сказал в конце концов Норбер. У нас душ принять нельзя, если только мама с папой уйдут оба. Отнеси ему влажных салфеток, у мамы есть несколько пачек про запас.
Закончив речь, Норбер тут же развернулся ко мне спиной и удалился в комнату. Иногда я просто не знаю, что о нем думать. Кажется, его ничто не интересует и не волнует, — и вдруг он беспокоится о гигиене чужого человека. Я пошел за салфетками. Однажды мама сказала, что покупает их, потому что этот запах напоминает ей обо мне и Норбере маленьких. Мама порой говорит странные вещи. Повторяет, что хотела бы иметь больше детей, но не получилось, потому что папа лишился работы. Не люблю, когда она пускается в такие вот откровенные разговоры. У нее сразу делается грустный, сдавленный голос. И мне всегда кажется, что мама живет не той жизнью, которой хотела бы.
Я сунул салфетки в рюкзак, наполнил пустую бутылку водой из-под крана и уже собрался вниз, когда появился Норбер. Держи, сказал он. И протянул мне трусы, старую футболку и пару носков. Мужик выше меня, но худее, ему должно подойти, добавил он и снова развернулся спиной. Я остолбенел. Норбер — загадка. Никогда не знаешь заранее, какие мысли ворочаются у него в черепушке. Мне легче понять инопланетянина, чем собственного брата. Он способен равно и на лучшее, и на худшее.
Дама, которая спрашивала про количество строк, теперь осведомляется, можно ли выйти покурить. Можно и покурить, и кофе попить, и в туалет выйти, и даже обежать вокруг дома, говорит писатель. Дама подымается, и Ясир, мой сосед напротив, ловит момент и присоединяется к ней. Женщина с телефоном разложила перед собой ксероксы и переписывает оттуда длинные фразы.
Жюлиана вздыхает, глядя в потолок. Жюли, сидящая со мной рядом, кладет руку на стол, Эллиот кладет свою поверх. Остальные пишут не отрываясь.
Мне трудно сосредоточиться на сюжете. То и дело возвращаюсь мыслями к беглецу. Когда я спустился снова, он уже доел завтрак. Я отдал ему одежду. Он посмотрел мне прямо в глаза, и я быстро отвел взгляд. У него не видно зрачков, только две густо-черные бездны, в которые тяжело смотреть, потому что у них нет ни отблеска, ни центра. Тем же утром я прочитал в интернете, что альбинизм — это генетическая особенность, влияющая на пигментацию кожи. Тело не вырабатывает биологического пигмента меланина. Еще я прочитал, что в некоторых случаях отсутствие пигмента в радужке дает глазам красноту: поскольку они обесцвечены, видно кровеносные сосуды. Но про отсутствие сетчатки я не нашел ничего. Может, в кладовке просто плохо видно, лампочка без колпака отбрасывает причудливые тени. Человек изучил бутылку с водой. Я показал ему, как отвинтить и завинтить крышку. При мне он сам не пробовал. Я протянул ему пачку салфеток. Беря ее, он коснулся пальцами моей руки, и я ощутил теплоту его кожи. Он поднес пачку к лицу, принюхался. Очень медленно я забрал салфетки у него из рук — он не противился — и объяснил, что ими можно вытираться. Открыл пачку, вытянул одну, провел по лицу и рукам. Он посмотрел, как я это делаю, и потерял ко мне интерес. Отошел в угол кладовки, тихо стрекоча про себя. Прислушавшись, я различил и другой звук, предположительно горловой. Не знаю, как это получается — произвести два звука одновременно, но знаю, что такое возможно. Однажды мне попалось видео певца, который ухитрялся свистеть, пропевая слова.
Я набрал в интернете
«Всё нормально?» — спрашивает писатель, и обращается он ко мне. Наверняка решил, что я мечтаю, глядя в потолок. Я киваю. Время летит быстро, а я почти ничего не написал. Осталась всего четверть часа, предупреждает писатель. Когда мы закончим, каждого попросят прочитать свое творение вслух. «Это необязательно, но будет хорошо, если подключатся все», — прибавляет он.
Я оглядываю других участников. Кто-то, как я, накропал несколько строк, кто-то уже перевернул страницу. Двое перешли на второй лист. Пора просыпаться. Безумно тяжело сосредоточиться. Жюлиана цокает ручкой по столу. Еще одна женщина, чье имя я забыл, бросает на нее сердитый взгляд и углубляется в статьи. Я изо всех сил борюсь с синдромом контрольной: тревожно, как бы не промахнуться с ответом, и страшно, что другие исписали два листа с двух сторон, а ты с трудом родил три строчки. Интересно, умеет ли читать и писать человек в подвале. Запоминаю на будущее, что надо принести ему ручку и бумагу, на случай если он и правда немой. Вдруг он знает несколько слов по-французски или на каком-нибудь неизвестном мне языке.
Писатель спрашивает, как мы справились, и я понимаю, что не успел. Люди вздыхают, улыбаются, говорят, что было трудно. Жюлиане не хватило указаний. Оказывается, раньше она уже ходила в литературную студию, и там руководитель ставил задачу строго и давал ключевые слова, которые следовало употребить в тексте. Я думаю, когда же у писателя лопнет терпение, но он отвечает по-прежнему любезно. Ему не слишком нравится требовать, лучше предлагать.
Жюлиана жалуется, что предпочитает другой метод, но писатель говорит, что пора приступить к чтению, и она умолкает. Я думал, она первая обрушит на слушателей свой опус, но ошибся.