Ни мама, ни папа на собрание не пошли, не видя смысла тратить время на говорильню. Свою ошибку они осознали на следующий же день, побеседовав в лифте с соседями. Ужинали мы в тишине. Я не задавал вопросов, я уже научился нырять под воду, когда на поверхности собирается буря. Я чувствовал напряжение между родителями, но я не подумал про дом, я решил, что они снова поругались. Новость я узнал через день в школе. Она попала на первые полосы местной прессы: квартал будет реконструирован, это так. Здания перекрасят, тротуары расширят, сделают больше безопасных велосипедных дорожек, островки зелени увеличат за счет общих садов и огородов… а нашу башню снесут. В то утро я понял важность слов: реконструкция — это обновление существующей застройки. Реновация — разрушение с целью построить заново.
В школе об этом заговорил учитель истории и географии. Половина учеников живет в нашем районе, и я единственный — в башне.
На втором собрании с мундепами были все, даже я (не пришел только Норбер). Нам объяснили, что строения устарели и обветшали. Модель городского развития изменилась. Прозвучало слово «анахронизм». Обломок поспешной тяп-ляп застройки шестидесятых. На его месте вырастут два здания пониже, но более просторные и удобные. Всех переселят в намного лучшие условия. Высотки уже в прошлом, улыбались депутаты, это ископаемые из другой эры. Наше жилище они называли ВЗ — высотное здание. Квартал преобразится, говорили они, станет намного разнообразнее и динамичнее. Они обещали вернуть магазины и службы шаговой доступности, они употребляли абстрактные слова: перепланировка жилых комплексов; проект, предназначенный для предупреждения пауперизации. Они не сказали «гетто», но все услышали так.
Одно обстоятельство депутаты и инженеры упустили: наше здание, самое высокое здание квартала, — не просто головоломка из семидесяти двух деталей, которые нужно расположить по-другому, а место, где мы живем, причем некоторые — уже пятьдесят лет. Место, где многие из нас родились. Это наш дом. Не просто устаревшая модель городского развития, а место, где нам нравится жить.
Я хожу иногда на окраину района. Кое-кто из моих друзей живет в бывших домах для рабочих, одноэтажных, с садиком позади. Интересно, а если их бы заставили переехать, что бы было? Сильнее ли чувство своего дома, если это отдельная постройка, а не квартира? Легче ли жить на земле, чем на высоте? Мы что, не имеем права чувствовать себя как дома в ВЗ?
У меня в ушах Anvil шпарят Badass rock N roll[4], гитарные риффы дрожат в нескольких сантиметрах от мозга. Я думаю, чем бы мне занять день. Сейчас не больше одиннадцати, друзья еще спят.
На втором собрании слова колотили нам по темени, как нестихающий ливень, от которого было не укрыться. Говорили о доработке проекта устойчивого городского развития, публичных слушаниях, вписывании жилища в окружающую среду, подготовке документа, утверждающего совместные действия, пересмотре качества условий жизни. Слова падали с безжалостной регулярностью. Мы насквозь пропитались абстрактными терминами и пустыми формулировками. С тех пор как выяснилось, что реновация означает снос, мы перестали понимать, что значит то или иное слово, мы стали бояться того, что оно в себе прячет. Пересмотр качества, проект, вписывание жилища, перестройка — а что, если в каждом из этих слов кроется ловушка? Как бывает, когда подписываешь договор, страницы и страницы мелких буковок, и не понимаешь ни слова. Для говорящего речь не то же самое, что для слушающего.
Нас едва ли не обвинили, что мы нарочно живем в развалине, которая в таком состоянии, что хуже не придумаешь: вот-вот рассыпется. Здание ветхое. Здание съедает кучу денег на обслуживание. Здание так плохо изолировано, что отапливать его — все равно что отапливать улицу и небо. Все это нам известно. Мы годами информировали об этом стройкомпанию. Мы даже направляли им петиции по поводу того, что в квартирах слишком холодно зимой и слишком жарко летом. Мы ждали, что компания — застройщик социального жилья решит наши проблемы. А не выкинет башню на помойку вместе со всеми жизнями, которые еще теплятся внутри нее.
Максимальное количество жильцов, объяснили нам, по возможности будет переселено в другие здания квартала. Это сказал один депутат, весь такой стройный и гладкий, в сером костюме и веселом оранжевом галстуке. «Другие, — продолжал он, — смогут воспользоваться возможностью попробовать другое жилье в разных районах города».
«Возможность» — вот еще одно приятное слово, за которым прячется мрачный смысл. Возможность быть вышвырнутым из дома.
Проверяю телефон. Полный штиль. Вытягиваю шею и вижу парковку: по ней идет тот мерзкий тип, который утром звонил в дверь, а потом встретился мне на лестнице. Он ходит между машинами, все ищет беглеца, спавшего у нас в кладовке. Что полагается делать в таких ситуациях? Звонить в полицию? А если мерзкий тип и есть полицейский в погоне за жертвой? Бывает же, что люди бегут от войны, рискуя жизнью, пересекают океан, прячутся под грузовиками, пешком переходят горы, а на месте их винтит полиция и отправляет назад, туда, где их убьют. Я читал в газетах.
Не знаю, как тут действовать. Если отцу рассказать, он ответит — не наши булки. Это традиционный папин ответ, о чем бы я ни спросил. Занимайся своими булками. Однажды я даже полез в Сеть проверять, что он имеет в виду, и оказалось, «булки» — это в просторечии зад. Занимайся своей задницей — лучшее резюме папиной философии.
Я беру мешки с барахлом и выхожу в коридор. Отца не видно. Ни в ванной, ни на кухне, ни в гостиной. Надеюсь, он не лег обратно спать. В прихожей нет его ботинок — значит, ушел. Я выхожу, захлопываю дверь, и тут же в моей голове тревожный звоночек: всегда запирай дверь, даже если отлучился на минуту. Хотел бы я очистить свою черепушку от всего, чем родители ее набили. Во-первых, у меня заняты руки, во-вторых, кто захочет нас ограбить? Взять-то нечего: телевизор шипит, у миксера треснула чаша, дивиди-проигрыватель собирает пыль. Мои драгоценности — телефон и ножик — я ношу в карманах джинсов. Вызываю лифт, но решаю не ждать и спускаюсь по лестнице.
Мешки с глухим шумом падают в мусорку. На секунду заглядываю на парковку. Тип убрался. Попутный ветер. Уже чувствуется жара. По телевизору с прошлой недели призываются позаботиться о старшем поколении. Интересно, сколько уже лет я не виделся с дедушкой и бабушкой? Папины родители умерли один за другим два года назад, а с мамиными папа рассорился. Почему — не знаю. Подозреваю, что попросту либо они не нравились папе, либо наоборот. Звонит ли мама своей маме, чтобы узнать, все ли в порядке? Каждый думает о своих булках.
Снова надеваю наушники и обхожу квартал. Трудно поверить, что к концу каникул от здания останется большая куча камней. Я ухожу подальше от торгового центра, чтобы не столкнуться с отцом, если он действительно пошел за покупками. Смотрю, что поделывают друзья. Большинство далеко, проводят лето с родителями на море, у бабушек-дедушек, за границей. Район опустел, как будто незаметно для меня все человечество истребил инопланетный вирус. Do you know what you are?[5] — спрашивает на ухо певец Limp Bizkit, и я вынужден признать, что не знаю совсем.
Никаких следов ни мерзкого типа, ни того странного человека, который спал у нас в кладовке. Дверь я не запер, нужно вернуться домой раньше отца, чтобы не было скандала. В холле я в третий раз за три дня читаю афишку мэрии про литературную студию по субботам днем. «Напишите историю своего дома». В объявлении указано, что студия для всех и бесплатная. Дизайнеру не хватило вдохновения, и он просто налепил в фотошопе наше здание поверх плана квартала. Участникам студии помогает писатель. Его имя ничего мне не говорит. Осенью мэрия издаст книжку. Как-то вечером мама спросила, интересует ли меня это. Вообще-то она обратилась не только ко мне, но и к Норберу. Брат опустил глаза и промолчал. Папа расхохотался и сказал, что мы напишем роман, Норбер ушел к себе в комнату, и мне уже отвечать было необязательно.
Студия завтра, собирается в культурном центре ровно через дорогу. Не то чтобы я не любил писать, когда нужно я могу, но я не понимаю, что в этом увлекательного.
Уже собираясь подняться, я иду в подвал. Нажимаю кнопку выключателя и смотрю на слабо освещенный коридор с голыми бетонными стенами. Сжимаю нож в кармане джинсов. Двигаюсь вперед, сердце колотится,
раз шаг,
два шаг,