8
Распахнутые дверцы шкафа открывают взгляду сказочный бардак. Полки прогибаются под тяжестью плохо сложенной одежды, скопившейся за годы, старых игр, забытых книжек и вещей, которые я тоже с удовольствием забыл бы. Слева стоят коробки, справа — большой мешок для мусора на пятьдесят литров, черный. Мать велела разбарахлиться, что я и делаю. Начинаю с настольных игр — шести или семи неполных коробок. Не хватает фишек, кубиков и банкнот. Папа хотел, чтобы я привел все наборы в порядок, потому что задумал перепродать их в интернете. В помойку. Не знаю, откуда у меня столько игр, некоторые принадлежат Норберу, и я понятия не имею, как они залетели ко мне в шкаф. В настольные игры не играет никто и никогда. Не представляю, чтобы мы всей семьей проводили воскресенья за партией-другой в «Монополию». Я видел такое однажды в гостях, мой друг Том пригласил меня на выходные, в субботу мы легли спать черт знает когда, а в воскресенье днем родители Тома предложили нам поиграть в настолки, и у меня прямо челюсть отвисла. Я согласился из вежливости, но чувствовал себя неловко, и весело мне не было. Что тут веселого — играть со взрослыми? Но Том вроде был доволен. Когда партия кончилась (естественно, я проиграл), я его украдкой допросил, пока его мама не отвезла меня домой. Похоже, они часто играли вместе. Вечером, дома, сидя за столом, я вообразил себе всех нас — родителей, Норбера и себя — играющими в скрэббл или «Хорошие деньги». Нет, не складывается. Отец даже по мячу без крика ударить не может, не дай бог я не попытаюсь принять его пас. Если он как-нибудь решит наказать нас развлечения ради, может, и заставит играть в «Монополию», пока у нас не сдадут нервы.
Благодаря выходным у Тома я задним числом понял важную вещь: все семьи разные. В других квартирах живут дети, которые не стыдятся играть с родителями. Хуже того, им вместе весело.
Я ногой утрамбовываю игры в мусорном мешке. Наверное, эти коробки подарили нам бабушки и дедушки. И наверное, мы были еще слишком маленькие, чтобы понять правила.
Между двумя рядами скомканных футболок я нахожу свои старые фигурки, у Человека-паука не хватает ног. Это Норбер виноват, он отломал их, не помню, из-за чего. Помню, что плакал. Я поклялся, что, будь я старше или будь у меня нож, я бы его убил. Меня бы арестовали, отправили в тюрьму, потом судили, и я бы заявил, что это была самооборона. Да, я убил брата, но он первый начал — вернул Человека-паука инвалидом. Я сто раз проиграл эту сцену в своем детском воображении. И каждый раз судья меня отпускал. Амнистия. Суд признавал мои действия самообороной.
Человек-паук полетел туда же, куда игры, грязные кирпичики лего, останки самолетика, неполные колоды карт, купленный на рекламной акции дрон, не умевший летать прямо, новенький учебный набор огородника — рождественский подарок маминой мамы (о чем еще мечтать, как не выращивать чечевицу на батарее). В помойку. Если мы решим все это продать, мы часами будем переругиваться за компьютером, папа захочет слишком много, заломит цену, и, когда настанет время переезжать, квартира будет от пола до потолка забита непроданным барахлом.
Правда, эти кривые куски пластмассы все равно никому не нужны. Все игрушки я получал по наследству от брата, как и одежду, которую он не успел порвать. Десяти минут не прошло, а черный мешок уже полон. Я беру со стола огрызок яблока, кидаю туда же, завязываю мешок и иду на кухню за вторым. Папа смотрит телевизор. Чувствую, если хочу сегодня поесть, надо сходить в магазин самому. Вернувшись в комнату, я провожу ревизию рваным носкам и носкам без пары и на самом дне ящика откапываю подарок на День матери, сделанный в младших классах, — гирлянду со стихами. Я совсем про нее забыл. Помню, что, переписывая стихотворение, допустил грубую орфографическую ошибку, и учительница мадам Кола исправила ее ярким красным фломастером. Она не дала мне переделать гирлянду, потому что я был брат своего брата и она меня за это невзлюбила. В ее классе я провел довольно поганый год. Дарить маме подарок, исчирканный красным учительским фломастером, я не собирался. Я спрятал его в ящике шкафа, День матери прошел, но мама нисколько не удивилась, что я ничего не приготовил ей в школе. Наверное, подумала, что я уже из этого вырос. Или вообще ничего особого не подумала. Или выдохнула оттого, что я не принес очередную уродскую поделку, которой ей полагалось восхититься. Не знаю. Помню только, что плакал, когда прятал эту гирлянду на дно ящика с носками.
Подозреваю, что мадам Кола я тоже многократно убил. Как минимум запихнул в большой мешок и со всей мочи отдубасил палкой, считая удары, чтобы заснуть.
Присяжные все поняли, одни даже хлопали мне, другие подмигивали, как заговорщики. Они тоже хранили страшные воспоминания об учительнице или учителе в младших классах.
Во второй мешок я набиваю старые футболки, которые перешли ко мне от Норбера изрядно растянутыми. Полный идиотизм — носить одежду брата, который в том же возрасте был больше тебя на три размера. Когда нас видят вместе, никто не верит, что мы из одной семьи. Насколько Норбер кругл, настолько я костляв. Воспользовавшись тем, что мы скоро переезжаем, я разбираю вещи. Я больше не могу донашивать за ним старье, тонуть в его громадных свитерах. В мешок.
На днях надо будет заняться ящиками ночного столика и тем, что затолкано под кровать.
Так странно думать, что через две недели мы будем жить в другом месте, а через полтора месяца нашего дома не станет.
В самом низу шкафа я обнаруживаю пакетики из-под своих любимых чипсов — с солью и уксусом. Беда в том, что родители все время покупают чипсы с жуткими вкусами типа барбекю, жареной курицы, жареного лука.
К полке приклеилась упаковка застарелых расплавленных конфет. Они превратились в массу, которая будто приросла к фанере. Я раскрываю ножик и отскребаю мерзкий сгусток. В мешок.
Я убираюсь уже полчаса, а родители и Норбер еще не сделали ничего. Не знаю, когда они решат подготовиться к переезду. У мамы выбора нет, она поздно приходит домой, но папа с Норбером могли бы взяться за дело. Недавно я предложил разобрать что-нибудь из мебели, папа буркнул «потом», и вопрос был закрыт. Из дома выехала уже треть жильцов. Я представляю себе лицо нашего дяди, когда он подъедет, чтобы помочь нам перевозить вещи, и мне становится смешно: он увидит нашу квартиру во всей красе, вещи Норбера в мешках вокруг его кровати и немытую с вечера посуду в раковине. Моя комната, по крайней мере, будет готова.
Мне кажется, я заслуживаю маленького перерыва. Я вставляю наушники в уши и включаю звук на полную громкость. Снаружи на парковке ни единого движения. У меня в мозгу Slipknot гортанно орут psychosocial[3]. Я хотел бы понимать английский, чтобы переводить слова песен.
Интересно, все ли в доме раскладывают вещи по коробкам, как я.
Однажды нам в почтовый ящик упала записка. Восемнадцать этажей, по четыре квартиры на каждом — итого семьдесят два одинаковых, не очень ясных письма. Мы узнали, что квартал будет полностью перестроен и что в рамках этой перестройки здание, в котором мы живем, подвергнется реновации. На всех этажах, в холле, при встрече в магазинчике на углу или на просторах торгового центра «Волшебная долина» по другую сторону кольцевой люди только об этом и говорили. Родители обсуждали новость за столом. Папе мысль о реновации не давала покоя. Он боялся шума, не желал ежедневно просыпаться оттого, что где-то сверлят и стена дрожит.
Строительные работы сами по себе — новость неплохая. Здесь все полувековой давности: район вырос разом, но с тех пор мало что было сделано. Мазнут иногда кисточкой — и все. Хотя нет, неправда: почти до самого центра протянулись трамвайные пути, открылись торговые точки, появилась новая начальная школа, когда старая переполнилась.
Это не мешало таким людям, как папа, брюзжать заранее, что, дескать, с утра до вечера будем слушать отбойные молотки. А другие обрадовались. Мама надеялась, что будет больше места для ванны. Зимой объявили общее информационное собрание в конференц-зале местного культурного центра. Депутаты должны были представить нам проект перестройки района и ответить на вопросы.