– Правительство, – сказал он, – упорствует в расширении пропасти между собой и представителями народа. Министры делают все возможное, чтобы скрыть от царя правду. Тех, кто ответственно критикует их деятельность, обвиняют в измене. Для подавления оправданных проявлений недовольства и неудобных вопросов используются цензура, аресты и даже демонстрация силы. Думе угрожают роспуском, а правительство требует от председателя Думы принять «героические меры» и заткнуть рот ее членам. В свете сложившихся обстоятельств подобные действия, безусловно, невозможны. Более того, – продолжал Родзянко, – председатель Думы пойдет наперекор своему долгу перед представителями народа и перед страной, если предпримет какие-либо шаги для достижения этой цели. Дума лишится народного доверия, и тогда страна, изнуренная тяготами жизни и теряющая терпение из-за хаоса в правительстве, сама может подняться на защиту своих законных прав. Такой исход следует предотвратить любой ценой, и это составляет нашу основную задачу.
Царь, явно раздраженный неоднократными предупреждениями Родзянко, заявил ему, что Думе будет позволено продолжить сессию лишь в том случае, если она не допустит новых «недостойных выпадов в адрес правительства», и отказался дать согласие на просьбу Родзянко сместить наиболее одиозных министров. Что касается многозначительных намеков Родзянко на состояние общественного мнения и на возможные насильственные действия снизу, царь ответил, что к нему поступают «совершенно противоположные» сведения. Впадая в отчаяние, Родзянко высказал свои «самые худшие предчувствия… и убеждение» в том, что это будет его последний доклад, «потому что Дума будет распущена, а тот курс, которым следует правительство, не принесет добра. Еще есть время; еще не поздно все изменить и дать стране ответственное министерство. Видимо, этому не бывать. Ваше величество, вы не согласны со мной, и все останется так, как есть. По моему мнению, в итоге нас ждет революция и полная анархия, которую никто не сможет обуздать». Пророчество Родзянко вскоре исполнилось.
Такое нежелание прислушаться к докладу Родзянко ясно свидетельствовало, что царь одобряет действия Протопопова и решительно не намерен ничего менять.
Когда Дума собралась 14 февраля, на повестке дня встал вопрос о ее роли в противостоянии правительства и страны, приближающемся к критической точке. Милюков заявил, что, по его мнению, страна далеко обогнала свое правительство, но воля народа способна выразить себя лишь через узкие щели в мертвом бюрократическом механизме. Поэтому именно от Думы люди отныне ждут действий. В то же время его смущали такие призывы к действиям, поскольку, как он выразился, «наше слово есть уже наше дело».
В этом он был совершенно прав. Слово становится делом в устах политиков, философов и писателей, но для политиков и государственных деятелей одних слов мало. Их слова, даже самые вдохновенные и возвышенные, бесполезны, если за ними не следуют дела. Как справедливо сказал Милюков, в то время вся страна верила в Думу, но Россия ждала от нее не только речей, но и действий. Была ли эта вера оправданна или нет, народ хотел, чтобы Дума встала в его главе и говорила от его имени. Не только «мертвый бюрократический механизм» нес стране такие страдания и мешал людям проявлять свои творческие способности. В конце концов, бюрократический аппарат в той или иной форме существует в любой стране, без него не может обходиться ни одно современное государство. И в любом случае русский бюрократический аппарат отнюдь не был мертв, в нем по-прежнему служило много разумных и преданных своему делу людей. Однако они были совершенно лишены возможности действовать, так как лишь выполняли приказы министров. Но кто назначал министров? Кто смещал честных людей из их числа и заменял их на распутинских ставленников?
В ответ на заявление Милюкова о мертвом бюрократическом аппарате я высказал именно то, о чем все думали, но не осмеливались сказать открыто депутаты Думы. Я заявил, что за все происходящее несет ответственность не бюрократия и даже не «темные силы», а корона. «Корень зла, – сказал я, – кроется в тех, кто сейчас сидит на троне».
Обращаясь к членам «Прогрессивного блока», я продолжал:
– Нам говорят: правительство виновато, правительственные люди, которые как «тени» приходят и уходят с этих мест. Но поставили ли вы себе вопрос, наконец, во всю ширь и всю глубину, кто же те, кто приводит сюда эти тени? И если вы вспомните историю власти за эти три года, вы вспомните, как много здесь говорилось о «темных силах»; и эти разговоры о темных силах создали союз юных наивных мечтателей с политическими авантюристами[62]. И вот эти «темные силы» исчезли! Исчез Распутин! Что же, мы вступили в новую эпоху русской жизни? Изменилась ли система? Нет, не изменилась, она целиком осталась прежней…
И вот, я и спрошу вас, гг. члены Государственной думы (а вместе с вами и ту общественность, которую вы представляете): что же, наконец, эти три года войны привели вас к тому основному убеждению, которое, и только оно одно, может вас соединить с нами, представителями демократам?! Поняли ли вы, что исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало, героическими личными жертвами тех людей, которые это исповедуют и которые этого хотят? Как сочетать это ваше убеждение, если только оно есть, с тем, что вы подчеркиваете, что хотите бороться только «законными средствами»?! [В этом месте Милюков прервал меня, сказав, что такое выражение оскорбляет Думу.] Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом?.. С нарушителями закона есть только один путь – физического их устранения.
Председатель Думы спросил меня, что я имею в виду! Я ответил:
– Я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима.
Впоследствии председатель велел исключить из стенографического отчета о заседании мое заявление, оправдывающее свержение тиранов. Когда царице позже передали мои слова, она воскликнула: «Керенского следует повесить!»
На следующий день или через день председатель Думы получил от министра юстиции заявление с требованием лишить меня депутатского иммунитета, как человека, уличенного в серьезном преступлении против государства.
Родзянко, едва получив эту ноту, вызвал меня в свой кабинет, зачитал мне ее содержание и сказал:
– Не беспокойтесь, Дума никогда вас не выдаст.
На следующем заседании, 17 февраля, депутаты обсуждали вопрос о Рабочей группе и Военно-промышленном комитете, об аресте его членов и суде над ними. (Этот вопрос по решению подавляющего большинства был включен в повестку в день заседания.)
Первым на трибуну поднялся Коновалов, член партии прогрессистов и вице-председатель этого комитета. Он подробно рассказал о полицейском налете на штаб «оборонческого» рабочего движения. Речь Коновалова привела в крайнее негодование всех депутатов Думы – разумеется, кроме крайне правых. Особое возмущение вызывали два обстоятельства! приказ, запрещающий публиковать в газетах письмо арестованных, в котором они призывали всех рабочих продолжать работу и воздержаться от всяких выражений массового протеста, а также тот факт, что из поведения рабочего Абросимова, единственного члена группы, оставшегося на свободе, становилось совершенно ясно, что он – агент охранки.
Факты, содержавшиеся в докладе Коновалова, давали всем честным членам Думы ключ к пониманию того, кто стоял за «дикими» забастовками на заводах и за политикой локаутов, к которой подталкивали руководителей предприятий, выпускающих военную продукцию.
18 февраля в результате резкого повышения цен началась целая серия забастовок. Кузнечный цех Путиловского металлургического завода потребовал от руководства повысить зарплату на 50 процентов. Директор наотрез отказался, и рабочие прекратили работу, но оставались на своих местах. Во всех прочих цехах завода проходили митинги. Три дня спустя дирекция, стремясь избавиться от «нежелательных элементов», закрыла кузнечный цех под предлогом, будто исчерпались запасы угля, и уволила всех рабочих цеха. Другие цеха завода подняли перчатку, и в тот же вечер по всему заводу прошли забастовочные митинги.
На следующий день, 22 февраля, руководство Путиловского завода ответило тем, что объявило локаут – это означало, что около 40 тысяч рабочих были буквально выброшены на улицу. Те решили обратиться за поддержкой ко всем другим рабочим Петрограда, и с целью координации действий был избран стачечный комитет. В тот же день царь, после смерти Распутина живший в Царском Селе, уехал на фронт, пообещав Протопопову вернуться через неделю.