Завершая краткую характеристику историографического и этносоциального положения в республике, можно констатировать, что страна разделена не только на сторонников прорумынской и промолдавской идентичностей. На них накладываются еще и региональные идентичности юга республики, в частности АТО Гагаузия и заселенного большинством болгар Тараклийского района, а также самопровозглашенного Приднестровья, где русский фактор, наоборот, возведен в статус государствообразующего при формальном равенстве молдавской и украинской этнолингвистических составляющих.
Расселение и численность русского населения в Бессарабии XIX в. XIX в. в научной литературе Молдовы еще называют «русским». В этом, безусловно, имеется своя логика. Но вот любопытная деталь: при том, что русская политика конца XVIII – начала XIX в. во многом предопределяла судьбу края, а после 1812 г. Бессарабия и вовсе стала частью общерусского пространства, утверждать, что русское население здесь пользовалось какими-то привилегиями или особым положением, было бы неверно. Да и изучалось оно долгое время эпизодически, обычно в общей массе с другими этносоциальными сообществами, проживающими в крае.
Итак, заметки о русском населении края, особенно в первой половине XIX в., носили отрывочный характер. Оседлое русское население многими авторами оценивалось критически, в силу того, что приобретенная у османов территория, находящаяся на окраине империи, притягивала к себе многочисленных беглых, авантюристов и искателей приключений.
По данным В. Кабузана на 1818 г., в Южной Бессарабии находилось уже 16 144 украинцев и 8049 русских. Хотя, по утверждению исследователя, только в 1807–1811 гг. их бежало около 47 000 человек. Часть беглецов ушла за Прут, часть сумела расселиться в разных цинутах Бессарабии, некоторые вернулись обратно, «добровольно или по принуждению»465.
Миграции русского населения в Бессарабию продолжались с разной интенсивностью вплоть до отмены крепостного права (1861). Беглых привлекала свободная земля, отсутствие крепостничества, не последнюю роль играли благоприятные климатические условия.
В.С. Зеленчук привел слова одного из беглых поселян с. Троицкого Бендерского уезда: «Отцы наши вышли в 1828 г. из губерний Курской, Орловской. Теперь мы однодворцы, так сказать, резеши, на родине имели по 4 десятины на человека, а здесь по 30 десятин»466.
В 1807–1828 гг. в крае ощущалось массовое переселение некрасовских казаков из Турции467. Они основали ряд поселений – Новая Некрасовка, Старая Некрасовка, селились также в городах Южной Бессарабии. Тогда же, в первые десятилетия XIX в., а также на всем его протяжении продолжалась миграция в край старообрядческого населения, создавшего здесь ряд своих поселений: Грубно и Галишовка на Хотинщине, в Оргеевском уезде слобода Старообрядческая. При этом, как справедливо отмечал В.С. Зеленчук, наряду с народной колонизацией имела место правительственная переселенческая политика468. Противоречивые устремления, с одной стороны, освоить пустующие окраинные земли, а с другой – не превратить край в вольницу для беглых крепостных (а по большому счету, она таковой и являлась), во многом объясняют противоречивую политику в отношении к беглым из центральных регионов Украины и России, которая в разные годы не носила последовательного характера вплоть до отмены крепостного права.
Приток русского населения в Бессарабию и Левобережное Поднестровье продолжался и во второй половине XIX в., правда, с разной интенсивностью. Его спад в середине XIX в. объясняется Крымской войной и отменой крепостничества. Но в пореформенное время разного рода миграции в край усиливаются, и к концу XIX столетия русские уже составляют 123,1 тыс. чел. (6,4 %)469.
В первой половине XIX в. освещение русского населения во многом зависело от государственных интересов и задач, ставившихся перед исследователями, большинство из которых представляли различные интересы государственных структур империи того времени.
Освещение русских в трудах И.С. Аксакова. Мы уже отмечали, что первые описания русского (да и не только русского) населения носили отрывочный, эпизодический характер. В определенном смысле исключением можно назвать наблюдения Ивана Сергеевича Аксакова.
Свои общие впечатления он представил в письмах к родным, где рисуемая им картина предстает в безрадостном виде: «Но чем более наблюдаешь этот край, тем сильнее убеждаешься в его нравственном бессилии. Русские здесь – поколение беглых, враждебное России. Недавно я говорил с одним бородачом-извозчиком и, увидав его бороду, обратился к нему с радостью, как к земляку… Он на приветствие отвечал очень сухо и объяснил, что “черт ли ему в России! Там мы жили под панами, а здесь мы вольные, молдаване и евреи народ добрый, с ними жить можно”. Когда он стал отзываться не совсем ласково про правительство и царя, то на замечание бывшего тут же одного нашего офицера сказал: “Ну что ж, мы царю служим, уйдем для него Турцию населять”. Подобные же речи слышал я и от многих русских. Я спрашивал людей, самых близких к молдаванскому народу, как поступит он в случае вторжения неприятеля в Бессарабию. “Одно только верно, – отвечали мне, – что он не побежит в Россию”. Россия является для них страшилищем, страною холода, неволи, солдатства, полицейщины, казенщины, и крепостное право, расстилающееся над Россиею свинцовою тучей, пугает их невыразимо»470.
Как уже отмечалось, окраинное и недавнее нахождение Бессарабии в Российской империи делали ее по-своему привлекательной для тех, кто искал лучшей доли. Есть еще один немаловажный момент, который, думается, требует пояснения. В то время на стыке веков и империй население Бессарабии особенно остро испытывало потребность приспособиться к условиям повседневности, поэтому ничего удивительного нет, например, в том, что в первое время после 1812 г. немало семей предпочло уйти к османам за Дунай. Страх перед новым, стремление к привычному укладу жизни делали объяснимыми эти поступки.
Возвращаясь к личности И.С. Аксакова, следует напомнить, что он вошел в историографию еще и как крупный специалист по истории раскола471. Его труды и наблюдения касаются старообрядцев разных регионов России. Но мы сосредоточим внимание на изучении им бессарабских старообрядцев. Его работа называется «Записка о бессарабских раскольниках». В ней он поясняет: «Во исполнение возложенного на меня поручения собрать сведения о настоящем положении раскольничьих дел в Бессарабии, я объездил почти всю эту область и представляю здесь все свои замечания в совокупности»472.
В названной записке Аксаков представил географию расселения староверов как в самой Бессарабии, так и в приграничных районах – «край, прилегающий к Турции, Молдавии и Австрии, служит издавна приютом бродягам всякого рода и местом постоянных сообщений наших русских раскольников поповщинского толка с их заграничными единоверцами»473.
Автор обратил внимание на то, что тайные переходы за границу империи и обратно запретить очень трудно, чему мешала сама природа, давшая, «так сказать у себя приют всем элементам бродяжничества»474. В числе прочих причин, существующих у подверженных смене места жительства, Аксаков указывает, что поселившиеся в Бессарабии «русские беглецы, сохранившие свой вольнолюбивый характер, множество разноплеменных бродяг и рыболовство в устьях Дуная делают Бессарабию вполне удобною для тайных пограничных сношений. К тому же большое число русских и иностранных колоний и пестрота вероисповеданий всякого рода производят как в православных жителях, так и в местных властях совершенное равнодушие к проявлениям тех или других религиозных мнений. Русские раскольники, какого бы ни были толка, называются здесь общим именем линован и даже иногда молокан, а невежество полицейских чиновников относительно значения каждой секты делает их еще более неспособными к особенному скрытому надзору за действиями старообрядцев»475.
Вообще автор выделяет региональные особенности сношений бессарабских линован с зарубежными единоверцами. «В этом смысле следует необходимо отличать Верхнюю Бессарабию от Нижней, или собственно от Буджака, страны придунайской. Раскольники, живущие в первой (знаменитое между ними село Грубно, Хотинского уезда), губернии западные и московское Рогожское кладбище преимущественно избирают для своих сношений Прут и речку Ракитну. Буджак с некрасовцами, с турецкими выходцами, с беглыми из России, Херсонская губерния, вообще весь южный Новороссийский край и Дон направляют свое движение к Дунаю»476.
В записке Аксакова подробно представлены сведения о старообрядческих священниках и о роли их в религиозной мобилизации единоверцев. Однако помимо религиозной стороны старообрядцы осуществляли еще и коммерческие вылазки за границу, конкурируя с местными евреями в контрабандной торговле477. Автор констатирует: «Невольно убеждаешься, что при ловкости и хитрости, при напряженной бдительности и неутомимых стараниях раскольников, все полицейские меры к преграждению сношений и побегов, так вредных для России, оказываются совершенно недостаточными. Для этого нужен был бы сплошной забор из живых людей с неподкупною честностию; но такая благонадежная ограда, конечно, невозможна, почему и открывается необходимость в каких-нибудь других более существенных мерах»478. Добавим, что в конце своей записки Аксаков попытался внести конкретные предложения, направленные на изменение ситуации в среде старообрядцев. Следует сразу оговориться, что при всей своей патриотичности, предложения Аксакова оказались нерабочими.
В заслугу автора следует отнести его работу по вычленению русских старообрядческих поселений в крае, а также выявлению сложной внутриконфессональной системы взаимоотношений внутри поповского раскола и влияния на общую ситуацию греческого духовенства: «К этому присоединилась и нелюбовь русских к грекам, страх подпасть под зависимость греческого духовенства, наконец, и то, что новая иерархия учреждена была собственно стараниями одних белокриницких монахов, при содействии иезуитов, без участия придунайских раскольничьих старожилов. Эти дунайские старожилы, состоя под турецким владычеством, много отличаются от австрийских раскольников, подчиняющихся непременно более или менее европейскому влиянию и из коих, как известно, некоторые заседали даже в Пражском сейме. <…> Когда поставленный митрополитом архиерей прибыл на Дунай, то Серакёй не признал ни его, ни рукоположенного им попа Онисима; его примеру последовали часть Старой Славы, Каменки и Новой слободы (Новинов). Архиерей же избрал местом пребывания Журиловку, которая приняла его вместе с прочими русскими селениями в Турции»479.
Аксаков демонстрирует целую систему, сложившуюся в старообрядческой среде. Делает он это не с симпатией, но одновременно признает, что «существует крепко организованное в своих частях общество, тесно сплоченное возбужденными извне преследованиями в одно твердое целое, проникнутое ложным, но сильным убеждением и фанатизмом, ежечасно разгорающимся, дружное, не дремлющее и бодро стерегущее каждый удобный для себя случай. Огромные капиталы состоят в его распоряжении, и пожертвования присылаются из самых отдаленных краев России, чему имеется много доказательств в делах Министерства и чему я приведу только два свежих примера. Недавно одна казачка в Уральске, умирая, завещала в пользу кишиневской старообрядческой часовни свое имущество, и деньги, пропутешествовав целый год, достигли наконец верно своего назначения. В прошлом году кишиневская купчиха Пелагея Федорова Пучница, продав все свое имение, с вырученною суммою удалилась за австрийскую границу. У раскольников свой маршрут, своя почта, свой энигматический язык, свои шпионы, своя стража; но все действия их сопровождаются глубочайшею скрытностью, между тем как внешнее их поведение большею частию тихо, смирно, и они редко попадаются в полицейских проступках»480.
В заключение рассмотрения записки И.С. Аксакова хотелось бы привести слова современного исследователя А.А. Пригарина, справедливо отметившего, что о старообрядцах писали многие авторы: И.П. Липранди, И.С. Аксаков, А.А. Скальковский, Н.В. Варадинов и др. Их исследования, подчеркивает Пригарин, представляют собой «отчеты о деятельности иноверцев и возможных путях преодоления их заблуждений. При этом они выступают уникальными источниками информации из-за включенности в тексты ряда раритетных и оригинальных сведений. <.. > Аналогичных взглядов и способов подачи материалов придерживались российские офицеры П. Дараган, А. Защук, А. Шмидт и др.»481. Остается лишь добавить, что перечисленные авторы имели возможность влиять на формирование общественного мнения о населении Бессарабии и о крае в целом.