Дом

В 1960 году, когда стало понятно, что вилла в Андае – приятный дом, но расположен слишком близко к оживленным туристическим местам, чтобы служить уютным местом для отдыха летом, семья осматривает окрестности Байонны в поисках альтернативы. Не то чтобы Барт не мог работать в старом доме – он написал там «Миф сегодня» и почти всю «Систему моды», – но вилла Эштоа находится между пляжем и дорогой на Сен-Жан-ле-Люс, и летом там очень шумно. Кроме того, по-видимому, его матери там немного не по себе, на что указывает последняя запись в «Дневнике траура»: «Андай. Не слишком счастлива. Это было наследство»[627]. Пляж, на который Барт любил ходить время от времени, в Биаррице или в Осгоре, чтобы слушать море и наблюдать за людьми, не может служить ежедневным развлечением. В лучшем случае он может быть местом для созерцания рано утром, когда там никого нет, или местом наблюдения, когда заполняется людьми. Кроме того, это место трансформации, указывающее на различие между сейчас и прежде. Так, страница дневника возвращается к теме проходящего времени с экзистенциальными и философскими отголосками:

Морскому побережью, поучительному, но агрессивному и отвлекающему, Барт предпочитает деревню за то, что она – противоположный полюс по отношению к городу. Их выбор останавливается на Юрте, деревне с примерно 2000 жителей, расположенной на берегу Адура на границе между Страной Басков и Ландом, на доме Карбуэ, который они смогли купить в марте 1961 года. Вилла Эштоа будет окончательно продана в сентябре 1963 года. Уже начиная с 1960 года Барт проводит в доме в Юрте значительную часть лета (хотя пока они его только еще снимают), привлеченный тишиной и покоем этого места, в точности напоминающего его детство. Дом, белый массивный куб, расположенный на краю деревенской дороги, там где она изгибается, имеет по четыре окна с каждой стороны, одна из которых смотрит на сад – скромных размеров, но по большей части скрытый от взглядов прохожих. Дорога, которая проходит вдоль дома и ведет к нему, сравнивается с мирными очертаниями берега, который «омывает своими протоками целый квартал на краю деревни»[629]. Слышно, как проезжает трактор или мотороллер, но этот шум только оттеняет безмятежный и деревенский характер места. «Дом прелестный, – пишет он Филиппу Реберолю в июле 1961, – и нам с мамой здесь очень нравится»[630]. Начиная с этого времени он приезжает сюда каждое лето на два-три месяца, с перерывами на короткие наезды в Париж и несколько поездок за границу. Он уезжает туда с конца июня на машине вместе с матерью: это регулярная миграция, напоминающая былые ритмы жизни аристократии, которая зиму проводила в Париже, а летом возвращалась к себе в поместье. Как правило, он также проводит там Рождество и традиционные пасхальные или весенние каникулы. Ему нравится водить машину, и одиннадцать-двенадцать часов езды, разделяющие два дома, его не пугают. От своей бабушки Ноэми Барт получил в наследство старый красивый Panhard, на котором ему нравилось кататься по Парижу, но, как быстро выясняется, не подходящий для этих долгих поездок (эта машина навсегда останется для него «мифологической»). В начале 1960-х годов он приобретает Volkswagen Coccinelle, а его брат Мишель, который тоже время от времени возит мать на Юго-Запад, ездит на Porsche.

Как и в Париже, деревенская жизнь Барта имеет четкий ритм, хотя она и гораздо более уединенная. За пределами дома поездки за покупками в Байонну, куда можно попасть четырьмя разными дорогами, о которых он вспоминает в «Свете Юго-Запада». Одна районная дорога № 261, которую выбирают, чтобы побыстрее доехать, встретить кого-то с вокзала или проводить на вокзал, забрать тетушку на день. Две деревенские дороги, идущие среди полей. И наконец, любимая дорога, проходящая по правому берегу Адура, которая всегда вызывает чувство покоя своими фермами и красивыми домами, смесью аристократизма и непринужденности:

Это также моменты, когда к нему приезжают друзья, вначале Виолетта Морен, Франсуа Валь и Северо Сардуй, Жан Жиродон – старый товарищ по Лейзину, Франсуа Броншвейг, Марта Робер и Мишель де М’Юзан. Это гостеприимный дом: все друзья, приезжавшие туда, вспоминают доброжелательный и заботливый прием Анриетты – хозяйки дома, удовольствие от разговоров, энтузиазм, с которым Барт показывал им окрестности. Но прежде всего это жизнь семьей, вдвоем, втроем или вчетвером, поскольку Мишель Сальзедо подолгу живет там вместе с Рашель, ненадолго выбираясь в Испанию или на более долгий срок в Израиль, где живет ее семья. Всем занимается мать, у Барта нет почти никаких материальных забот, и из Юрта он уезжает, только чтобы развлечься в городе, сходить в кино или на концерт в Байонну или Биарриц, купить сигареты или письменные принадлежности. Он устроил свой кабинет, который и здесь называет своей комнатой, так же, как в Париже, так же поставил стол и фортепиано, с точностью воспроизвел материальную организацию. Эта материальная организация так хорошо отлажена, что ему удается повсюду возить ее с собой, куда бы он ни отправился.

Эта первая редакция «Ролана Барта о Ролане Барте», написанная в доме Даниэля Кордье в Жюан-ле-Пене в августе 1974 года, показывает, какое незамутненное счастье доставляет Барту его обсессивный темперамент, проглядывающий в пространственных (рабочие пространства) и временных (размеренные ритмы) структурах. Возвращаясь к этой идее в своем автопортрете в 1975 году, он ограничивает гомологию двумя местами (город/ деревня), противопоставленными, но подобными: ничего специально не перевозится, но комнаты идентичны. «Почему? Потому что все орудия (бумага, перья, пюпитры, часы, пепельница) одинаково расположены – идентичность двух мест образуется структурой пространства. Этот факт приватного быта вполне способен объяснить, что такое структура: система преобладает над бытием вещей как таковых»[633].

Барт дважды подчеркивает связь между правилами жизни и интеллектуальным методом: прежде чем стать орудием анализа, структуры соотносятся с образом жизни. Они привлекают тем, что успокаивают, ставят заслон перед страхом смерти и страхом быть покинутым и потому несут свободу.

Временная организация тоже четко структурирована. Из Парижа в Юрт перевозится не столько строгий распорядок дня, сколько регулярность, что хорошо видно по ежедневникам, в которых каждый отрезок времени помечен инициалами или сокращением. Дни в городе подразделяются на утро (m), обед (dej), послеобеденное время (am), ужин (d) и вечер (s), тогда как в Юрте остается всего три отрезка: утро (m), послеобеденное время (am), вечер (s). Обеды и ужины в Париже Барт часто проводит вне дома, это поводы для профессиональных (особенно обеды) и дружеских встреч; когда он остается дома, что бывает редко, dej и d помечены просто как «дом». Но чаще всего записываются имена людей, с которыми он встречался, или мест, которые посетил. Поскольку в Юрте ужинают и обедают в семейном кругу, нет необходимости упоминать сотрапезников каждый день. Утро и в Париже, и в деревне посвящается работе и разбору корреспонденции. Послеобеденное время в Париже занято преподаванием, визитами, подготовкой семинаров, тогда как в Юрте оно посвящено работе, выполнению задач, начатых утром, или просто чтению. К этим занятиям в обоих местах добавляется послеобеденная сиеста, занятия рисунком, живописью перед возобновлением работы, игра на фортепиано перед ужином. Основная работа – написание книг, составление сборников – происходит в Юрте в тишине и покое, которые дает благотворная домашняя прохлада во время сильной жары и занимает долгие часы, когда Барта ничто не отвлекает, у него нет визитов и встреч вне дома, нет никаких обязательств, кроме как перед самим собой.

В этом доме Барт собирает и собирается. Собирает идеи, документы, накопившиеся тексты, карточки, чтобы делать из них книгу или мечтать о ней. Собирается, сосредоточивается, ограничивая себя в удовлетворении желаний (особенно сексуальных), чтобы как можно меньше соприкасаться с внешним миром, и почти целиком освобождая место для фантазма, который движет всем, что он делает. Поэтому он может написать во фрагменте, от которого в «Ролане Барте о Ролане Барте» осталось только начало: «Как чудно по утрам в Ю.: солнце, дом, розы, тишина, музыка, запахи, кофе, работа, асексуальный покой, отдых от агрессии»[634]. Он ценит обыденную монотонность дней, скрупулезно описанных в отрывке «Распорядок дня»:

И так до самого вечера – мелкие, регулярные занятия, приносящие настоящее счастье. Во многих личных документах он возвращается к чувству полноты, даруемому уединенной сельской жизнью с матерью в регионе, с которым у Барта сложились глубокие, чувственные, неслучайные отношения. Это счастливое, продуктивное возвращение в детство. Оно наполняет чувственными ощущениями, звуками голосов, гулом насекомых, ароматами цветов, запахами дома. Поэтому он предпочитает деревенское захолустье побережью: в нем больше складок, в которых можно спрятать и сохранить это хрупкое чувственное существование, дающее такой важный стимул для письма. Барт конструирует эту местность, сознательно выбранную в качестве пейзажа памяти. Он внимательно следит за ее изгибами и рельефами, проецирует на них свои воспоминания и желания: «Мне нравится… вид на излучину Адура из окна доктора Л.»[636]. Он видит в этой местности нечто вроде тела. В ней нет ничего негативного: ни в ее рельефе, ни в климате. В «Свете Юго-Запада» Барт пишет: «Неужели на Юго-Западе не бывает и неприятной погоды? Да, конечно, только для меня это не частые вообще-то дожди и грозы и даже не пасмурные дни; перепады освещения как-то не вызывают здесь ни малейшего уныния, они воздействуют не на „душу“, а только на тело, порой пропитывая его сыростью. Опьяняя хлорофиллом или же расслабляя и изнуряя ветром из Испании»[637]. В дневниковом наброске он пишет: «Утром рассвет не торопится и, даже когда рассветает, темно, идет дождь (но всегда, когда открываю окно, метонимическая сила запаха деревни: все прошлое, вся литература и т. д.). Ранний подъем, если он мне удается, доставляет столько же радости, сколько тихий вечер в Париже (но это немного похоже на Марию-Антуанетту, изображающую молочницу). Оттого я счастлив здесь и в общем получаю столько же удовольствия, сколько в Париже». С надлежащей дистанцированностью (ироничное и не очень лестное замечание в скобках) Барт выражает природу этой полноты: она замещает удовлетворение, приносимое отношениями с другими телами. Наполняет чувства.

Деревенское общество не мешает, потому что тоже возвращает в детство. Они быстро со всеми перезнакомились в Юрте, но чаще это поверхностные отношения, теплые и полные условностей. Почти как в Бедусе, Барт ходит музицировать к соседям, его мать иногда принимает гостей. Тетя Алис регулярно приезжает на несколько дней. Есть также доктор Мишель Лепуавр («доктор Л.»), местный терапевт, к которому Барту особенно нравится ходить: он любит его радостный дом, наполненный криками и смехом трех его дочерей. Хороший скрипач, Лепуавр играет с Бартом дуэтом сонаты Моцарта, сонатины Шуберта… Врач вспоминает своего соседа, летом в синем, чтобы было прохладнее, зимой в красном кашне, связанном подругой: «Думаю, что ему здесь было хорошо, здесь царила совсем иная атмосфера, чем в парижских литературных кругах. Здесь он вдыхал аромат провинциальной буржуазии, которую в глубине души любил: отец семейства, мать, три дочери, все, чего у него не было…»[638] Барту нравится уютная простота этой буржуазии, он прощает ей шаблонный и порой пустой характер: «Разговоры у Лепуавров: о музыке, жизни, медицине, серьезные и прочувствованные банальности. Можно сказать, что они стараются быть поверхностными из чувства приличия, как если бы глубина была непристойностью»[639].

Вначале у семьи Бартов также была собака, Люкс (еще один «свет Юго-Запада»), по мере сил тоже создававшая чувство защищенности и покоя. Когда пес умер 15 апреля 1964 года во время пасхальных каникул, которые они проводили в Юрте, Барт, любивший играть с ним или держать при себе во время чтения, был потрясен и опечален. Фрагмент с рассуждениями об отваге животного, не вошедший в книгу «Ролан Барт о Ролане Барте», косвенно демонстрирует эту привязанность: Барт говорил, что не любит героических жестов, «и тем не менее я испытываю своего рода восхищение нашей собакой, которая умерла. Эта голая смерть (она даже не могла выбрать молчание, собаки же не говорят) меня тронула, в связи с собакой мне вспомнились все стоики из моей латыни; очищенные, наконец, от какой бы то ни было эмфазы и, так сказать, от какого бы то ни было языка, они стали правдоподобными». Опыт животного становится философским опытом. Он хорошо подходит к своеобразному счастью деревенской жизни (хотя собака жила с ними и в Париже, где Мишель ее подобрал), покою, тишине и неизменности. Это тоже ответ на насилие языка, пусть и радикально иной. В деревне можно отдохнуть от общественного мнения и дискурса, как отдыхает собака.

Эти годы укоренения на земле его детства, двойного обустройства в двух противопоставленных друг другу местах (квартира в Париже и дом в деревне) также парадоксальным образом становятся кочевым периодом из-за многочисленных поездок за границу. Впрочем, возможно, это и не такой уж парадокс: без труда перемещаться можно, только если знаешь, что у тебя есть родное место. Начиная с 1958 года, когда он впервые побывал в Соединенных Штатах, Барт принимает многочисленные приглашения, а также путешествует ради удовольствия. Можно различить три модуса этих путешествий: командировка для участия в конференции, поездка с лекционным туром или строго по приглашению того или иного института; увеселительная поездка во время каникул, чтобы посмотреть какое-то место и навестить друзей (например, он регулярно ездил в Испанию к Жану-Пьеру Ришару и его жене Люси, а также в Италию, в Специю на Лигурийское побережье, где был дом у Моренов, в Неаполь к Шарлю Сенжвену); наконец, сексуальный туризм, который Барт практикует с 1963 года в Марокко и который войдет у него в привычку на протяжении всех 1960-х годов.