После хаотичности предшествующего периода, множества выступлений в самых разных областях, изобилия коротких форм Барт, кажется, испытывает потребность остепениться, взяться за пространный научный труд. В 1955–1965 годах он участвовал в выступлениях против колониализма. В этот же период зарождается понятие структуры, которое объединяет вокруг себя большую часть его интеллектуальной работы. Барт постепенно закрепляется в Практической школе высших исследований, что помогает ему утвердиться в науке. Бóльшая свобода в материальных средствах позволяет ему найти укрытия, где можно писать.

В статье, заказанной югославским журналом Politica в 1959 году, Барт проводит различие между двумя типами литературной критики: «рекламной критикой», газетной и журнальной, которая преимущественно дает оценку или выносит суждение, и «критикой структуры», которая выводит произведение за пределы его самого, представляет когнитивное измерение и единственная является «подлинным вопрошанием литературы»[557]. Без сомнения, в этот момент он рассчитывает развивать именно критику структуры, написав научный труд. С середины 1950-х годов Барт выражает это желание заняться наукой и создать большое произведение. «Я хотел бы от этого избавиться, – пишет он, собирая тексты для „Мифологий“, – перестать хотя бы на время быть интеллектуалом, но быть только ученым»[558]. И он отвечает отказом на многочисленные предложения, например Сартру, который после дела «Некрасова» пригласил Барта вести регулярную колонку в Temps modernes: «Я был назначен, затем прикреплен к Национальному центру научных исследований (по крайней мере на этот год), и это одновременно с административной и материальной точек зрения не позволяет мне браться за новые задания, не связанные с научными исследованиями»[559]. За исключением короткого периода 1954–1955 годов, когда Барт зарабатывал на жизнь в L’Arche, он, таким образом, являлся стажером в Национальном центре научных исследований, в секторе лексикологии с 1952 по 1954 год, затем был прикреплен к сектору социологии с 1955 по 1959 год (тогда он снова потеряет свою стипендию, прежде чем его «заберет» Фернан Бродель в Практическую школу высших исследований). Различные проекты и отчеты, которые Барт пишет в течение всех этих лет, показывают его эволюцию: методологически он переходит от изучения лексики к семиологии, а предмет научного интереса сдвигается с политического языка на социальный (в первую очередь мода, затем питание). Его владение инструментарием лингвистики дает солидную рамку для анализа, и этот инструментарий становится фундаментом мысли, стремящейся к систематичности.

Итак, тяга к науке объясняется не только поисками институциональной привязки, но и интеллектуальными исканиями. Беседы с Фуко, который как раз тогда приступил к своему обширному исследованию безумия (и – немаловажная деталь – заставил Барта прочитать Жоржа Дюмезиля), а также с Робером Мози, пишущим диссертацию на тему счастья во французской литературе и мысли XVIII века, с Эдгаром и Виолеттой Морен или Жоржем Фридманом, а также с его постоянным собеседником Греймасом укрепляют его в желании взяться за сложный комплекс проблем. Барт испытывает некоторое беспокойство по этому поводу, отдавая себе отчет, что у него есть некоторые трудности с производством последовательной аргументации, но в то же время он счастлив. Искушение написать большое произведение сопровождало его всю жизнь, начиная с первых юношеских романов и до прустовской мечты в ее конце[560]. Оглядываясь назад, Барт отказывается рассматривать этот период и его тексты в категориях кризиса. Это была эпоха веры и энтузиазма, синхронизировавшая его с мыслью своего времени: «Я прошел через мечту (эйфорическую) о научности (от которой остались „Система моды“ и „Основы семиологии“)»[561]. Осмысление этих лет его жизни должно учитывать эти два произведения, хотя они и были опубликованы позднее, поскольку готовились и созревали именно в этот период и свидетельствуют о широте размаха структуралистских разработок Барта.

Знак

Первым серьезным шагом на этом пути к научному признанию стал «Миф сегодня» – эссе, которым завершаются «Мифологии». Барт пишет его в 1956 году, по большей части летом, в доме в Андае, с целью отделить тексты, собранные в книге, от поводов, по которым они были написаны, приглушить журналистский характер книги, придать ей более широкий масштаб и включить в современную дискуссию о мифе. Предполагается, что текст должен выполнить функцию определения – ответить на исходный вопрос «что такое миф?» – и прагматическую функцию – объяснить, какого рода анализ и толкование должны миф выявить. В нем есть отсылки к литературе (Валери, Сартр), но все же большинство из них – на работы по лингвистике, в особенности отсылки к Соссюру, хотя, как и в случае с Сартром, Барт склонен систематически уменьшать число прямых ссылок по мере написания вариантов текста: так, по сравнению со вторым вариантом (который все еще носил первоначальное название «Эскиз мифологии») из опубликованного текста было убрано пять ссылок на Соссюра. Из 69 примечаний этого промежуточного варианта в окончательном осталось всего 30[562]. Тем не менее в качестве интерпретативной модели берется описание знака у Соссюра, который определял семиологию как постулирование связи между двумя элементами разного порядка – означающим и означаемым, помещенными в отношения не равенства, а равнозначности и располагающимися в трехмерной схеме, третьим элементом которой является знак.

Барт выдвигает гипотезу о том, что миф – это вторичная семиологическая система, которая вырабатывает ту же самую схему второй раз исходя из третьего лингвистического элемента. Эта семиология, которую можно назвать структурной с того момента, как она кладет в основу идею языка как системы и совокупности отношений, формирующихся на основе этой системы, зиждется на трех принципах: изучение коннотаций, всех тех вторичных смыслов, добавляющихся к буквальному или первичному смыслу (эта исследовательская программа открыто связана с Соссюром и более косвенно – с Ельмслевом[563]); идея системы из трех элементов (а не двух, как принято в структуралистской доксе), больше сближающей его с семиотикой Чарльза Сандерса Пирса, которого Барт, однако, на тот момент еще не читал (его имя появляется в библиографии первый раз только в «Основах семиологии» в 1964 году); комбинирование формалистского и исторического методов для понимания того, как вписывается идеология и какие операции позволяют мифу натурализоваться. Три этих принципа вместе дают гибридный метод – ни герменевтический, ни формальный, который в принципе подходит к мифу, как его определяет Барт, но с трудом поддается генерализации. Гибридность этого метода, заметная по некоторым темным местам текста (Барт сначала заявляет, что мифология как новая наука целиком выходит из семиологии, а затем представляет дисциплину как часть «семиологии как науки о формах и идеологии как исторической науки»[564]), станет источником множества недоразумений, но в то же время она намечает направления, которые примет его дальнейшая работа. Довольно часто можно прочесть у критиков, что эта научная авантюра Барта – досадная вылазка в область, которая была ему совершенно чужда, и что эти тексты не выдержат внимательного изучения ввиду отсутствия у автора научной строгости, компенсируемой субъективностью. Или же в духе альтернативы между идеологизацией и поэтизацией, постулируемой в том же тексте («Ныне и еще на какое-то время нам приходится выбирать между двумя чрезмерно односторонними методами. Либо мы рассматриваем реальность как абсолютно проницаемую для истории – то есть идеологизируем ее; либо, наоборот, рассматриваем реальность как в конечном счете непроницаемую, неpeдуциpуeмую – то есть поэтизируем ее»[565]) и не находящей синтеза, Барт скорее выбрал поэзию. С точки зрения других критиков, Барт, наоборот, вписал свой проект в горизонт науки, занимаясь им скрыто, и потому заслуживает, чтобы его обсуждали как ученого, основываясь на его теоретических предпосылках. В конце концов, разве не был он, по сути, главным представителем той самой семиологии, определение которой он первоначально сформулировал в «Мифе сегодня» и которая привела к созданию в Коллеж де Франс кафедры, каковую он будет занимать с 1977 года? Если сосредоточиться на главных этапах пути в его непрерывности, как то позволяет сделать биографический жест, можно увидеть, что это отнюдь не фантазия. Как только Барт заходит в тупик, сталкивается с собственными противоречиями, он пытается сместить свой метод, берется для этого за чтение новых книг, ищет новых собеседников (эту роль в начале 1960-х годов будет играть для него Леви-Стросс), при этом продолжая интересоваться объектами одного и того же типа: теми, в которых сосредоточено больше всего «социальных» элементов, которые кристаллизуют в себе самый сильный идеологический заряд или наделены значительной символической плотностью.

Продолжая «Мифологии», Барт погружается в материю повседневности, чтобы повести свои исследования еще дальше, и для этого годятся все объекты. Чем сильнее они вовлекают тело и органы чувств, тем лучше. Так, интерес к одежде не только связан с научными исследованиями и подсказан Греймасом, но также происходит от того, что Барт любит хорошо одеваться (он очень заботится о своей одежде, два раза в год покупает ее в Old England или позднее, когда денег становится больше, в Lanvin), и от взгляда, который он обращает на своих современников. Пища – это не только социологический материал, но и объект пристального внимания, он придирчиво следит за тем, что лежит у него в тарелке, что он любит и не любит есть, придавая своим пристрастиям и антипатиям критический аспект. В «этих современных системах означивания», на которых Барт строит свои первые семинары в Практической школе, тесно пересекаются жизнь и теория. В связи с этим может создаться впечатление, что он слишком близок к своим объектам, чтобы могла возникнуть дистанция, необходимая для настоящей науки. Миф часто кажется более серьезным, когда анализируется на материале, более удаленном во времени и в пространстве, чем когда его находят в непосредственной повседневности, которую невозможно отделить от ее исторического аспекта. Но работа Барта неразрывно связывает влечение и этнографические амбиции, которые он пытается соединить. Его влечение заставляет его постоянно ассоциировать желание и критику: «Мифологии» – это не только разоблачение. Их сила происходит еще и от того, что не все в них семиология или объект идеологической критики; в игру включается и сила желания, которое рождают актеры кетча, Грета Гарбо, деревянные игрушки.

Итак, фантазм очень важен. Он запускает письмо. Если оглянуться назад, это становится настолько очевидно, что позднее Барт открыто представляет его в качестве отправной точки своего метода, размышлений, преподавания: он определит фантазм очень просто – как «сценарий, в котором субъект поставлен в зависимость от своего желания»[566], исток, фигуру, наложившую свой отпечаток на науку. Свою роль играют и обстоятельства. В 1959 году Барт смотрит «Красавчика Сержа» и начинает с того, что посвящает ему «мифологию» в Les Lettres nouvelles, в которой выражает свои непосредственные чувства: нежность, вызванную некоторыми сценами («та часть, где дети играют в футбол на улице»), и раздражение из-за стихийного реализма, который, по его словам, свойственен режиссеру[567]. В следующем году тот же фильм послужит примером для структуралистской систематизации «проблемы значения в кино»[568]. В 1965 году вместе с Виолеттой Морен он смотрит «Голдфингер» и посвящает ему эссе сразу же, пока впечатления еще свежи (как на то указывают записи в ежедневнике в последующие дни). Отдельные элементы этого эссе он затем повторит с холодной головой во «Введении в структурный анализ повествовательных текстов», опубликованном в Communications в ноябре 1966 года. Ему предлагают написать об «Энциклопедии», и он на следующий же день идет в библиотеку Сорбонны полистать ее тома. Из этого он делает статью, опубликованную в 1964 году в качестве предисловия к отдельному изданию гравюр под названием «Образ, разум, неразумие». На первый взгляд эта статья кажется прямым приложением метода структурной семиологии к иконографической системе. Но если читать ее более внимательно, можно заметить, что Барту удается проследить в знаковой системе то, как разум выходит за собственные пределы, угрожая всему предприятию по тотализации, и как в этом проглядывает желание. Здесь снова встречается эта дуальность перспективы и повествования, носителями которой являются объекты его исследования:

Контроль, который дает объяснение, – форма присвоения, но он не может полностью устранить желающий взгляд, который присутствует там с самого начала.

Барт соединяет фантазм с этнографическими амбициями: его описание повседневности тоже выходит за пределы формального проекта. Оно отвечает его пристрастию к близкому, к слабому событию, привычному, вкупе с интересом к тому, как люди вкладываются в свое окружение, чтобы придать ему смысл. Предвосхищая анализ Мишеля де Серто в «Изобретении повседневности», он указывает, насколько «наблюдение за очевидным» накладывает на научные исследования отпечаток «целительной муки»[570]. Так, детали одежды – не только знаки, за которыми интересно наблюдать, они еще раскрывают повседневность, подрывая связь между значимым и незначимым. На эти исследования, несомненно, повлияло чтение Анри Лефевра, чья «Критика повседневной жизни» была издана в 1947 году, а второй том, «Основы социологии повседневности», вышел в 1961 году. Лефевр, с которым Барт первоначально познакомился в кругу Бланшо и Масколо, с 1948 года становится его близким другом[571]. Их обоих объединяет то, что они выходцы с Юго-Запада: Барт часто ездит к Лефевру летом в его дом в Наварренсе, а тот, в свою очередь, регулярно приезжает в Юрт. Помимо прочего, Барту близок его марксизм, который с 1958 года носит сугубо антикоммунистический характер. Даже если они не всегда занимают одни и те же позиции (Лефевр подписал «Манифест 121» и был на переднем крае в мае 1968-го), оба признают необходимость заложить основы настоящей этнологии повседневности. Значение, которое приобретает эта программа, во многом связано с множащимся числом вещей, с импульсом, данным потреблению. Однако больше самих продуктов и их применения интересуют их осадки, останки. В тексте, посвященном Анри Лефевру, Морис Бланшо уточняет: «Повседневное – то, что труднее всего обнаружить». «Оно принадлежит к незначимому, а незначимое лишено истины, реальности, тайны, но, возможно, оно и есть место любого возможного значения»[572]: оно скрывается за событиями, за идеологиями, за всем тем, что принято считать важным, в том, что Перек, испытавший на себе сильнейшее влияние Лефевра, которого он читал, и Барта, семинар которого посещал, позднее назовет «инфраобыденным»: «то, что по-настоящему происходит, то, что мы проживаем, остальное, все остальное»[573].

Таким образом, Барт изобретает ситуативную науку, относительную во времени, даже эфемерную, в которой проблемы или объекты понимаются одновременно чувственно и интеллектуально. Двойная структура «Мифологий» – образцовый пример такого метода. Это, однако, не мешает заботе о точности, релевантности анализа, даже в «Системе моды». Два фактора обеспечивают гибкость его структурализма: третий термин, не а и не б, знаменитая нулевая степень, или нейтральное, которые всегда прочитываются между строк, даже когда Барт делает уступки бинарности структур; второй фактор – игра. Везде, от знаменитого «когда предпосылкой истины может оказаться сарказм»[574] в «Мифологиях» до высказываний о моде, пришпиленных в начале каждой главы «Системы моды» («Для праздничного обеда в Довиле уютная кофточка-безрукавка», «маленькая петличка создает элегантность»), Барт иронизирует, устанавливает дистанцию. В отличие от левистроссовского структурализма, задуманного как «общая теория связей»[575], которая открывает законы исходя из упорядочивания серий вариантов, структурная семиология сохраняет амбиции в сфере демистификации, нападая на господствующие ценности, мнение, доксу и, наконец, на сам язык, что влечет за собой признание в недоверии к методу. Мифолог должен и сам иметь возможность подвергнуться мифологическому анализу, подобно тому как «неизбежно есть или же будет и семиология семиологов»[576]. «Семиологический проект дает аналитику средства для включения самого себя в реконструируемую им систему»[577], но это еще не все: он также дает ему возможность осознать риски ложного дистанцирования. Присутствующая во всех бартовских текстах этого периода метакритическая ясность – это еще и способ подойти к научной программе с другой стороны и в итоге показать меланхолию исследователя, который «постоянно рискует уничтожить ту самую реальность, которую пытается защищать»[578] или, «именуя и понимая окружающий мир, в тех же самых терминах выражает и свою грядущую смерть»[579]. Но это и позволяет ему не выпадать из истории и присоединиться к своему времени.

Школа

Впервые Барт попадает в академию, когда поступает в Практическую школу высших исследований, в секцию VI (в 1975 году она станет Высшей школой социальных наук), которой в тот момент руководит Фернан Бродель. В 1960 году Барт занял там должность научного сотрудника, затем, в 1962-м, – руководителя учебного курса, получив 42 голоса из 60 (приказ о его назначении датирован 1 июля 1962 года), что позволяет ему преподавать. Этот институт, конечно, занимает более периферийное место по отношению к Сорбонне, но он далеко не маргинален. С самого момента его создания в 1868 году Виктором Дюрюи по совету Ренана, считавшего интеллектуальную жизнь Германии намного более богатой и продуктивной, чем во Франции, этот институт сразу стал одновременно и дополнением, и альтернативой университету: дополнением, поскольку обеспечивает образование, знание и научные исследования в тех областях, которые классический университет по большей части игнорирует; альтернативой, поскольку отдает предпочтение обучению на семинарах, а не большим лекционным курсам и «не учитывает ни академические регалии своих профессоров (даже те, кто не является выходцем из академического мира, могут наниматься на эти должности и назначаться „руководителями учебных курсов“), ни даже в какой-то степени студентов»[580], которые считаются не столько учащимися, сколько «слушателями». Кафедры получают не навсегда, все зависит от условий найма. Лекции открытые, вывешиваются объявления с программами и расписанием. Практическая школа высших исследований внесла огромный вклад в рост социальных наук, а скорость их развития способствует увеличению числа инициатив – мы уже упоминали создание CECMAS Жоржем Фридманом, – что, в свою очередь, увеличивает финансирование. В этом учреждении Барт из интеллектуала, выступающего с различных трибун, может превратиться в ученого, занятого длительными кропотливыми исследованиями, которые останутся в истории.