Структура

Структурализм – это одновременно и ярлык, опирающийся на ряд издательских проектов и на литературную журналистику, и научная программа, у которой форм столько же, сколько представителей. Он, по-видимому, является последним объединяющим «измом» XX века, которому присягали на верность, о котором размышляли или отвергали (постмодернизм позднее чаще отвергали, чем принимали)[606]. Его история писалась не раз, начиная с периода экспансии. Еще до публикации сборника «Что такое структурализм?» под редакцией Франсуа Валя в 1967 году появились «Ключ к структурализму» Жана-Мари Озья и «Понять структурализм» Жана-Батиста Фаже, а в 1968 году книга Жана Пиаже о структурализме вышла в серии «Что я знаю?». Позднее объемный труд Франсуа Досса дал слово самим участникам движения и попытался рассмотреть вместе различные варианты этого явления, тогда как в разных частях этого поля высказывались различные точки зрения: в лингвистике («Структуралистское путешествие» Жана-Клода Мильнера), социологии (Homo Academicus Пьера Бурдьё), истории литературы (исследование рецепции русских формалистов во Франции Фредерика Матонти), психоанализе («Сопротивления психоанализу(а)» Жака Деррида). В рамках этой истории бытует мнение, что Барт последовательно отдалялся от структурализма; в данном случае оно опирается на его собственные слова о повороте, начавшемся в конце 1960-х годов, когда он начал слегка дискредитировать свою работу в этой области и выносить на первый план практики, связанные с проблемами письма. Так, например, он говорит, что «Система моды» – не столько книга в строгом смысле слова, сколько бриколаж, он просто развлекался в ней построением системы. Также он замечает, что больше не чувствует «мотивации» говорить от имени лингвистики. «Как бы то ни было, – добавляет он, – в лингвистике я всегда был только любителем»[607]. Даже если помнить о том, что термин «любитель» имеет у него положительные коннотации, трудно не расслышать здесь пренебрежительные нотки. Анна Боскетти говорит об «обновлении» и об отказе от наукообразия, повторяя слова Франсуа Досса о «развилке» и «разрыве», показывающих, что структуралистская программа переживает спад[608].

Как же обстояли дела на самом деле? Можно ли снабдить тексты Барта неизменными ярлыками и так ли уж четко один период отделяется от другого? Понимая, что интеллектуальная жизнь крайне подвижна, воспользовался ли Барт ее оживлением, характерным для начала движения, чтобы испытать свои творческие силы, или же он по-настоящему верил в плодотворность семиологической программы? И только ли желание отдаться удовольствию от текста и письму заставило его отвернуться от нее, или на то были какие-то причины, обусловленные обстоятельствами? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо сначала понять, каким именно структуралистом был Барт. Структурализм, конечно, не исчерпывается семиологией, но, как и другие ответвления и программы, носившие это название, она основывалась на соссюровской лингвистике, распространением которой в те времена занимался Роман Якобсон. Семиология предполагала возможность создания системы объектов и отношений, так как ее главной предпосылкой было то, что любые гуманитарные дисциплины могут быть не менее научными, чем науки, которые сегодня называются точными, а в те времена считались единственно научными: физика, математика, биология. Барт хочет включить в свою дисциплину как можно больше объектов, прежде всего данных в чувственном восприятии. Но он очень быстро понимает, что, если описание верно и метод может быть прикладным и передаваться, он оказывается не слишком продуктивным в интеллектуальном отношении. Метод не дает возможности глобального понимания вне системы описываемых объектов. Очень скоро этот метод начинает казаться Барту ограниченной наукой, на что указывает его отстраненное и немного ироничное отношение к «Системе моды». Его траектория развития идет от социологии к литературе по причинам, отчасти связанным с обстоятельствами, с заказами, которые он получает – Барт большую часть времени пишет на заказ, – но также поскольку он надеется, что благодаря Женетту, Тодорову, опоре на русских формалистов, которые как раз в этот момент входят в обиход во Франции и с которыми его знакомят Юлия Кристева и Цветан Тодоров, у литературного структурализма большее будущее, чем у социологической семиологии. Однако нужно немного вернуться назад и вспомнить непростые отношения Барта с Клодом Леви-Строссом, поскольку с биографической точки зрения они имеют решающее значение для понимания, по какой траектории двигался Барт вместе с структурализмом и внутри него. Эти отношения – едва ли не первое разочарование на его пути в эти годы.

В 1960 году Барт просит Леви-Стросса о встрече в надежде, что тот согласится стать научным руководителем его диссертации о моде. Некоторое время назад Барт оставил лексикологию Маторе и по совету Греймаса решил продолжить его работу с темой моды, которой тот посвятил диссертацию. Мы видели, что встреча с Мартине не имела продолжения, и Барт обратился к антропологии, решив, что его идеи о мифе могут заинтересовать Леви-Стросса. Он пишет ему в начале 1960 года, и Леви-Стросс, ответивший, что будет счастлив с ним побеседовать, назначает ему встречу у себя 16 января в 18 часов[609]. Это одновременно и разочаровывающая встреча – Леви-Стросс откажется стать его научным руководителем, – и решающая, по меньшей мере по двум причинам: на ней Леви-Стросс посоветовал Барту прочесть «Морфологию волшебной сказки» Владимира Проппа[610] и она направляет в совершенно новое русло его исследования моды. Почему Леви-Стросс отказался руководить диссертацией, доподлинно не известно. В любом случае Франсуа Досс ошибается, когда пишет, что «отказ был вызван тем, что проект охватывал слишком узкую область, потому что с точки зрения Леви-Стросса работа Барта касалась не моды в целом, а лишь ее описаний. Барт же считал, что в этой сфере за пределами описаний нет ничего значимого»[611]. На самом деле произошло обратное: Барт пришел к нему с идеей работы об одежде, и это Леви-Стросс подсказал ему ограничиться дискурсом о моде, что изменило направление исследований Барта и стало важным этапом в формировании его структуралистского метода. Барт много раз возвращался к этому повороту: «Поначалу я подумал разработать серьезную социосемиологию Одежды, всей Одежды (я даже начал кое-какие опросы); затем после замечания Леви-Стросса, сделанного в частном порядке, я решил сделать корпус более однородным и заниматься только описаниями одежды (в журналах мод)»[612]. Как мы видим, Барт сразу же ухватился за замечание Леви-Стросса, начав систематически просматривать журналы Elle и Jardin des modes, и скорее всего отказ Леви-Стросса имел иные причины. У Леви-Стросса были научные разногласия с Бартом касательно двух главных понятий – мифа и структуры. Хотя в их первую встречу напрямую ничего высказано не было, нетрудно предположить, что расширенное понимание мифа у Барта, его социологическое и идеологическое измерение (идеология была для Леви-Стросса только частью общественного факта), популярность «Мифологий» невольно вызвали недоверие у того, кто как раз в этот момент готовил свой большой компендиум «Мифологик», первый том которого выйдет в издательстве Plon в 1964 году. Даже если они сходятся в осуждении медиатизированных рассказов ученых (лекции «Познание мира» для Леви-Стросса, репортажи Paris-Match для Барта), маскирующих работу истории, даже если определение мифа как метаязыка, данное в «Мифе сегодня», перекликается с определением, предложенным в «Структурной антропологии», все же в анализе Барта слишком много места отводится социологическим и стилистическим фактам, значение которых Леви-Стросс в данный момент преуменьшает. Вполне вероятно, что к научной дистанции добавляется и символическое соперничество. Со времен успеха «Печальных тропиков» в 1955 году Леви-Стросс вынашивает планы написать литературное произведение, а не только научные труды. То, что Ролану Барту удается занимать оба этих поля, литературное и научное, кажется ему своего рода угрозой или высокомерием, что подтверждает дальнейшая история их взаимоотношений.

Второе разногласие касается понятия структуры: хотя они оба ссылаются на лингвистический узус, они приписывают ему совершенно разные функции. Если Леви-Стросс «всегда отдает предпочтение в наблюдаемых данных их принадлежности системе, актуальному состоянию этой системы (а не ее генеалогии) и ее внутренней связности»[613], неизменно утверждая приоритет индуктивного метода, то Барта больше интересуют вариации (значение которых в «Системе моды» подчеркивается через понятие шифтера, взятое у Якобсона) и отличие, которое они могут принести с собой: позднее во фрагменте «Ролана Барта о Ролане Барте» под названием «Шифтер как утопия» он будет восхвалять это как «зыбкость отличия». Можно с уверенностью сказать, что их научные проекты, горизонтом которых является структура, различаются. Леви-Стросс работает исходя из множества вариантов одного и того же мифа, с целью ослабить различия, он ищет универсалии, тогда как Барта интересуют знаки и коды, присутствующие в дискурсе. Первый верит в могущество науки, а второй всегда сохраняет в своей работе игровой аспект и внимание к языку, производящему неопределенность и отличие, перевороты и противоречия. Венсан Дебэн хорошо резюмировал это различие в понимании термина «структура»: у Барта она является способом организации означивания, тогда как для Леви-Стросса это совокупность правил, позволяющая переходить от одной данности к другой.

Кроме того, этот научный проект имеет для Леви-Стросса академические последствия. В течение всей своей карьеры он не стесняется преуменьшать значение чужих влияний (в частности, Мосса и Дюркгейма) и без колебаний ликвидирует своих соперников-современников. У него еще будут конфликты, порой еще более серьезные, с Фуко, с Деррида, в результате которых он полностью зачистит структуралистское поле[615].

С самого начала Леви-Стросс устанавливает с Бартом неравноправные отношения. Он записывает его в модные структуралисты, а не в серьезные ученые. Как он позднее признается Дидье Эрибону: «Я никогда не чувствовал, что он мне близок, и его последующее развитие подтвердило это чувство. Поздний Барт во всем противоречил раннему, который, по моему убеждению, шел против своей природы»[616]. Он не дает воли своим чувствам, потому что Барт полезен для его признания: он посвятил Леви-Строссу две статьи в престижных журналах. Первая, самая важная, «Социология и социологика» вышла в 1962 году в совершенно новом журнале Information sur les sciences sociales и будет перепечатана в сборнике, посвященном Леви-Строссу и вышедшем в серии «Идеи» издательства Gallimard в 1979 году. Барт рассказывает о «Неприрученной мысли» и «Тотемизме сегодня», задаваясь вопросом о возможном приложении структурного анализа к объектам современного общества. Вторая статья – «Гуманитарные науки и творчество Леви-Стросса» – просто вступительное слово к блоку о Леви-Строссе, опубликованному в Annales в конце 1964 года, и в ней утверждается, что его главные работы направлены на то, чтобы изменить конфигурацию всего комплекса гуманитарных наук. Однако первая статья показывает, что, хотя Барт глубоко восхищается Леви-Строссом, даже может в тот момент (это продлится недолго) поставить его на место отца, он не пресмыкается перед ним. Поразительно, как «Социология и социологика» приводит все к противопоставлению двух их объектов и двух их методов (Барт, впрочем, чаще ссылается в ней на моду, чем на примеры из антропологии). Проводя различие между этнографическим и социологическим обществами, он имплицитно обосновывает существование нескольких структурализмов. Более того, он ставит под сомнение универсальность бинарной логики, утверждая, что Леви-Стросс и сам признавал важность нейтрального, в частности в связи с маной как нулевой символической ценностью.

Это серьезное возражение против проекта, стремящегося к тотализации, и утверждение важности структурной семиологии для понимания современных обществ. Статья Барта, таким образом, не стремится угодить мэтру, и едва ли тот оценил ее по достоинству. Сила Барта, ощутимая со времен «Мифа сегодня», в том, что он снял оппозицию между антропологией и историей и попытался их соединить. У всего есть свое историческое измерение, даже у тела: «Уникальная вещь: человеческое тело, принадлежащее антропологическому времени, разве оно неизменно? Ни в коей мере: морфология подчиняется Истории, так же как географии»[618]. Отсылка к истории, по крайней мере в той же степени, что и наука о знаках, – возможная тактика борьбы против косности любой доксы, в том числе доксы мифа.

Леви-Стросс не имеет ничего против этнографии современности, хотя и находит ее банальной в сравнении со своим обобщающим проектом. В свою очередь, когда ему представляется случай прокомментировать работы литературного структурализма, к которым он очень быстро причисляет и тексты Барта, он говорит, что не питает особого интереса к этим работам, в лучшем случае выявляющим мистификации или бред, даже если это «последовательный бред», раскрывающий «мифологию нашего времени»[619]. В 1966 году он напишет Барту очень суровое личное письмо в связи с выходом «Критики и истины», экземпляр которой тот ему послал. Его интересно процитировать, поскольку оно показывает, в какой мере Леви-Стросс дистанцировался от Барта:

Субъективность, аффектация, мистицизм – это прямолинейная критика, она показывает, что даже работа Леви-Стросса с вариациями учитывает не исторические переменные, а формальные. Такова цена, которую приходится платить за научную объективность. Есть вероятность, что статья Барта «От науки к литературе», опубликованная в следующем году, была своего рода ответом на это личное письмо или на эту критику. Возвращаясь к различию между писателем и пишущим, популяризированному в «Критических эссе», он различает язык как инструмент, подчиненный научной материи, и язык как самое существо литературы: «Наука, разумеется, нуждается в языке, но, в отличие от литературы, она не живет внутри него. Наука преподается, то есть высказывается и излагается, литература же не столько сообщается, сколько совершается (преподают только ее историю)». Далее он призывает к смещению структурализма в сторону литературного письма, что нисколько не противоречит предшествующим соображениям о метаязыке, которые уже предполагали выход за рамки, потому что однажды потребуется создать мифологию мифолога или семиологию семиолога. «Итак, структуралисту придется превратиться в „писателя“ – но вовсе не затем, чтобы чтить или отправлять обряды „изящного стиля“, а дабы заново обратиться к насущным проблемам всякой речевой деятельности, поскольку ее больше не окутывает благостное облако иллюзий реалистического свойства, представляющих язык в виде простого посредника мысли»[621]. Тем самым Барт следует логичным маршрутом признания, что научная объективность в гуманитарных науках имеет свои пределы и что необходима бóльшая вовлеченность в язык и письмо. Речь не столько об отречении от структурализма, сколько о сокращении дистанции между субъектом и объектом.

Нечто подобное в то же время констатирует Жак Деррида, и Леви-Стросс вступает в полемику с Мишелем Фуко о самом определении структурализма. То, что они вот так коснулись пределов объективной науки и дискурса формальной рациональности, делает их провозвестниками в большей степени, чем Леви-Стросса, замкнувшегося в неоспоримой солидности своего метода, сколь бы ни были велики его конкретные результаты. Любопытно, что эта статья Барта вышла в том же году, что и «Система моды», его самая структуралистская книга. Но, как и «Нулевая степень письма» в свое время, «Система моды» относится к «запоздалым книгам», которые он завершил задолго до их публикации. Он работал над ней каждое лето в течение 1959–1963 годов и поставил финальную точку 25 августа 1963 года в Юрте: «Конец „Моды“ (кроме библиографии, которую надо сделать в Париже)»[622]. Франсуа Валь, находивший ее несколько переусложненной, не спешил с публикацией, сначала потому, что она могла озадачить постоянных читателей Барта, а затем потому, что она совпала в издательском плане с публикацией «Критики и истины», незапланированной книги, написанной в пылу полемики с Пикаром. Уже в предисловии Барт признает, что она возникла из приключений, «уже оставшихся в прошлом» с точки зрения как его личного пути, так и развития семиологии. Фактически она опирается на строгую соссюровскую лингвистику, которая с тех пор была дополнена идеями Хомского, Якобсона и Бенвениста. В интервью, которые он дает в газетах и журналах по случаю выхода книги, Барт признает, что обязан Леви-Строссу выбором именно описаний моды. Но для него это еще и повод подчеркнуть, что он работает с письмом (даже если это шаблонное письмо, подчиненное кодам) и что вне языка нет никакого означивания. Он также уточняет в этот момент, что его главный объект – литература и что по этой причине, даже если ему может быть интересно испытать научные методы, наука как таковая не является его целью и он не может завершить свои труды «типично научной концовкой, потому что наука о литературе ни в коем случае и никоим образом не может оставлять за собой последнее слово в отношении литературы»[623]. Он утверждает, что «приближается момент расставания» со структурализмом. Первоначально единые в том, что человек больше не находится в центре структур, исследования начинают расходиться в отношении к письму как таковому. Если и есть поворот, то он, согласно Барту, затрагивает всех представителей структуралистского метода, а не только его собственное творчество.